8

-- Чья там лысина сзади трётся?

-- Дитя моё, у меня всё-таки лирическое настроение. Давай потрепемся.

-- Вообще-то я занят.

-- Ну, ладно тебе -- занят!.. Я расстроился, Глебка. Сидел у этой импровизированной немецкой ёлочки, заговорил что-то о своём блиндаже на плацдарме северней Пултуска, и вот -- фронт! -- нахлынул фронт! -- и так живо, так сладко... Слушай, в войне всё-таки есть много хорошего, а?

-- До тебя я это вычитал из немецких солдатских журналов, попадались нам иногда: очищение души, Soldatentreue...

-- Мерзавец. Но если хочешь, в этом есть-таки рациональное зерно...

-- Нельзя себе этого разрешать. Даосская этика говорит: "Оружие -- орудие несчастья, а не благородства. Мудрый побеждает неохотно."

-- Что я слышу? Из скептиков ты уже записался в даосцы?

-- Ещё не решено.

-- Сперва вспомнил я своих лучших фрицев -- как мы вместе с ними составляли подписи к листовкам: мать, обнявшая детей, потом белокурая плачущая Маргарита, это коронная была наша листовка, со стихотворным текстом.

-- Я помню, я подбирал её.

-- и тут сразу наплыло... Я тебе не рассказывал про {44} Милку? Она была студентка ИнЯза, кончила в сорок первом и послали её переводчицей в наш отдел. Немного курносенькая, движения резкие.

-- Подожди, это та, которая вместе с тобой пошла принимать капитуляцию Грауденца?

-- Ага-га! Удивительно тщеславная была девчёнка, очень любила, чтоб её хвалили за работу (а ругать упаси боже) и представляли к орденам. Ты на Северо-Западном помнишь вот здесь за Ловатью, если от Рахлиц на Ново-Свинухово, поюжней Подцепочья -- лес?

-- Там много лесов. По тот бок Редьи или по этот?

-- По этот.

-- Ну, знаю.

-- Так вот в этом лесу мы с ней целый день бродили. Была весна... Не весна, март: ногами по воде хлюпаешь, в кирзовых сапогах по лужам, а голова под меховой шапкой от жары взмокла, и этот, знаешь, запах! воздух! Мы бродили как первовлюблённые, как молодожёны. Почему, если женщина -- новая для тебя, переживаешь с нею всё с самого начала, как юноша набухнешь и... А?.. Бесконечный лес! Редко где -- дымок блиндажа, батарейка семидесяти шести на поляне. Мы избегали их. Добродились до вечера -- сырого, розового. Весь день она меня томила. А тут над нашим расположением начала кружить "рама". И Милка задумала: не хочу, чтоб её сбивали, зла нет. Вот если не собьют -- ладно, останемся ночевать в лесу.

-- Ну, это уже была сдача! Где ж видано, чтоб наши зенитчики попали в "раму"!

-- Да... Какие были зенитки за Ловатью и до Ловати -- все по ней час добрый палили и не попали. И вот... Нашли мы пустой блиндажик...

-- Надземный.

-- Ты помнишь? Именно. Там за год много было понастроено таких, как хижины для зверья.

-- Там же земля мокрая, не вкопаться.

-- Ну да. Внутри -- хвои набросано, запах от брёвен смолистый, и дымоватый от прежних костров -- печек нет, так так прямо отапливали. А в крыше дырка. Ну, и света, конечно, никакого... Пока костёр горел -- тени на брёвнах... Глебка! Жизнь, а?!

-- Я заметил: в тюремных рассказах если участвует {45} девушка, то все слушатели, и я в том числе, остро желают, чтобы к концу рассказа она была уже не девушка. И это составляет для зэков главный интерес повествования. Здесь есть поиск мировой справедливости, ты не находишь? Слепой должен удостоверяться у зрячих, что небо осталось голубым, а трава -- зелёной. Зэк должен верить, что теоретически на свете ещё остались милые живые женщины и они -- отдаются счастливцам... Ишь ты, какой вечер вспомнил! -- с любовницей да в смолистом блиндаже, да когда не стреляют. Нашёл хорошую войну!.. А твоя жена в этот вечер отоварила сахарные талоны слипшейся подушечкой, раздавленной, перемешанной с бумагой, и считала, как разделить дочкам на тридцать дней...

-- Ну, кори, кори... Нельзя, Глебка, мужчине знать одну только женщину, это значит -- совсем их не знать. Это обедняет наш дух.

-- Даже -- дух? А кто-то сказал: если ты хорошо узнал одну женщину...

-- Чепуха.

-- А если двух?

-- И двух -- тоже ничего не даёт. Только из многих сравнений можно что-то понять. Это не порок наш и не грех -- это замысел природы.

-- Так насчёт войны! В Бутырках, в 73-й камере...

-- ... на втором этаже, в узком коридоре...

-- ... точно! -- молодой московский историк профессор Разводовский, только что посаженный, и никогда, конечно, не бывавший на фронте, умно, горячо, убедительно доказывал соображениями социальными, историческими и этическими, что в войне есть и хорошее. А в камере было человек десять фронтовиков -- наших и власовцев, все ребята отчаюги, оторви, где только ни воевали, -- так они чуть не загрызли этого профессора, рассвирепели: нет в войне ни хрёнышка хорошего! Я слушал -- и молчал. У Разводовского были сильные аргументы, минутами он казался мне прав, и мои воспоминания тоже мне подсказывали хорошее иногда, -- но я не осмелился спорить с солдатами: кое-что, на которое я хотел согласиться со штатским профессором, было то кое, что отличало меня, артиллериста при крупных пушках, от пехоты. Лев, пойми, ты был на фронте, кроме взятия этой крепости, -- полный {46} придурок, раз у тебя не было своего боевого порядка, с которого нельзя -- ценою головы! -- отступить. А я -- придурок отчасти, раз я сам не ходил в атаку и не поднимал людей. И вот в нашей лживой памяти ужасное тонет...

-- Да я не говорю...

-- ... а приятное всплывает. Но от такого денька, когда "Юнкерсы" пикирующие чуть не на части меня рвали под Орлом -- никак я не могу воссоздать в себе удовольствия. Нет, Лёвка, хороша война за горами!

-- Да я не говорю, что хороша, но вспоминается хорошо.

-- Так и лагеря когда-нибудь хорошо вспомним. И пересылки.

-- Пересылки? Горьковскую? Кировскую? Не-е...

-- Это потому, что у тебя там администрация чемодан захалтырила, и ты не хочешь быть объективным. А кто-нибудь и там был большим человеком -- каптёром или банщиком, да жил в законе с шалашовкой, так и будет всем рассказывать, что нет места лучше пересыльной тюрьмы. Вообще-то ведь понятие счастья- это условность, выдумка.

-- Мудрая этимология в самом слове запечатлела преходящность и нереальность понятия. Слово "счастье" происходит от се-часье, то есть, этот час, это мгновение!

-- Нет, магистр, простите! Читайте Владимира Даля. "Счастье" происходит от со-частье, то есть, кому какая часть, какая доля досталась, кто какой пай урвал у жизни. Мудрая этимология даёт нам очень низменную трактовку счастья.

-- Подожди, так моё объяснение -- тоже из Даля.

-- Удивляюсь. Моё тоже.

-- Это надо исследовать по всем языкам. Запишу!

-- Маньяк!

-- От дурандая слышу! Давай сравнительным языкознанием заниматься.

-- Всё происходит от руки ? Марр?

-- Ну, пёс с тобой, слушай -- ты вторую часть "Фауста" читал?

-- Спроси -- читал ли я первую? Все говорят, что гениально, но никто не читает. Или изучают его по Гуно.

-- Нет, первая часть доступна, чего там! {47}

Мне нечего сказать о солнцах и мирах, -

Я вижу лишь одни мученья человека...

-- Вот это до меня доходит!

-- Или:

Что нужно нам -- того не знаем мы,

Что знаем мы -- того для нас не надо.

-- Здорово!

-- А вторая часть, правда, тяжеловата. Но зато какая глубокая идея! Ты же знаешь уговор Фауста с Мефистофелем: только тогда получит Мефистофель душу Фауста, когда Фауст воскликнет: "Остановись, мгновенье, ты прекрасно!" Но всё, что ни раскладывает Мефистофель перед Фаустом -- возвращение молодости, любовь Маргариты, лёгкая победа над соперником, бескрайнее богатство, всеведение тайн бытия -- ничто не вырывает из груди Фауста заветного восклицания. Прошли долгие годы, Мефистофель уже сам измучился бродить за этим ненасытным существом, он видит, что сделать человека счастливым нельзя, и хочет отстать от этой бесплодной затеи. Вторично состарившийся, ослепший, Фауст велит созвать тысячи рабочих и начать копать каналы для осушения болот. В его дважды старческом мозгу, для циничного Мефистофеля затемнённом и безумном, засверкала великая идея -- осчастливить человечество. По знаку Мефистофеля являются слуги ада -- лемуры, и начинают рыть могилу Фаусту. Мефистофель хочет просто закопать его, чтоб отделаться, уже без надежды на его душу. Фауст слышит звук многих заступов. Что это? -- спрашивает он. Мефистофелю не изменяет дух насмешки. Он рисует Фаусту ложную картину, как осушаются болота. Наша критика любит истолковывать этот момент в социально-оптимистическом смысле: дескать, ощутя, что принёс пользу человечеству и найдя в этом высшую радость, Фауст восклицает:

Остановись, мгновенье! Ты прекрасно!

Но разобраться -- не посмеялся ли Гёте над человеческим счастьем? Ведь на самом-то деле никакой пользы, никакому человечеству. Долгожданную сакраментальную фразу Фауст произносит в одном шаге от могилы, обманутый и, {48} может быть, правда обезумевший? -- и лемуры тотчас же спихивают его в яму. Что же это -- гимн счастью или насмешка над ним?

-- Ах, Лёвочка, вот таким, как сейчас, я тебя только и люблю -- когда ты рассуждаешь от сердца, говоришь мудро, а не лепишь ругательные ярлыки.

-- Жалкий последыш Пиррона! Я же знал, что доставлю тебе удовольствие. Слушай дальше. На этом отрывке из "Фауста" на одной из своих довоенных лекций, -- а они тогда были чертовски смелые! -- я развил элегическую идею, что счастья нет, что оно или недостижимо, или иллюзорно... И вдруг мне подали записку, вырванную из миниатюрного блокнотика с мелкой клеточкой:

"А вот я люблю -- и счастлива! Что вы мне на это скажете?"

-- И что ты сказал?..

-- А что на это скажешь?..