33

В тот день и полил дождь. И всю ночь лил, да с ветром, а ветер всё холодал, и к утру четверга шёл дождь уже со снегом, и все, кто в клинике предсказывал весну и рамы открывал, тот же и Костоглотов -- примолкли. Но с четверга ж с обеда кончился снег, пересекся дождь, упал ветер -- стало хмуро, холодно и неподвижно.

В вечернюю же зарю тонкой золотой щелью просветлился западный край неба.

А в пятницу утром, когда выписывался Русанов, небо распахнулось без облачка, и даже раннее солнце стало подсушивать большие лужи на асфальте и земляные дорожки искосные, через газоны.

И почувствовали все, что вот это уже начинается самая верная и бесповоротная весна. И прорезали бумагу на окнах, сбивали шпингалеты, рамы открывали, а сухая замазка падала на пол санитаркам подметать.

Павел Николаевич вещей своих на склад не сдавал, казённых не брал и волен был выписываться в любое время дня. За ним приехали утром, сразу после завтрака.

Да кто приехал! -- машину привёл Лаврик: он накануне получил права! И накануне же начались школьные каникулы -- с вечеринками для Лаврика, с прогулками для Майки, и оттого младшие дети ликовали. С ними двумя Капитолина Матвеевна и приехала, без старших. Лаврик выговорил, что после этого повезёт покатать друзей -- и должен был показать, как уверенно водит и без Юрки.

И как в ленте, крутимой назад, всё пошло наоборот, но насколько же веселее! Павел Николаевич зашёл в каморку к старшей сестре в пижаме, а вышел в сером костюме. Весёлый Лаврик, гибкий красивый парень в новом синем костюме, совсем уже взрослый, если бы в вестибюле не затеял возню с Майкой, всё время гордо крутил вокруг пальца на ремешке автомобильный ключ. {312}

-- А ты все ручки закрыл? -- спрашивала Майка.

-- Все.

-- А стёкла все закрутил?

-- Ну, пойди проверь.

Майка бежала, тряся тёмными кудряшками, и возвращалась:

-- Всё в порядке.-- И тут же делала вид испуга: -- А багажник ты запер?

-- Ну, пойди проверь.

И опять она бежала.

По входному вестибюлю всё так же несли в банках жёлтую жидкость в лабораторию. Так же сидели изнурённые, без лица, ожидая свободных мест, и кто-то лежал врастяжку на скамье. Но Павел Николаевич смотрел на это всё даже снисходительно: он оказался мужественным человеком и сильнее обстоятельств.

Лаврик понёс папин чемодан. Капа в демисезонном абрикосовом пальто со многими крупными пуговицами, медногривая, помолодевшая от радости, отпускающе кивнула старшей сестре и пошла под руку с мужем. По другую сторону отца повисла Майка.

-- Ты ж посмотри, какая шапочка на ней! Ты ж посмотри -- шапочка новая, полосатая!

-- Паша, Паша! -- окликнули сзади.

Обернулись.

Шёл Чалый из хирургического коридора. Он отлично бодро выглядел, даже уже не жёлтый. Лишь и было в нём от больного, что -- пижама больничная да тапочки.

Павел Николаевич весело пожал ему руку и сказал:

-- Вот, Капа,-- герой больничного фронта, знакомься! Желудок ему отхватили, а он только улыбается.

Знакомясь с Капитолиной Матвеевной, Чалый изящно как-то состкнул пятками, а голову отклонил набок -- отчасти почтительно, отчасти игриво.

-- Так телефончик, Паша! Телефончик-то оставь! -- теребил Чалый.

Павел Николаевич сделал вид, что в дверях замешкался, и может быть не дослышал. Хороший был Чалый человек, но всё-таки другого круга, других представлений, и пожалуй не очень солидно было связываться с ним. Русанов искал, как поблагородней ему бы отказать.

Вышли на крыльцо, и Чалый сразу окинул "москвича", уже развёрнутого Лавриком к движению. Оценил глазами и не спросил: "твоя?", а сразу:

-- Сколько тысяч прошла?

-- Да ещё пятнадцати нет.

-- А чего ж резина такая плохая?

-- Да вот попалась такая... Делают так, работнички...

-- Так тебе достать?

-- А ты можешь?! Максим!

-- ЁЖ твою ёж! Да шутя! Пиши и мой телефон, пиши! -- тыкал он в грудь Русанову пальцем.-- Как отсюда выпишусь -- в течении недели гарантирую! {313}

Не пришлось и причины придумывать! Вырвал Павел Николаевич из записной книжечки листик и написал Максиму служебный свой и домашний свой.

-- Всё, порядочек! Будем звонить! -- прощался Максим. Майка прыгнула на переднее, а родители сели сзади.

-- Будем дружить! -- подбадривал их Максим на прощанье. Хлопнули дверцы.

-- Будем жить! -- кричал Максим, держа руку как "рот фронт".

-- Ну? -- экзаменовал Лаврик Майку.-- Что сейчас делать? Заводить?

-- Нет! Сперва проверить, не стоит ли на передаче! -- тарахтела Майка.

Они поехали, ещё кое-где разбрызгивая лужи, завернули за угол ортопедического. Тут в сером халате и сапогах прогулочно, не торопясь, шёл долговязый больной как раз посередине асфальтного проезда.

-- А ну-ка, гудни ему как следует! -- успел заметить и сказать Павел Николаевич.

Лаврик коротко сильно гуднул. Долговязый резко свернул и обернулся. Лаврик дал газу и прошёл в десяти сантиметрах от него.

-- Я его звал -- Оглоед. Если бы вы знали, какой неприятный завистливый тип. Да ты его видела, Капа.

-- Что ты удивляешься, Пасик! -- вздохнула Капа.-- Где счастье, там и зависть. Хочешь быть счастливым -- без завистников не проживёшь.

-- Классовый враг,-- бурчал Русанов.-- В другой бы обстановке...

-- Так давить его надо было, что ж ты мне сказал -- гудеть? -- смеялся Лаврик и на миг обернулся.

-- Ты -- не смей головой вертеть! -- испугалась Капитолина Матвеевна.

И правда, машина вильнула.

-- Ты не смей головой вертеть! -- повторила Майка и звонко смеялась.-- А мне можно, мама? -- И крутила головку назад то через лево, то через право.

-- Я вот его не пущу девушек катать, будет знать! Когда выезжали из медгородка, Капа отвертела стекло и, выбрасывая что-то мелкое через окно назад, сказала:

-- Ну, хоть бы не возвращаться сюда, будь он проклят! Не оборачивайтесь никто!

А Костоглотов им вослед матюгнулся всласть, длинным коленом.

Но вывод сделал такой, что это -- правильно: надо и ему выписываться обязательно утром. Совсем ему неудобно среди дня, когда всех выписывают -- никуда не успеешь.

А выписка ему была обещана назавтра.

Разгорался солнечный ласковый день. Всё быстро прогревалось и высыхало. В Уш-Тереке тоже уже, наверно, копают огороды, чистят арыки. {314}

Он гулял и размечтался. Счастье какое: в лютый мороз уезжал умирать, а сейчас вернётся в самую весну -- и можно свой огородик посадить. Это большая радость: в землю что-то тыкать, а потом смотреть, как вылезает.

Только все на огородах по двое. А он будет -- один.

Он гулял-гулял и придумал: идти к старшей сестре. Прошло то время, когда Мита осаживала его, что "мест нет" в клинике. Уже давно они сознакомились.

Мита сидела в своей подлестничной каморке без окна, при электрическом свете -- после двора непереносимо тут было и лёгким, и глазам -- и из стопки в стопку перекладывала и перекладывала какие-то учётные карточки.

Костоглотов, пригнувшись, влез в усечённую дверь и сказал:

-- Мита! У меня просьбочка. Очень большая.

Мита подняла длинное немягкое лицо. Такое вот нескладное лицо досталось девушке от рождения, и никто потом до сорока лет не тянулся его поцеловать, ладонью погладить, и всё ласковое, что могло его оживить, так и не выразилось никогда. Стала Мита -- рабочая лошадка.

-- Какая?

-- Мне выписываться завтра.

-- Очень рада за вас! -- Она добрая была Мита, только по-первому взгляду сердитая.

-- Не в том дело. Мне надо за день в городе сделать много, вечером же и уехать. А одёжку со склада очень поздно приносят. Как бы, Миточка, так сделать: принести мои вещи сегодня, засунуть их куда-нибудь, а я утром бы рано-рано переоделся и ушёл.

-- Вообще нельзя,-- вздохнула Мита.-- Низамутдин если узнает...

-- Да не узнает! Я понимаю, что это -- нарушение, но ведь, Миточка -- только в нарушениях человек и живёт!

-- А вдруг вас завтра не выпишут?

-- Вера Корнильевна точно сказала.

-- Всё-таки надо от неё знать.

-- Ладно, я к ней сейчас схожу.

-- Да вы новость-то знаете?

-- Нет, а что?

-- Говорят, нас всех к концу года распустят! Просто упорно говорят! -- некрасивое лицо её сразу помилело, как только она заговорила об этом слухе.

-- А кого -нас? Вас?

То есть, значило -- спецпереселенцев, нации.

-- Да вроде и нас, и вас! Вы не верите? -- с опаской ждала она его мнения.

Олег почесал темя, искривился, глаз один совсем зажал:

-- М-может быть. Вообще-то -- не исключено. Но сколько я этих параш уже пережил -- уши не выдерживают.

-- Но теперь очень точно, очень точно говорят! -- Ей так хотелось верить, ей нельзя было отказать! {315}

Олег заложил нижнюю губу за верхнюю, размышляя. Конечно, что-то зрело. Верховный Суд полетел. Только медленно слишком, за месяц -больше ничего, и опять не верилось. Слишком медленна история для нашей жизни, для нашего сердца.

-- Ну, дай Бог,-- сказал он, больше для неё.-- И что ж вы тогда? Уедете?

-- Не знааю,-- почти без голоса выговорила Мита, расставив пальцы с крупными ногтями по надоевшим истрёпанным карточкам.

-- Вы ведь -- из-под Сальска?

-- Да.

-- Ну, разве там лучше?

-- Сво-бо-да,-- прошептала она.

А верней-то всего -- в своём краю надеялась она ещё замуж выйти?

Отправился Олег искать Веру Корнильевну. Не сразу ему это удалось: то она была в рентгенкабинете, то у хирургов. Наконец он увидел, как она шла со Львом Леонидовичем по коридору -- и стал их нагонять.

-- Вера Корнильевна! Нельзя вас на одну минуточку? Приятно было обращаться к ней, говорить что-нибудь специально для неё, и он замечал, что голос его к ней был не тот, что ко всем.

Она обернулась. Инерция занятости так ясно выражалась в наклоне её корпуса, в положении рук, в озабоченности лица. Но тут же с неизменным ко всем вниманием она и задержалась.

-- Да?..

И не добавила "Костоглотов". Только в третьем лице, врачам и сестрам, она теперь называла его так. А прямо -- никак.

-- Вера Корнильевна, у меня к вам просьба большая... Вы не можете Мите сказать, что я точно завтра выписываюсь?

-- А зачем?

-- Очень нужно. Видите, мне завтра же вечером надо уехать, а для этого...

-- Лёва, ладно, ты иди! Я сейчас тоже приду. И Лев Леонидович пошёл, покачиваясь и сутулясь, с руками, упёртыми в передние карманы халата, и со спиной, распирающей завязки. А Вера Корнильевна сказала Олегу:

-- Зайдёмте ко мне.

И пошла перед ним. Лёгкая. Легко-сочленённая.

Она завела его в аппаратную, где когда-то он так долго препирался с Донцовой. И за тот же плохо строганный стол села, и ему показала туда же. Но он остался стоять.

А больше -- никого не было в комнате. Проходило солнце сюда наклонным золотым столбом с пляшущими пылинками, и ещё отражалось от никелированных частей аппаратов. Было ярко, хоть жмурься, и весело.

-- А если я вас завтра не успею выписать? Вы знаете, ведь надо писать эпикриз. {316}

Он не мог понять: она совершенно служебно говорила или немножко с плутоватостью.

-- Ипи-что?

-- Эпикриз -- это вывод изо всего лечения. Пока не готов эпикриз -- выписывать нельзя.

Сколько громоздилось дел на этих маленьких плечах! -- везде её ждали и звали, а тут ещё он оторвал, а тут ещё писать эпикриз.

Но она сидела -- и светилась. Не одна она, не только этим благоприязненным, даже ласковым взглядом -- а отражённый яркий свет охватывал её фигурку рассеянными веерами.

-- Вы что же, хотите сразу уехать?

-- Не то что хочу, я бы с удовольствием и остался. Да негде мне ночевать. На вокзале не хочу больше.

-- Да, ведь вам в гостинице нельзя,-- кивала она. И нахмурилась: -- Вот беда: эта нянечка, у которой всегда больные останавливаются, сейчас не работает. Что же придумать?..-- тянула она, потрепала верхнюю губу нижним рядком зубов и рисовала на бумаге какой-то кренделёк.-- Вы знаете... собственно... вы вполне могли бы остановиться... у меня.

Что?? Она это сказала? Ему не послышалось? Как бы это повторить?

Её щёки порозовели явно. И всё так же она избегала взглянуть. А говорила совсем просто, как если б это будничное было дело -- чтобы больной шёл ночевать к врачу:

-- Как раз завтра у меня такой день необычный: я буду утром в клинике только часа два, а потом весь день дома, а с обеда опять уйду... Мне очень удобно будет у знакомых переночевать...

И -- посмотрела! Рдели щёки, глаза же были светлы, безгрешны. Он -- верно ли понял? Он -- достоин ли того, что ему предложено?

А Олег просто не умел понять. Разве можно понять, когда женщина так говорит?.. Это может быть и очень много, и гораздо меньше. Но он не думал, некогда было думать: она смотрела так благородно и ждала.

-- Спа-сибо,-- выговорил он.-- Это... конечно, замечательно.-- Он забыл совсем, как учили его сто лет назад, ещё в детстве, держаться галантно, отвечать учтиво.-- Это -- очень хорошо... Но как же я могу вас лишить... Мне совестно.

-- Вы не беспокойтесь,-- с уверительной улыбкой говорила Вега.-- Нужно будет на два-три дня -- мы что-нибудь придумаем тоже. Ведь вам же жалко уезжать из города?

-- Да жалко конечно... Да! Тогда только справку о выписке придётся писать не завтрашним днём, а послезавтрашним! А то комендатура меня потянет -- почему я не уезжаю. Ещё опять посадят.

-- Ну, хорошо, хорошо, будем мухлевать. Значит, Мите сказать -- сегодня, выписать -- завтра, а в справке написать -- послезавтра? Какой вы сложный человек.

Но глаза её не ломило от сложности, они смеялись. {317}

-- Я ли сложный. Вера Корнильевна! Система сложная! Мне и справок-то нужно не как всем людям по одной, а -- две.

-- Зачем?

-- Одну комендатура заберёт в оправдание поездки, а вторая -- мне.

(Комендатуре-то он, может, ещё и не отдаст, будет кричать, что одна, но -- запас надо иметь? Зря он муку принимал из-за справочки?..)

-- И ещё третья -- для вокзала.-- На листике она записала несколько слов.-- Так вот мой адрес. Объяснить, как пройти?

-- Найду-у, Вера Корнильевна!

(Нет, серьёзно она думала..? Она приглашала его по-настоящему?..)

-- И...-- ещё несколько уже готовых продолговатых листиков она приложила к адресу.-- Вот те рецепты, о которых говорила Людмила Афанасьевна. Несколько одинаковых, чтоб рассредоточить дозу.

Те рецепты. Те!

Она сказала как о незначащем. Так, маленькое добавление к адресу. Она умудрилась, два месяца его леча, ни разу об этом не поговорить.

Вот это и был, наверно, такт.

Она уже встала. Она уже к двери шла.

Служба ждала её. Лёва ждал...

И вдруг в рассеянных веерах света, забившего всю комнату, он увидел её, беленькую, лёгонькую, переуженную в поясе, как первый раз только сейчас -- такую понимающую, дружественную и -- необходимую! Как первый раз только сейчас!

И ему весело стало, и откровенно очень. Он спросил:

-- Вера Корнильевна! А за что вы на меня так долго сердились?

Из светового охвата она смотрела с улыбкой, почему-то мудрой:

-- А разве вы ни в чём не были виноваты?

-- Нет.

-- Ни в чём?

-- Ни в чём!

-- Вспомните хорошо.

-- Не могу вспомнить. Ну, хоть намекните!

-- Надо идти...

Ключ у неё был в руке. Надо было дверь запирать. И уходить.

А так было с ней хорошо! -- хоть сутки стой.

Она уходила по коридору, маленькая, а он стоял и смотрел вслед.

И сразу опять пошёл гулять. Весна разгоралась -- надышаться нельзя. Два часа бестолково ходил, набирал, набирал воздуха, тепла. Уже жалко ему было покидать и этот сквер, где он был пленником. Жалко было, что не при нём расцветут японские акации, не при нём распустятся первые поздние листья дуба. {318}

Что-то и тошноты он сегодня не испытывал, и не испытывал слабости. Ему вполне бы с охоткой покопать сейчас земличку. Чего-то хотелось, чего-то хотелось -- он сам не знал. Он заметил, что большой палец сам прокатывается по указательному, прося папиросу. Ну нет, хоть во сне снись -- бросил, всё!

Находившись, он пошёл к Мите. Мита -- молодец: сумка Олега уже была получена и спрятана в ванной, а ключ от ванной будет у старой нянечки, которая заступит дежурить с вечера. А к концу рабочего дня надо пойти в амбулаторию, получить все справки.

Его выписка из больницы принимала очертания неотвратимые.

Не последний раз, но из последних он поднялся по лестнице.

И наверху встретил Зою.

-- Ну, как делишки, Олег? -- спросила Зоя непринуждённо.

Она удивительно неподдельно, совсем в простоте усвоила этот простой тон. Как будто не было между ними никогда ничего: ни ласковых прозвищ, ни танца из "Бродяги", ни кислородного баллона.

И, пожалуй, она была права. А что ж -- всё время напоминать? помнить? дуться?

С какого-то её вечернего дежурства он не пошёл около неё околачиваться, а лёг спать. С какого-то вечера она как ни в чём не бывало пришла к нему со шприцем, он отвернулся и дал ей колоть. И то, что нарастало между ними, такое тугое, напряжённое, как кислородная подушка, которую они несли когда-то между собой -- вдруг стало тихо опадать. И превратилось в ничто. И осталось -- дружеское приветствие:

-- Ну, как делишки, Олег?

Он оперся о стол ровными длинными руками, свесил чёрную лохму:

-- Лейкоцитов две тысячи восемьсот. Рентгена второй день не дают. Завтра выписываюсь.

-- Уже завтра? -- порхнула она золотенькими ресницами.-- Ну, счастливо! Поздравляю!

-- Да есть ли с чем?..

-- Вы неблагодарный! -- покачала Зоя головой.-- Ну-ка вспомните хорошо ваш первый день здесь, на площадке! Вы -- думали жить больше недели?

Тоже правда.

Да нет, она славная девчёнка, Зойка: весёлая, работящая, искренняя, что думает -- то и говорит. Если выкинуть эту неловкость между ними, будто они друг друга обманули, если начать с чистого места -- что мешает им быть друзьями?

-- Вот так,-- улыбнулся он.

-- Вот так,-- улыбнулась она.

О мулинэ больше не напоминала.

Вот и всё. Четыре раза в неделю она будет тут дежурить. Зубрить учебники. Редко вышивать. А там, в городе -- с кем-то стоять в тени после танцев. {319}

Нельзя же сердиться на неё за то, что ей двадцать три года и она здорова до последней клеточки и кровинки.

-- Счастливо! -- сказал он без всякой обиды. И уже пошёл. Вдруг с той же лёгкостью и простотой она окликнула:

-- Алё, Олег! Он обернулся.

-- Вам, может, переночевать будет негде? Запишите мой адрес.

(Как? И она?)

Олег смотрел недоумённо. Понять это -- было выше его разумения.

-- Очень удобно, около самой трамвайной остановки. Мы с бабушкой вдвоём, но и комнатушки две.

-- Спасибо большое,-- растерянно принял он клочок бумажки.-- Ну, вряд ли... Ну, как придётся...

-- Ну, вдруг? -- улыбалась она.

В общем, в тайге б он легче разобрался, чем среди женщин.

Ступил он ещё два шага и увидел Сибгатова, тоскливо лежащего на спине на твёрдом щите в своём затхлом углу вестибюля. Даже в сегодняшний буйно-солнечный день сюда попадали только десятые отражения.

Смотрел Сибгатов в потолок, в потолок.

Похужел он за эти два месяца.

Костоглотов присел к нему на край щита.

-- Шараф! Ходят слухи упорные: всю ссылку распустят. И -- спец, и -- адм.

Шараф головы к Олегу не повернул, глаза только, одни. И как будто ничего не принял, кроме звука голоса.

-- Слышишь? И вас, и нас. Точно говорят. А он -- не понимал.

-- Не веришь?.. Домой поедешь?

Увёл Сибгатов глаза на свой потолок. Растворил безучастные губы:

-- Мне -- раньше надо было.

Олег положил ему руку на руку, а та была на груди, как у мертвеца.

Мимо них бойко проскочила в палату Нэлля:

-- Тут у вас тарелочков не осталось? -- и оглянулась: -- Э, чубатый! А ты чего не обедаешь? А ну, тарелки освобождай, ждать тебя?

Вот это да! -- Пропустил Костоглотов обед и даже не заметил. Домотало его! Только одного он не понял:

-- Тебе-то что?

-- Как что? Я -- раздатчица теперь! -- объявила гордо Нэлля.-- Халат, видишь, чистый какой?

Поднялся Олег -- пойти похлебать свой последний больничный обед. Вкрадчивый, невидимый и беззвучный, выжег в нём рентген всякий аппетит. Но по арестантскому кодексу невозможно было оставить в миске. {320}

-- Давай, давай, управляйся быстро! -- командовала Нэлля. Не только халат,-- у неё по-новому были и локоны закручены.

-- Во ты какая теперь! -- удивлялся Костоглотов.

-- А то! Дура я за триста пятьдесят по полу елозить! Да ещё и не подкормишься...