Архипелаг ГУЛаг

    1918 -- 1956

    Опыт художественного исследования

    YMCA-PRESS, 11, rue de la Montagne Ste-Genevie`ve, Paris 5

    Со стеснением в сердце я годами воздерживался от печатания этой уже готовой книги: долг перед еще живыми перевешивал долг перед умершими. Но теперь, когда госбезопасность всё равно взяла эту книгу, мне ничего не остаётся, как немедленно публиковать её.

    А. Солженицын

    сентябрь 1973.

    Посвящаю
    всем, кому не хватило жизни
    об этом рассказать.
    И да простят они мне,
    что я не всё увидел,
    не всё вспомнил,
    не обо всём догадался.

    Году в тысяча девятьсот сорок девятом напали мы с друзьями на примечательную заметку в журнале "Природа" Академии Наук. Писалось там мелкими буквами, что на реке Колыме во время раскопок была как-то обнаружена подземная линза льда -- замёрзший древний поток, и в нём -- замёрзшие же представители ископаемой (несколько десятков тысячелетий назад) фауны. Рыбы ли, тритоны ли эти сохранились настолько свежими, свидельствовал ученый корреспондент, что присутствующие, расколов лед, тут же ОХОТНО съели их.
    Немногочисленных своих читателей журнал, должно быть, немало подивил, как долго может рыбье мясо сохраняться во льду. Но мало кто из них мог внять истинному богатырскому смыслу неосторожной заметки.
    Мы -- сразу поняли. Мы увидели всю сцену ярко до мелочей: как присутствующие с ожесточенной поспешностью кололи лед; как, попирая высокие интересы ихтиологии и отталкивая друг друга локтями, они отбивали куски тысячелетнего мяса, волокли его к костру, оттаивали и насыщались.
    Мы поняли потому, что сами были из тех ПРИСУТСТВУЮЩИХ, из того единственного на земле могучего племени зэков, которое только и могло ОХОТНО съесть тритона.
    А Колыма была -- самый крупный и знаменитый остров, полюс лютости этой удивительной страны ГУЛаг, географией разодранной в архипелаг, но психологией скованной в континент, -- почти невидимой, почти неосязаемой страны, которую и населял народ зэков.
    Архипелаг этот чересполосицей иссёк и испестрил другую, включающую, страну, он врезался в её города, навис над её улицами -- и всё ж иные совсем не догадывались, очень многие слышали что-то смутно, только побывавшие знали все.
    Но будто лишившись речи на островах Архипелага, они хранили молчание.
    Неожиданным поворотом нашей истории кое-что, ничтожно малое, об Архипелаге этом выступило на свет. Но те же самые руки, которые завинчивали наши наручники, теперь примирительно выставляют ладони: "Не надо!.. Не надо ворошить прошлое!.. Кто старое помянет -- тому глаз вон!" Однако доканчивает пословица: "А кто забудет -- тому два!"
    Идут десятилетия -- и безвозвратно слизывают рубцы и язвы прошлого. Иные острова за это время дрогнули, растеклись, полярное море забвения переплескивает над ними. И когда-нибудь в будущем веке Архипелаг этот, воздух его, и кости его обитателей вмерзшие в линзу льда, -- представятся неправдоподобным тритоном.
    Я не дерзну писать историю Архипелага: мне не досталось читать документов. Но кому-нибудь когда-нибудь -- достанется ли?.. У тех, не желающих ВСПОМИНАТЬ, довольно уже было (и еще будет) времени уничтожить все документы дочиста.
    Свои одиннадцать лет, проведенные там, усвоив не как позор, не как проклятый сон, но почти полюбив тот уродливый мир, теперь еще по-счастливому обороту став доверенным многих поздних рассказов и писем, -- может быть сумею я донести что-нибудь из косточек и мяса? -- еще впрочем живого мяса, еще впрочем и сегодня живого тритона.

    В этой книге нет ни вымышленных лиц, ни вымышленных событий. Люди и места названы их собственными именами. Если названы инициалами, то по соображениям личным. Если не названы вовсе, то лишь потому, что память людская не сохранила имён, -- а всё было именно так.

    Эту книгу непосильно было бы создать одному человеку. Кроме всего, что я вынес с Архипелага -- шкурой своей, памятью, ухом и глазом, материал для этой книги дали мне в рассказах, воспоминаниях и письмах:
    // перечень 227 имен //
    Я не выражаю им здесь личной признательности: это наш общий дружный памятник всем замученным и убитым.
    Из этого списка я хотел бы выделить тех, кто много труда положил в помощь мне, чтобы эта вещь была снабжена библиографическими опорными точками из книг сегодняшних библиотечных фондов или давно изъятых и уничтоженных, так что найти сохраненный экземпляр требовало большого упорства; еще более -- тех, кто помог утаить эту рукопись в суровую минуту, а потом размножить её.
    Но не настала та пора, когда я посмею их назвать.
    Старый соловчанин Дмитрий Петрович Витковский должен был быть редактором этой книги. Однако полжизни, проведенные ТАМ (его лагерные мемуары так и называются "Полжизни"), отдались ему преждевеременным параличом. Уже с отнятой речью он смог прочесть лишь несколько законченных глав и убедиться, что обо всем БУДЕТ РАССКАЗАНО.
    А если долго еще не просветлится свобода в нашей стране и передача этой книги будет большой опасностью -- так что и читателям будущим я должен с благодарностью поклониться -- от т е х, от погибших.
    Когда я начинал эту книгу в 1958 году, мне не известны были ничьи мемуары или художественные произведения о лагерях. За годы работы до 1967 г. мне постепенно стали известны "Колымские рассказы" Варлаама Шаламова и воспоминания Д. Витковского, Е. Гинзбург, О. Адамовой-Слиозберг, на которые я и ссылаюсь по ходу изложения как на литературные факты, известные всем (так и будет же в конце концов!)
    Вопреки своим намерениям, в противоречии со своей волей дали бесценный материал для этой книги, сохранили много важных фактов и даже цифр и сам воздух, которым дышали: М. Я. Судраб-Лацис; Н. В. Крыленко -- главный государственный обвинитель многих лет; его наследник А. Я. Вышинский со своими юристами-пособниками, из которых нельзя не выделить И. Л. Авербаха.
    Материал для этой книги также представили ТРИДЦАТЬ ШЕСТЬ советских писателей во главе с МАКСИМОМ ГОРЬКИМ -- авторы позорной книги о Беломорканале, впервые в русской литературе восславившей рабский труд.