16

Он полз. Он полз какой-то бетонной трубой -- не трубой, а тоннелем, что ли, где из боков торчала, незаделанная арматура, и за неё он цеплялся иногда и как раз правой стороной шеи, больной. Он полз на груди и больше всего ощущал тяжесть тела, прижимающего {148} его к земле. Эта тяжесть была гораздо больше, чем вес его тела, он не привык к такой тяжести, его просто плющило. Он думал сперва, что это бетон сверху придавливает -- нет, это такое тяжёлое было его тело. Он ощущал его и тащил его как мешок железного лома. Он подумал, что с такой тяжестью и на ноги пожалуй не встанет, но главное бы -- выползти из этого прохода, хоть вздохнуть, хоть на свет посмотреть. А проход не кончался, не кончался, не кончался.

Тут чей-то голос -- но без голоса, а передавая одни мысли, скомандовал ему ползти вбок. Как же я туда поползу, если там стена? -- подумал он. Но с той тяжестью, с какой плющилось его тело, ему была и неотвратимая команда ползти влево. Он закряхтел и пополз -- и правда, так же и полз, как и раньше прямо. Всё было одинаково тяжело, а ни света, ни конца не проглядывало. Только он приноровился сюда -- тот же внятный голос велел ему заворачивать вправо, да побыстрей. Он заработал локтями и ступнями, и хотя справа была непроницаемая стена -- а полз, и как будто получалось. Всё время он цеплялся шеей, а в голову отдавалось. Так тяжело он ещё никогда не попадал в жизни, и обидней всего будет, если он так и умрёт тут, не доползя.

Но вдруг полегчали его ноги -- стали лёгкие, как будто их воздухом надули, и стали ноги подниматься, а грудью и головой он был по-прежнему прижат к земле. Он прислушался -- команды ему никакой не было. И тогда он придумал, что вот так можно и выбраться: пусть ноги поднимутся из трубы, а он за ними назад поползёт, и вылезет. И действительно, он стал пятиться и, выжимаясь на руках,-- откуда сила взялась? -- стал лезть вслед за ногами назад, через дыру. Дыра была узкая, но главное -- вся кровь прилила в голову, и он думал, что тут и умрёт, голова разорвётся. Но ещё немножко руками оттолкнулся от стенок -- обдирало его со всех сторон -- и вылез.

И оказался на трубе, среди какого-то строительства, только безлюдного, очевидно рабочий день кончился. Вокруг была грязная топкая земля. Он сел на трубе передохнуть -- и увидел, что рядом сидит девушка в рабочей испачканной одежде, а с головой непокрытой, соломенные волосы распущены, и ни одного гребня, ни шпильки. Девушка не смотрела на него, просто так сидела, но ждала от него вопроса, он знал. Он сперва испугался, а потом понял, что она его боится ещё больше. Ему совсем было не до разговоров, но она так ждала вопроса, что он спросил:

-- Девушка, а где твоя мать?

-- Не знаю,-- ответила девушка, смотрела себе под ноги и ногти кусала.

-- Ну, как не знаешь? -- он начинал сердиться.-- Ты должна знать. И ты должна откровенно сказать. И написать всё, как есть... Что ты молчишь? Я ещё раз спрашиваю -- где твоя мать?

-- А я у вас хочу спросить,-- взглянула девушка. Она взглянула -- и глаза её были водянистые. И его сразу {149} пробрало, и он несколько раз догадался, но не одно за другим, а сразу все несколько раз. Он догадался, что это -- дочь прессовщицы Груши, посаженной за болтовню против Вождя Народов. И что эта дочь принесла ему неправильную анкету, скрыла, а он вызывал её и грозил судить за неправильную анкету, и тогда она отравилась. Она отравилась, но сейчас-то по волосам и глазам он догадался, что она утопилась. И ещё он догадался, что она догадалась, кто он. И ещё догадался, что если она утопилась, а он сидит с ней рядом -- так он тоже умер. И его всего пробило потом. Он вытер пот, а ей сказал:

-- Ну, и жарища! А где б воды выпить, ты не знаешь?

-- Вон,-- кивнула девушка.

Она показала ему на какое-то корыто или ящик, наполненный застоявшейся дождевой водой вперемешку с зеленоватой глиной. И тут он ещё раз догадался, что вот этой-то воды она тогда и наглоталась, а теперь хочет, чтоб и он захлебнулся. Но если так она хочет, значит, он ещё жив?

-- Вот что,-- схитрил он, чтоб от неё отделаться.-- Ты сходи и позови мне сюда прораба. И пусть он для меня сапоги захватит, а то как же я пойду?

Девушка кивнула, соскочила с трубы и похлюпала по лужам такой же простоволосой неряхой, а в комбинезоне и в сапогах, как ходят девушки на строительствах.

Ему же так пить хотелось, что он решил выпить и из этого корыта. Если немножко выпить, так ничего. Он слез и с удивлением заметил, что по грязи ничуть не скользит. Земля под ногами была какая-то неопределённая. И всё вокруг было неопределённое, не было ничего видно вдаль. Он мог бы так и идти, но вдруг испугался, что потерял важную бумагу. Проверил карманы -- все сразу карманы, и ещё быстрей, чем управлялись руки, понял, что -- да, потерял.

Он испугался сразу, очень испугался, потому что по теперешним временам таких бумаг людям читать не надо. Могут быть большие для него неприятности. И сразу он понял, где потерял -- когда вылезал из трубы. И он быстро пошёл назад. Но не находил этого места. Совсем он не узнавал места. И трубы никакой не было. Зато ходили туда-сюда рабочие. И это было хуже всего -они могли найти!

Рабочие были все незнакомые, молодые. Какой-то парень в брезентовой куртке сварщика, с крылышками на плечах, остановился и смотрел на него. Зачем он так смотрел? Может, он нашёл?

-- Слушай, парень, у тебя спичек нет? -- спросил Русанов.

-- Ты ж не куришь,-- ответил сварщик. (Всё знают! Откуда знают?)

-- Мне для другого спички нужны.

-- А для чего для другого? -- присматривался сварщик. И действительно, как глупо он ответил! Это же типичный ответ диверсанта. Могут его задержать -- а тем временем найдётся {150} бумага. А спички ему вот для чего -- чтобы сжечь ту бумагу. А парень ближе, ближе к нему подходил -- Русанов очень перепугался, предчувствуя. Парень заглянул глазами в глаза и сказал чётко, раздельно:

-- Судя по тому, что Ельчанская как бы завещала мне свою дочь, я заключаю, что она чувствует себя виноватой и ждёт ареста. Русанов задрожал в перезнобе:

-- А вы откуда знаете?

(Это он так спросил, а понятно было, что парень только что прочёл его бумагу: слово в слово было оттуда!)

Но сварщик ничего не ответил и пошёл своей дорогой. И Русанов заметался! Ясно было, что где-то тут близко лежит его заявление, и надо найти скорей, скорей!

И он кидался между какими-то стенами, заворачивал за углы, сердце выскакивало вперёд, а ноги не успевали, ноги совсем медленно двигались, отчаяние! Но вот уже он увидел бумажку! Он так сразу и подумал, что это она. Он хотел бежать к ней, но ноги совсем не шли. Тогда он опустился на четвереньки и, главные толчки давая руками, пошёл к бумаге. Только бы кто-нибудь не захватил раньше! Только б не опередили, не выхватили! Ближе, ближе... И наконец, он схватил бумагу! Она!! Но даже в пальцах уже не было сил рвать, и он лёг ничком отдохнуть, а её поджал под себя.

И тут кто-то тронул его за плечо. Он решил не оборачиваться и не выпускать из-под себя бумаги. Но его трогали мягко, это женская была рука, и Русанов догадался, что это была сама Ельчанская.

-- Друг мой! -- мягко спросила она, наверно наклоняясь к самому его уху.-- А, друг мой! Скажите, где моя дочь? Куда вы её дели?

-- Она в хорошем месте, Елена Фёдоровна, не беспокойтесь! -- ответил Русанов, но головы к ней не повернул.

-- А в каком месте?

-- В детприёмнике.

-- А в каком детприёмнике? -- Она не допрашивала, её голос звучал печально.

-- Вот, не скажу, право.-- Уж он искренне хотел ей ответить, но сам не знал: не он сдавал, а из того места могли переслать.

-- А -- под моей фамилией? -- почти нежно звучали её вопросы за плечом.

-- Нет,-- посочувствовал Русанов.-- Такой уж порядок: фамилию меняют. Я не при чём, такой порядок.

Он лежал и вспоминал, что Ельчанских обоих он почти даже любил. Он никакого не имел против них зла. И если пришлось написать на старика, то лишь потому, что просил Чухненко, которому Ельчанский мешал работать. И после посадки мужа, Русанов искренне заботился о жене и дочери, и тогда, ожидая ареста, она поручила ему дочь. Но как вышло, что он и на неё написал,-- он не мог вспомнить. {151}

Теперь он обернулся с земли посмотреть на неё, но её не было, совсем не было (да ведь она же и умерла, как она могла быть?), а вместо этого сильно кольнуло в шее, в правой стороне. И он выровнял голову и продолжал лежать. Ему надо было отдохнуть -- он так устал, как никогда не уставал! Всё тело ему ломало.

Это был какой-то шахтный проход, где он лежал, штольня, но глаза его привыкли к темноте, и он заметил рядом с собой, на земле, засыпанной мелким антрацитом, телефонный аппарат. Вот это его очень удивило -- откуда здесь мог взяться городской аппарат? и неужели он подключён? Тогда можно позвонить, чтобы принесли ему попить. И вообще бы взяли его в больницу.

Он снял трубку, но вместо гудка услышал бодрый деловой голос:

-- Товарищ Русанов?

-- Да, да,-- живо подобрался Русанов (как-то сразу чувствовалось, что этот голос -- сверху, а не снизу).

-- Зайдите в Верховный Суд.

-- В Верховный Суд? Есть! Сейчас! Хорошо! -- И уже клал трубку, но опомнился: -- Да, простите, а какой Верховный Суд -- старый или новый?

-- Новый,-- ответили ему холодно.-- Поторопитесь.-- И положили трубку.

И он всё вспомнил о смене Суда! -- и проклял себя, что сам первый взял трубку. Матулевича не было... Клопова не было... Да, и Берии ж не было! -- ну, времена!

Однако, надо было идти. Сам бы он не имел сил встать, но потому что вызывали -- надо было подняться. Он напрягался четырьмя конечностями, привставал и падал, как телёнок, ещё не научившийся ходить. Правда, ему не назначили точного времени, но сказали: "Поторопитесь!" Наконец, держась за стенку, он встал на ноги. И так побрёл на расслабленных, неуверенных ногах, всё время держась за стенку. Почему-то и шея болела справа.

Он шёл и думал: неужели его будут судить? Неужели возможна такая жестокость: по прошествии стольких лет его судить? Ах, эта смена Суда! Ах, не к добру!

Ну что ж, при всём его уважении к Высшей Судебной Инстанции ему ничего не остаётся, как защищаться и там. Он осмелится защищаться!

Вот что он им скажет: не я осуждал! и следствия вёл тоже не я! Я только сигнализировал с подозрениях. Если в коммунальной уборной я нахожу клочок газеты с разорванным портретом Вождя -- моя обязанность этот клочок принести и сигнализировать. А следствие на то и поставлено, чтобы проверить! Может быть это случайность, может быть это не так. Следствие для того и поставлено, чтобы выяснить истину! А я только исполнял простой гражданский долг.

Вот что он им скажет: все эти годы важно было оздоровить общество! морально оздоровить! А это невозможно без чистки {152} общества. А чистка невозможна без тех, кто не брезгует совком. Чем больше в нём разворачивались аргументы, тем больше он накалялся, как он им сейчас выскажет. Он даже хотел теперь скорей дойти, чтоб его скорей вызвали, и он им просто выкрикнет:

-- Не я один это делал! Почему вы судите именно меня? А к т о этого не делал? А как бы он на посту удержался, если бы не п о м о г а л?! Гузун? Так и сам сел!

Он напрягся, будто уже кричал -- но заметил, что не кричит совсем, а только надулось горло. И болело.

Он шёл уже будто не по штольне, а просто по коридору, а сзади его окликнули:

-- Пашка! Ты что -- больной? Чего это еле тащишься? Он подбодрился и, кажется, пошёл как здоровый. Обернулся, кто ж его окликал -- это был Звейнек, в юнгштурме, с портупеей.

-- А ты куда, Ян? -- спросил Павел и удивился, почему тот такой молодой. То есть, он и был молодой, но сколько ж с тех пор прошло?

-- Как куда? Куда и ты, на комиссию.

На какую ж комиссию? -- стал соображать Павел. Ведь он был вызван в какое-то другое место, но уже не мог вспомнить -- в какое.

И он подтянулся к шагу Звейнека и пошёл с ним бодро, быстро, молодо. И почувствовал, что ему ещё нет двадцати, что он холостой парень.

Они стали проходить большое служебное помещение, где за многими канцелярскими столами сидела интеллигенция -- старые бухгалтеры с бородами, как у попов, и с галстуками; инженеры с молоточками в петлицах; пожилые дамы, как барыни; и машинистки молоденькие накрашенные в юбках выше колен. Как только они со Звейнеком вошли, чётко выстукивая в четыре сапога, так все эти человек тридцать обернулись к ним, некоторые привставали, другие кланялись сидя,-- и все вращали головами за ними, пока они шли, и на лицах у всех был испуг, а Павлу с Яном это льстило.

Они зашли в следующую комнату и здоровались с другими членами комиссии и рассаживались за столом, папки на красную скатерть.

-- Ну, запускайте! -- распорядился Венька, председатель. Запустили. Первая вошла тётя Груша из прессового цеха.

-- Тётя Груша, а ты чего? -- удивился Венька.-- Ведь мы -- аппарат чистим, а ты чего? Ты в аппарат, что ли, пролезла? И все рассмеялись.

-- Да нет, видишь,-- не робела тётя Груша.-- У меня дочка подрастает, надо бы дочку в садик устроить, а?

-- Хорошо, тётя Груша! -- крикнул Павел.-- Пиши заявление, устроим. Дочку -- устроим! А сейчас не мешай, мы интеллигенцию чистить будем!

И потянулся налить себе воды из графина -- но графин оказался пустой. Тогда он кивнул соседу, чтобы передали ему графин с того конца стола. Передали, но и он был пустой. . {153}

А пить хотелось так, что всё горло жгло.

-- Пить! -- попросил он.-- Пить!

-- Сейчас,-- сказала доктор Гангарт,-- сейчас принесут воды. Русанов открыл глаза. Она сидела около него на постели.

-- У меня в тумбочке -- компот,-- слабо произнёс Павел Николаевич. Его знобило, ломало, а в голове стукало тяжело.

-- Ну, компота вам нальём,-- улыбнулась Гангарт тоненькими губами. Она сама открыла тумбочку, доставая бутылку компота и стакан.

В окнах угадывался вечерний солнечный свет.

Павел Николаевич покосился, как Гангарт наливает ему компот. Чтоб чего-нибудь не подсыпала.

Кисло-сладкий компот был пронизывающе приятный. Павел Николаевич с подушки из рук Гангарт выцедил весь стакан.

-- Сегодня плохо мне было,-- пожаловался он.

-- Нет, вы ничего перенесли,-- не согласилась Гангарт.-- Просто сегодня мы увеличили вам дозу. Новое подозрение кольнуло Русанова.

-- И что, каждый раз будете увеличивать?

-- Теперь всё время будет такая. Вы привыкнете, вам будет легче.

А опухоль-жаба сидела под челюстью, как и сидела.

-- А Верховный...? -- начал он и подрезался. Он уже путал, о чём в бреду, о чём наяву.