40

И всё-таки, хотя и всплакнуть пришлось, ожидая, Надя входила на свидание с ощущением праздника.

Когда она появилась в двери, Глеб уже встал ей навстречу и улыбался. Эта улыбка длилась один шаг его и один шаг её, но всё взликовало в ней: он показался так же бли- {296} зок! он к ней не изменился!

Отставной гангстер с бычьей шеей в мягком сером костюме приблизился к маленькому столику и тем перегородил узкую комнату, не давая им встретиться.

-- Да дайте, я хоть за руку! -- возмутился Нержин.

-- Не положено, -- ответил надзиратель, свою тяжёлую челюсть для выпуска слов приспуская лишь несколько.

Надя растерянно улыбнулась, но сделала знак мужу не спорить. Она опустилась в подставленное ей кресло, из-под кожаной обивки которого местами вылезало мочало. В кресле этом пересидело несколько поколений следователей, сведших в могилу сотни людей и скоротечно сошедших туда сами.

-- Ну, так поздравляю тебя! -- сказала Надя, стараясь казаться оживлённой.

-- Спасибо.

-- Такое совпадение -- именно сегодня!

-- Звезда...

(Они привыкали говорить.)

Надя делала усилие, чтоб не чувствовать взгляда надзирателя и его давящего присутствия. Глеб старался сидеть так, чтоб расшатанная табуретка не защемляла его.

Маленький столик подследственного был между мужем и женой.

-- Чтоб не возвращаться: я там тебе принесла погрызть немного, хвороста, знаешь, как мама делает? Прости, что ничего больше.

-- Глупенькая, и этого не нужно! Всё у нас есть.

-- Ну, хворосту-то нет? А книг ты не велел... Есенина читаешь?

Лицо Нержина омрачилось. Уже больше месяца, как был донос Шикину о Есенине, и тот забрал книгу, утверждая, что Есенин запрещён.

-- Читаю.

(Всего полчаса, разве можно уходить в подробности!) Хотя в комнате было вовсе не жарко, скорее -- нетоплено, Надя расстегнула и распахнула воротник -- ей хотелось показать мужу кроме новой, только в этом году сшитой шубки, о которой он почему-то молчал, ещё и новую блузку, и чтоб оранжевый цвет блузки ожи- {297} вил её лицо, наверно землистое в здешнем тусклом освещении.

Одним непрерывным переходящим взглядом Глеб охватил жену -- лицо, и горло, и распах на груди. Надя шевельнулась под этим взглядом -- самым важным в свидании, и как бы выдвинулась навстречу ему.

-- На тебе кофточка новая. Покажи больше.

-- А шубка? -- состроила она огорчённую гримаску.

-- Что шубка?

-- Шубка -- новая.

-- Да, в самом деле, -- понял, наконец, Глеб. -- Шуба-то новая! -- И он обежал взглядом чёрные завитушки, не ведая даже, что это -- каракуль, там уж поддельный или истинный, и будучи последним человеком на земле, кто мог бы отличить пятисотрублёвую шубу от пятитысячной.

Она полусбросила шубку теперь. Он увидел её шею, по-прежнему девически-точёную, неширокие слабые плечи, и, под сборками блузки, -- грудь, уныло опавшую за эти годы.

И короткая укорная мысль, что у неё своей чередой идут новые наряды, новые знакомства, -- при виде этой уныло опавшей груди сменилась жалостью, что скаты серого тюремного воронка раздавили и её жизнь.

-- Ты -- худенькая, -- с состраданием сказал он. -- Питайся лучше. Не можешь -- лучше?

"Я -- некрасивая?" -- спросили её глаза.

"Ты -- всё та же чудная!" -- ответили глаза мужа.

(Хотя эти слова не были запрещены подполковником, но и их нельзя было выговорить при чужом...)

-- Я питаюсь, -- солгала она. -- Просто жизнь беспокойная, дёрганая.

-- В чём же, расскажи.

-- Нет, ты сперва.

-- Да я -- что? -- улыбнулся Глеб. -- Я -- ничего.

-- Ну, видишь... -- начала она со стеснением.

Надзиратель стоял в полуметре от столика и, плотный, бульдоговидный, сверху вниз смотрел на свидающихся с тем вниманием и презрением, с каким у подъездов изваяния каменных львов смотрят на прохожих.

Надо было найти недоступный для него верный тон, {298} крылатый язык полунамёков. Превосходство ума, которое они легко ощущали, должно было подсказать им этот тон.

-- А костюм -- твой? -- перепрыгнула она. Нержин прижмурился и комично потряс головой.

-- Где мой? Потёмкинской функции. На три часа. Сфинкс пусть тебя не смущает.

-- Не могу, -- по-детски жалобно, кокетливо вытянула она губы, убедясь, что продолжает нравиться мужу.

-- Мы привыкли воспринимать это в юмористическом аспекте.

Надя вспомнила разговор с Герасимович и вздохнула.

-- А мы -- нет.

Нержин сделал попытку коленями охватить колени жены, но неуместная переводинка в столе, сделанная на такой высоте, чтобы подследственный не мог выпрямить ног, помешала и этому прикосновению. Столик покачнулся. Опираясь на него локтями, наклонясь ближе к жене, Глеб с досадой сказал:

-- Вот так -- всюду препоны.

"Ты -- моя? Моя?" -- спрашивал его взгляд.

"Я -- та, которую ты любил. Я не стала хуже, поверь!" -- лучились её серые глаза.

-- А на работе с препонами -- как? Ну, рассказывай же. Значит, ты уже в аспирантах не числишься?

-- Нет.

-- Так защитила диссертацию?

-- Тоже нет.

-- Как же это может быть?

-- Вот так... -- И она стала говорить быстро-быстро, испугавшись, что много времени уже ушло. -- Диссертацию никто в три года не защищает. Продляют, дают дополнительный срок. Например одна аспирантка два года писала диссертацию "Проблемы общественного питания", а ей тему отменили...

(Ах, зачем? Это совсем не важно!..)

-- ... У меня диссертация готова и отпечатана, но очень задерживают переделки разные...

(Борьба с низкопоклонством- но разве тут объяснишь?..)

-- ... и потом светокопии, фотографии... Ещё как с {299} переплётом будет -- не знаю. Очень много хлопот...

-- Но стипендию тебе платят?

-- Нет.

-- На что ж ты живёшь?!

-- На зарплату.

-- Так ты работаешь? Где?

-- Там же, в университете.

-- Кем?

-- Внештатная, призрачная должность, понимаешь? Вообще, всюду птичьи права... У меня и в общежитии птичьи права. Я, собственно...

Она покосилась на надзирателя. Она собиралась сказать, что в милиции её давно должны были выписать со Стромынки и совершенно по ошибке продлили прописку ещё на полгода. Это могло обнаружиться в любой день! Но тем более нельзя было этого сказать при сержанте МГБ...

-- ... Я ведь и сегодняшнее свидание получила... это случилось так...

(Ах, да в полчаса не расскажешь!..)

-- Подожди, об этом потом. Я хочу спросить -- препон, связанных со мной, нет?

-- И очень жёсткие, милый... Мне дают... хотят дать спецтему... Я пытаюсь не взять.

-- Это как -- спецтему?

Она вздохнула и покосилась на надзирателя. Его лицо, настороженное, как если б он собирался внезапно гавкнуть или откусить ей голову, нависало меньше, чем в метре от их лиц.

Надя развела руками. Надо было объяснить, что даже в университете почти уже не осталось незасекреченных разработок. Засекречивалась вся наука сверху донизу. Засекречивание же значило: новая, ещё более подробная анкета о муже, о родственниках мужа и о родственниках этих родственников. Если написать там: "муж осуждён по пятьдесят восьмой статье", то не только работать в университете, но и защитить диссертацию не дадут. Если солгать -- "муж пропал без вести", всё равно надо будет написать его фамилию -- и стоит только проверить по картотеке МВД, и за ложные сведения её будут судить. И Надя выбрала третью возможность, но убегая сейчас от {300} неё под внимательным взором Глеба, стала оживлённо рассказывать:

-- Ты знаешь, я -- в университетской самодеятельности. Посылают всё время играть в концертах. Недавно играла в Колонном зале в один даже вечер с Яковом Заком.

Глеб улыбнулся и покачал головой, как если б не хотел верить.

-- В общем, был вечер профсоюзов, так случайно получилось, -- ну, а всё-таки... И ты знаешь, смех какой -- моё лучшее платье забраковали, говорят на сцену нельзя выходить, звонили в театр, привезли другое, чудное, до пят.

-- Поиграла -- и сняли?

-- У-гм. Вообще, девчёнки меня ругают за то, что я музыкой увлекаюсь. А я говорю: лучше увлекаться чем-нибудь, чем кем-нибудь...

Это -- не между прочим было, это звонко она сказала, это -- был удачно сформулированный её новый принцип! -- И она выставила голову, ожидая похвалы.

Нержин смотрел на жену благодарно и беспокойно. Но этой похвалы, этого подбодрения тут не нашёлся сказать.

-- Подожди, так насчёт спецтемы...

Надя сразу потупилась, обвисла головой.

-- Я хотела тебе сказать... Только ты не принимай этого к сердцу -- nicht wahr! -- ты когда-то настаивал, чтобы мы... развелись... -- совсем тихо закончила она.

(Это и была та третья возможность, -- одна, дающая путь в жизни!.. -- чтобы в анкете стояло не "разведена", потому что анкета всё равно требовала фамилию бывшего мужа, и нынешний адрес бывшего мужа, и родителей бывшего мужа, и даже их годы рождения, занятия и адрес, -- а чтоб стояло "не замужем". А для этого -- провести развод, и тоже таясь, в другом городе.)

Да, когда-то он настаивал... А сейчас дрогнул. И только тут заметил, что обручального кольца, с которым она никогда не расставалась, на её пальце нет.

-- Да, конечно, -- очень решительно подтвердил он. Этой самой рукою, без кольца, Надя втирала ладонь в стол, как бы раскатывала в лепёшку чёрствое тесто. {301}

-- Так вот... ты не будешь против... если... придётся... это сделать?.. -- Она подняла голову. Её глаза расширились. Серая игольчатая радуга её глаз светилась просьбой о прощении и понимании. -- Это -- псевдо, -- одним дыханием, без голоса добавила она.

-- Молодец. Давно пора! -- убеждённо твердо соглашался Глеб, внутри себя не испытывая ни убеждённости, ни твёрдости -- отталкивая на после свидания всё осмысление происшедшего.

-- Может быть и не придётся! -- умоляюще говорила она, надвигая снова шубку на плечи, и в эту минуту выглядела усталой, замученной. -- Я -- на всякий случай, чтобы договориться. Может быть не придётся.

-- Нет, почему же, ты права, молодец, -- затверженно повторял Глеб, а мыслями переключался уже на то главное, что готовил по списку и что теперь было в пору опрокинуть на неё. -- Важно, родная, чтобы ты отдавала себе ясный отчёт. Не связывай слишком больших надежд с окончанием моего срока!

Сам Нержин уже вполне был подготовлен и ко второму сроку и к бесконечному сидению в тюрьме, как это было уже у многих его товарищей. О чём нельзя было никак написать в письме, он должен был высказать сейчас.

Но на лице Нади появилось боязливое выражение.

-- Срок -- это условность, -- объяснял Глеб жёстко и быстро, делая ударения на словах невпопад, чтобы надзиратель не успевал схватывать. -- Он может быть повторён по спирали. История богата примерами. А если даже и чудом он кончится -- не надо думать, что мы вернёмся с тобой в наш город к нашей прежней жизни. Вообще, пойми, уясни, затверди: в страну прошлого билеты не продаются. Я вот, например, больше всего жалею, что я -- не сапожник. Как это необходимо в каком-нибудь таёжном посёлке, в красноярской тайге, в низовьях Ангары! К этой жизни одной только и надо готовиться.

Цель была достигнута: отставной гангстер не шелохался, успевая только моргать вслед проносящимся фразам.

Но Глеб забыл -- нет, не забыл, он не понимал (как {302} все они не понимали), что привыкшим ходить по тёплой серой земле -- нельзя вспарить над ледяными кряжами сразу, нельзя. Он не понимал, что жена продолжала и теперь, как и вначале, изощрённо, методично отсчитывать дни и недели его срока. Для него его срок был -- светлая холодная бесконечность, для неё же -- оставалось двести шестьдесят четыре недели, шестьдесят один месяц, пять лет с небольшим -- уже гораздо меньше, чем прошло с тех пор, как он ушёл на войну и не вернулся.

По мере слов Глеба боязнь на лице Нади перешла в пепельный страх.

-- Нет, нет! -- скороговоркой воскликнула она. -- Не говори мне этого, милый! -- (Она уже забыла о надзирателе, она уже не стыдилась.) -- Не отнимай у меня надежды! Я не хочу этому верить! Я не могу этому верить! Да это просто не может быть!.. Или ты подумал, что я действительно тебя брошу?!

Её верхняя губа дрогнула, лицо исказилось, глаза выражали только преданность, одну преданность.

-- Я верю, я верю, Надюшенька! -- переменился в голосе Глеб. -- Я так и понял.

Она смолкла и осела после напряжения.

В раскрытых дверях комнаты стал молодцеватый чёрный подполковник, зорко осмотрел три головы, сдвинувшиеся вместе, и тихо подозвал надзирателя.

Гангстер с шеей пикадора нехотя, словно его отрывали от киселя, отодвинулся и направился к подполковнику. Там, в четырёх шагах от надиной спины, они обменялись фразой-двумя, но Глеб за это время, приглуша голос, успел спросить:

-- Сологдину, жену -- знаешь?

Натренированная в таких оборотах, Надя успела перенестись:

-- Да.

-- И где живёт?

-- Да.

-- Ему свиданий не дают, скажи ей: он...

Гангстер вернулся.

-- ...любит! -- преклоняется! -- боготворит! -- очень раздельно уже при нём сказал Глеб. Почему-то именно при гангстере слова Сологдина не показались слишком {303} приподнятыми.

-- Любит-преклоняется-боготворит, -- с печальным вздохом повторила Надя. И пристально посмотрела на мужа. Когда-то наблюдённого с женским тщанием, ещё по молодости не полным, когда-то как будто известного -- она увидела его совсем новым, совсем незнакомым.

-- Тебе -- идёт, -- грустно кивнула она.

-- Что -- идёт?

-- Вообще. Здесь. Всё это. Быть здесь, -- говорила она, маскируя разными оттенками голоса, чтоб не уловил надзиратель: этому человеку идёт быть в тюрьме.

Но такой ореол не приближал его к ней. Отчуждал. Она тоже оставляла всё узнанное передумать и осмыслить потом, после свидания. Она не знала, что выведется изо всего, но опережающим сердцем искала в нём сейчас -- слабости, усталости, болезни, мольбы о помощи,

-- того, для чего женщина могла бы принести остаток своей жизни, прождать хоть ещё вторые десять лет и приехать к нему в тайгу.

Но он улыбался! Он так же самонадеянно улыбался, как тогда на Красной Пресне! Он всегда был полон, никогда не нуждался ни в чьём сочувствии. На голой маленькой табуретке ему даже, кажется, и сиделось удобно, он как будто с удовольствием поглядывал вокруг, собирая и тут материалы для истории. Он выглядел здоровым, глаза его искрились насмешкой над тюремщиками. Нужна ли была ему вообще преданность женщины?

Впрочем, Надя ещё не подумала этого всего.

А Глеб не догадался, близ какой мысли она проходила.

-- Пора кончать! -- сказал в дверях Климентьев.

-- Уже? -- изумилась Надя.

Глеб собрал лоб, силясь припомнить, что же ещё было самого важного в том списке "сказать", который он вытвердил наизусть к свиданию.

-- Да! Не удивляйся, если меня отсюда увезут, далеко, если прервутся письма совсем.

-- А могут? Куда?? -- вскричала Надя. Такую новость -- и только сейчас!!

-- Бог знает, -- пожав плечами, как-то значительно произнёс он. {304}

-- Да ты уж не стал ли верить в бога??!

(Они ни о чём не поговорили!!)

Глеб улыбнулся:

-- А почему бы и нет? Паскаль, Ньютон, Эйнштейн...

-- Кому было сказано -- фамилий не называть! -- гаркнул надзиратель. -- Кончаем, кончаем!

Муж и жена поднялись разом и теперь, уже не рискуя, что свидание отнимут, Глеб через маленький столик охватил Надю за тонкую шею и в шею поцеловал и впился в мягкие губы, которые совсем забыл. Он не надеялся быть в Москве ещё через год, чтоб их ещё раз поцеловать. Голос его дрогнул нежностью:

-- Делай во всём, как тебе лучше. А я...

Не договорил.

Они смотрелись глаза в глаза.

-- Ну, что это? что это? Лишаю свидания! -- мычал надзиратель и оттягивал Нержина за плечо.

Нержин оторвался.

-- Да лишай, будь ты неладен, -- еле слышно пробормотал он.

Надя отступала спиной до двери и одними только пальцами поднятой руки без кольца помахивала на прощанье мужу.

И так скрылась за дверным косяком.