13

Когда Нержин, сознавая, что произошло непоправимое, но ещё не почувствовав его до конца, вернулся в Акустическую, -- Рубина не было. Остальные были все те же, и Валентуля, возясь в проходе с панелью, усаженной десятками радиоламп, вскинул живые глаза.

-- Спокойно, парниша! -- задержал он Нержина взброшенной пятернёй, как автомашину. -- Почему у меня в третьем каскаде нет накала, вы не знаете? -- И вспомнил:

-- Да! А зачем вас вызывали? кес ке пассэ?

-- Не хамите, Валентайн, -- хмуро уклонился Нержин. Этому одноданцу своей науки он не мог бы признаться, что отрёкся, только что отрёкся от математики.

-- Если у вас неприятности -- могу порекомендовать: включайте танцевальную музыку! А чего нам огорчаться? Вы читали этого... как его...? ну, папироса в зубах, метр курим, два бросаем... сам лопатой не ворочает, других призывает... ну, вот это:

Моя милиция -

Меня стережёт! {77}

В запретной зоне -

Как хорошо!

Но тут же, занятый новой мыслью, Валентуля уже подавал команду:

-- Вадька! Осциллограф включи-ка!

Нержин подошёл к своему столу, ещё не сел и увидел, что Симочка была вся в тревоге. Она открыто смотрела на Глеба, и тонкие бровки её подрагивали.

-- А где Борода, Серафима Витальевна?

-- Его тоже Антон Николаич вызвал, в Семёрку, -- громко ответила Симочка. И, отойдя к щитку коммутатора, ещё громче, слышно всем, попросила:

-- Глеб Викентьич! Вы проверьте, как я новые таблицы читаю. Ещё есть полчаса.

Симочка была в артикуляции одним из дикторов. Полагалось следить, чтобы чтение всех дикторов было стандартным по степени внятности.

-- Где ж я вас проверю в таком шуме?

-- А... в будку пойдёмте. -- Она со значением посмотрела на Нержина, взяла таблицы, написанные тушью на ватмане, и прошла в будку.

Нержин последовал за ней. Закрыл за собой сперва полую, аршинной толщины дверь на засов, потом протиснулся в маленькую вторую дверь и, ещё шторы не сбросил, Сима повисла у него на шее, привстав на цыпочки, целуя в губы.

Он подобрал её на руки, лёгкую, -- было так тесно, что носки её туфель стукнулись о стену, сел на единственный стул перед концертным микрофоном и на колени к себе опустил.

-- Что вас Антон вызывал? Что было плохого?

-- А усилитель не включён? Мы не договоримся, что нас через динамик будут транслировать?..

-- ... Что было плохое?

-- Почему ты думаешь, что плохое?

-- Я сразу почувствовала, когда ещё звонили. И по вас вижу.

-- А когда будешь звать на "ты"?

-- Пока не надо... Что случилось?

Тепло её незнакомого тела передавалось его коленям {78} и через руки, и по всей высоте. Незнакомого до полной загадки, ибо всякое было незнакомо арестанту-солдату через столько лет. А и память юности не у каждого обильна.

Симочка была удивительно легка: кости ли её надуты воздухом; из воска ли её сделали -- она казалась невесомой, как птица, увеличенная в объёме перьями.

-- Да, перепёлочка... Кажется, я... скоро уеду.

Она извернулась в его руках и, роняя платок с плеч, сколь крепко могла, обнимала:

-- Ку-да-а?

-- Как куда? Мы -- люди бездны. Мы исчезаем, откуда выплыли, -- в лагерь, -- рассудливо объяснял Глеб.

-- За что-о-оже?? -- не словами, а стоном вышло из Симочки.

Глеб смотрел близко и даже недоумённо в глаза этой некрасивой девушки, любовь которой так нечаянно, так без усилий заслужил. Она была захвачена его судьбою больше, чем он сам.

-- Можно было и остаться. Но в другой лаборатории. Мы всё равно не были бы вместе.

(Он так сейчас выговорил, будто именно из-за этого в кабинете Антона отказался. Но он выговорил механическим сочетанием звуков, как говорил и Вокодер. На самом деле таково было арестантское крайнее положение, что и перейдя в другую лабораторию, Глеб искал бы всего этого с женщиной, работающей рядом, и оставшись в Акустической -- с любой другой женщиной, любого вида, назначенной работать за смежный стол вместо Симочки.)

А она маленьким тельцем вся теснилась к нему и целовала.

Эти минувшие недели, после первого поцелуя, -- зачем было щадить Симочку, жалеть её призрачное будущее счастье? Вряд ли найдёт она жениха, всё равно достанется кому-нибудь так. Сама идёт в руки, и с таким испугом стучит у обоих... Перед тем, как нырнуть в лагеря, где уж этого ни за что не будет...

-- Мне жаль будет уехать... так... Я хотел бы увезти память о... о твоём... о твоей... Вообще оставить тебя... с ребёнком...

Она стремглав опустила пристыженное лицо и сопротивлялась его пальцам, пытавшимся вновь запрокинуть ей {79} голову.

-- Перепёлочка... ну, не прячься... Ну, подними головку. Что ты замолчала? А ты -- хочешь?

Она вскинула голову и изглубока сказала:

-- Я буду вас ждать! Вам -- пять осталось? -- я буду вас пять лет ждать! А вы, когда освободитесь -- вернётесь ко мне?

Он этого не говорил. Она поворачивала так, будто у него нет жены. Она обязательно хотела замуж, долгоносенькая!

Жена Глеба жила тут же, где-то в Москве. Где-то в Москве, но всё равно, как если бы и на Марсе.

А кроме Симочки на коленях и кроме жены на Марсе, ещё были в письменном столе захороненные -- его этюды о русской революции, забравшие столько труда, втянувшие лучшие мысли. Его первые нащупывающие формулировки.

Ни клочка записей не выпускали с шарашки. Да и на обысках пересылок они могли дать ему только новый срок.

И надо было солгать сейчас! Солгать, пообещать, как это всегда обещается. И тогда, уезжая, безопасно оставить написанное у Симочки.

Но и во имя такой цели не было у него сил солгать перед глазами, смотревшими с надеждой.

Убегая от тех глаз, от того вопроса, он стал целовать её маленькие неокруглые плечи, оголённые из-под блузки его руками.

-- Ты меня как-то спрашивала, что я всё пишу да пишу, -- с затруднением сказал он.

-- А что? Что ты пишешь? -- любопытливо спросила Симочка.

Если б она не перебила, не спросила так жадно, -- он бы, кажется, сейчас ей сам что-то рассказал. Но она с нетерпением спросила -- и он насторожился. Он столько лет жил в мире, где протянуты были всюду хитрые незаметные проволочки мин, проволочки ко взрывателям.

Вот эти доверчивые любящие глаза -- они вполне могли работать на оперуполномоченного.

Ведь с чего началось у них? Первый прикоснулся щекою не он -- она. Так это могло быть подстроено!.. {80}

-- Так, историческое, -- ответил он. -- Вообще историческое, из петровских времён... Но мне это дорого. Пока Антон меня не вышвырнет -- я ещё буду писать. А куда я всё дену, уезжая?

И подозрительно углубился глазами в её глаза.

Симочка покойно улыбалась:

-- Как -- куда? Мне отдашь. Я сохраню. Пиши, милый. -- И ещё высматривала в нём: -- Скажи, а твоя жена -- очень красивая?

Зазвонил индукторный полевой телефон, которым будка соединялась с лабораторией. Сима взяла трубку, нажала разговорный клапан, так что её стало слышно на другом конце провода, но не поднесла трубки ко рту, а -- раскраснелая, в растрёпанной одежде -- стала читать бесстрастным мерным голосом артикуляционную таблицу:

-- ... дьер... фскоп... штап... Да, я слушаю... Что, Валентин Мартыныч? Двойной диод-триод?.. Шесть-Гэ-семь нету, но кажется есть шесть-Гэ-два. Сейчас я кончу таблицу и выйду... гвен... жан... -- и отпустила клапан. И ещё тёрлась головой о грудь Глеба. -- Надо идти, становится заметно. Ну, отпустите меня...

Но в голосе её не было никакой решительности. Он плотней охватил и сильно прижал её к себе вверху, внизу, всю:

-- Нет!.. Я отпускал тебя -- и зря. А вот теперь -- нет!

-- Опомнитесь, меня ждут! Надо лабораторию закрывать!

-- Сейчас! Здесь! -- требовал он.

И целовал.

-- Не сегодня! -- возражала она, послушная.

-- Когда же?

-- В понедельник... Я опять буду дежурить, вместо Лиры... Приходите в ужинный перерыв... Целый час будем с вами... Если этот сумасшедший Валентуля не придёт...

Пока Глеб открывал одни и отпирал другие двери, Сима была уже застёгнута, причёсана и вышла первая, неприступно-холодна.

{81}