1

    Кружевные стрелки показывали пять минут пятого.
    В замирающем декабрьском дне бронза часов на этажерке была совсем тёмной.
    Стёкла высокого окна начинались от самого пола. Через них открывалось внизу на Кузнецком торопливое снование улицы и упорная передвижка дворников, сгребавших только что выпавший, но уже отяжелевший, коричнево-грязный снег из-под ног пешеходов.
    Видя всё это и не видя этого всего, государственный советник второго ранга Иннокентий Володин, прислонясь к ребру оконного уступа, высвистывал что-то тонкое-долгое. Концами пальцев он перекидывал пёстрые глянцевые листы иностранного журнала. Но не замечал, что в нём.
    Государственный советник второго ранга, что значило подполковник дипломатической службы, высокий, узкий, не в мундире, а в костюме скользящей ткани, Володин казался скорее состоятельным молодым бездельником, чем ответственным служащим министерства иностранных дел.
    Пора была или зажечь в кабинете свет -- но он не зажигал, или ехать домой, но он не двигался.
    Пятый час означал конец не служебного дня, но -- его дневной, меньшей части. Теперь все поедут домой -- пообедать, поспать, а с десяти вечера снова засветятся тысячи и тысячи окон сорока пяти общесоюзных и двадцати республиканских министерств. Одному единственному человеку за дюжиной крепостных стен не спится по ночам, и он приучил всю чиновную Москву бодрствовать с ним до трёх и до четырёх часов ночи. Зная ночные повадки владыки, все шесть десятков министров, как школьники, бдят в ожидании вызова. Чтоб не клонило в сон, они вызывают {10} заместителей, заместители дёргают столоначальников, справкодатели на лесенках облазывают картотеки, делопроизводители мчатся по коридорам, стенографистки ломают карандаши.
    И даже сегодня, в канун западного рождества (все посольства уже два дня как стихли, не звонят), в их министерстве всё равно будет ночное сиденье.
    А у тех пойдут теперь на две недели каникулы. Доверчивые младенцы. Ослы длинноухие!
    Нервные пальцы молодого человека быстро и бессмысленно перелистывали журнал, а внутри -- страшок то поднимался и горячил, то опускался, и становилось холодновато.
    Иннокентий швырнул журнал и, ёжась, прошёлся по комнате.
    Позвонить или не позвонить? Сейчас обязательно? Или не поздно будет там?.. в четверг-в пятницу?..
    Поздно...
    Так мало времени обдумать, и совершенно не с кем посоветоваться!
    Неужели есть средства дознаться, кто звонил из автомата? Если говорить только по-русски? Если не задерживаться, быстро уйти? Неужели узнают по телефонному сдавленному голосу? Не может быть такой техники.
    Через три-четыре дня он полетит туда сам. Логичнее -- подождать. Разумнее -- подождать.
    Но будет поздно.
    О, чёрт -- ознобом повело его плечи, не привычные к тяжестям. Уж лучше б он не узнал. Не знал. Не узнал...
    Он сгрёб всё со стола и понёс в несгораемый шкаф. Волнение расходилось сильней и сильней. Иннокентий опустил лоб на рыжее окрашенное железо шкафа и отдохнул с закрытыми глазами.
    И вдруг, как будто упуская последние мгновения, не позвонив за машиной в гараж, не закрыв чернильницы, Иннокентий метнулся, запер дверь, отдал ключ в конце коридора дежурному, почти бегом сбежал с лестницы, обгоняя постоянных здешних в золотом шитье и позументах, едва натянул внизу пальто, насадил шляпу и выбежал в сыроватый сморкающийся день.
    От быстрых движений полегчало. {11}
    Французские полуботинки, по моде без галош, окунались в грязно тающий снег.
    Полузамкнутым двориком министерства пройдя мимо памятника Воровскому, Иннокентий поднял глаза и вздрогнул. Новый смысл представился ему в новом здании Большой Лубянки, выходящем на Фуркасовский. Эта серо-чёрная девятиэтажная туша была линкор, и восемнадцать пилястров как восемнадцать орудийных башен высились по правому его борту. И одинокий утлый челночёк Иннокентия так и тянуло туда, под нос тяжёлого быстрого корабля.
    Нет, не тянуло челноком -- это он сам шёл на линкор -- торпедой!
    Но невозможно было выдержать! Он увернулся вправо, по Кузнецкому. От тротуара собиралось отъехать такси, Иннокентий захватил, погнал его вниз, там велел налево, под первозажжённые фонари Петровки.
    Он ещё колебался -- откуда звонить, чтоб не торопили, не стояли над душой, не заглядывали в дверь. Но искать отдельную тихую будку -- заметнее. Не лучше ли в самой густоте, только чтоб кабина была глухая, в камне? И как же глупо плутать на такси и брать шофёра в свидетели. Он ещё рылся в кармане, ища пятнадцать копеек, и надеялся не найти. Тогда естественно будет отложить.
    Перед светофором в Охотном Ряду его пальцы нащупали и вытянули сразу две пятнадцатикопеечных монеты. Значит, быть по тому.
    Кажется, он успокаивался. Опасно, не опасно -- другого решения быть не может.
    Чего-то всегда постоянно боясь -- остаёмся ли мы людьми?
    Совсем не задумывал Иннокентий -- а ехал по Моховой как раз мимо посольства. Значит, судьба. Он прижался к стеклу, изогнул шею, хотел разглядеть, какие окна светятся. Не успел.
    Минули Университет -- Иннокентий кивнул направо. Он будто делал круг на своей торпеде, разворачиваясь получше.
    Взлетели к Арбату, Иннокентий отдал две бумажки и пошёл по площади, стараясь умерять шаг.
    Высохло в горле, во рту -- тем высыханьем, когда {12} никакое питьё не поможет.
    Арбат был уже весь в огнях. Перед "Художественным" густо стояли в очереди на "Любовь балерины". Красное "М" над метро чуть затягивало сизоватым туманцем. Чёрная южная женщина продавала маленькие жёлтые цветы.
    Сейчас не видел смертник своего линкора, но грудь распирало светлое отчаяние.
    Только помнить: ни слова по-английски. Ни тем более по-французски. Ни перышка, ни хвостика не оставить ищейкам.
    Иннокентий шёл очень прямой и совсем уже не поспешный. На него вскинула глаза встречная девушка.
    И ещё одна. Очень милая. Пожелай мне уцелеть.
    Как широк мир, и сколько в нём возможностей! -- а у тебя ничего не осталось, только вот это ущелье.
    Среди деревянных наружных кабин была пустая, но кажется, с выбитым стеклом. Иннокентий шёл дальше, в метро.
    Здесь четыре, углублённые в стену, были все заняты. Но в левой кончал какой-то простоватый тип, немного пьяненький, уже вешал трубку. Он улыбнулся Иннокентию, что-то хотел говорить. Сменив его в кабине, Иннокентий тщательно притянул и так держал одной рукой толсто-остеклённую дверь; другой же рукой, подрагивающей, не стягивая замши, опустил монету и набрал номер.
    После нескольких долгих гудков трубку сняли.
    -- Это секретариат? -- он старался изменять голос.
    -- Да.
    -- Прошу срочно соединить меня с послом.
    -- Посла вызвать нельзя, -- очень чисто по-русски ответили ему. -- А вы по какому вопросу?
    -- Тогда -- поверенного в делах! Или военного атташе! Прошу не медлить!
    На том конце думали. Иннокентий загадал: откажут
    -- пусть так и будет, второй раз не пробовать.
    -- Хорошо, соединяю с атташе.
    Переключали.
    За зеркальным стеклом, чуть поодаль от ряда кабин, неслись, торопились, обгоняли. Кто-то откатился сюда и нетерпеливо стал в очередь к кабине Иннокентия. {13}
    С очень сильным акцентом, голосом сытым, ленивым, в трубку сказали:
    -- Слушают вас. Что ви хотел?
    -- Господин военный атташе? -- резко спросил Иннокентий.
    -- Йес, авиэйшн, -- проронили с того конца.
    Что оставалось? Экраня рукою в трубку, сниженным голосом, но решительно, Иннокентий внушал:
    -- Господин авиационный атташе! Прошу вас, запишите и срочно передайте послу...
    -- Ждите момент, -- неторопливо отвечали ему. -- Я позову переводчик.
    -- Я не могу ждать! -- кипел Иннокентий. (Уж он не удерживался изменять голос!) -- И я не буду разговаривать с советскими людьми! Не бросайте трубку! Речь идёт о судьбе вашей страны! И не только! Слушайте: на этих днях в Нью-Йорке советский агент Георгий Коваль получит в магазине радиодеталей по адресу...
    -- Я вас плёхо понимал, -- спокойно возразил атташе. Он сидел, конечно, на мягком диване, и за ним никто не гнался. Женский оживлённый говор слышался отдалённо в комнате. -- Звоните в посольство оф Кэнеда, там хорошо понимают рюсски.
    Под ногами Иннокентия горел пол будки, и трубка чёрная с тяжёлой стальной цепью плавилась в руке. Но единственное иностранное слово могло его погубить!
    -- Слушайте! Слушайте! -- в отчаянии восклицал он. -- На днях советский агент Коваль получит важные технологические детали производства атомной бомбы в радиомагазине ...
    -- Как? Какой авеню? -- удивился атташе и задумался. -- А откуда я знаю, что ви говорить правду?
    -- А вы понимаете, чем я рискую? -- хлестал Иннокентий.
    Кажется, стучали сзади в стекло.
    Атташе молчал, может быть затянулся сигаретой.
    -- Атомная бомба? -- недоверчиво повторил он. -- А кто такой ви? Назовите ваш фамилия.
    В трубке глухо щёлкнуло, и наступило ватное молчание, без шорохов и гудков.
    Линию разорвали.

    {14}