47

Звонок обеденного перерыва разнёсся по всем закоулкам здания семинарии-шарашки, достиг и отдалённой лестничной площадки.

Нержин поспешил на воздух.

Как ни ограничено было общее пространство прогулки, он любил прокладывать себе дорожку, по которой не шли все, и как в камере, три шага вперёд и назад, но ходил один. Так добывал он себе на прогулках короткое благо одиночества и самоустояния.

Пряча гражданский костюм под долгими полами своей безызносной артиллерийской шинели (неснятие костюма вовремя было опасное нарушение режима, и с прогулки могли прогнать -- а идти переодеваться было жалко прогулочного времени), -- Нержин быстрыми шагами дошёл и занял свою протоптанную короткую дорожку от липы до липы, уже на самом краю дозволяемой зоны, вблизи того забора, что выходил к архиерейскому кораблевидному дому.

Не хотелось дать себя расплескать в пустом разговоре.

Снежинки кружились всё такие же редкие, невесомые. Они не составляли снега, но и не таяли, упав.

Нержин стал ходить почти ощупью, с запрокинутой к небу головой. От глубоких вдохов тело всё заменялось внутри. А душа сливалась с покоем неба -- даже вот такого мутного, зрелого снегом. {368}

Но тут окликнули его:

-- Глебка...

Нержин оглянулся. Тоже в старой офицерской шинели и зимней шапке (и он был арестован с фронта зимой), не полностью выдвинувшись из-за ствола липы, стоял Рубин. Перед другом-однокорытником он испытывал сейчас неловкость, сознание некрасивого поступка: друг как бы ещё продолжал свидание с женой -- и в такую святую минуту приходилось его прерывать. Эту неловкость Рубин выражал тем, что не вовсе выдвинулся из-за липы, а лишь на полбороды.

-- Глебка! Если я очень нарушаю настроение -- скажи, исчезну. Но весьма нужно поговорить.

Нержин посмотрел в просительно-мягкие глаза Рубина, потом на белые ветви лип -- и опять на Рубина. Сколько бы ни ходить тут, по одинокой тропке, ничего больше не выбрать из того горя-счастья в душе. Оно уже застывало.

Жизнь продолжалась.

-- Ладно, Лёвчик, вали!

И Рубин вышел на ту же тропку. По его торжественному лицу без улыбки смекнул Глеб, что случилось важное.

Нельзя было искусить Рубина тяжелей: нагрузить его мировою тайной и потребовать, чтоб он ни с кем не поделился из самых близких! Если бы сейчас американские империалисты выкрали его с шарашки и резали б его на кусочки -- он не открыл бы им своего сверхзадания! Но быть среди зэков шарашки единственным обладателем такой гремучей тайны и не сказать даже Нержину -- это было уже сверхчеловеческое требование!

Сказать Глебу -- всё равно, что и никому не сказать, потому что Глеб никому не скажет. И даже очень естественно было с ним поделиться, потому что он один был в курсе классификации голосов и один мог понять трудность и интерес задачи. И даже вот что -- была крайняя необходимость ему сказать и договориться сейчас, пока есть время, а потом пойдёт горячка, от лент не оторвёшься, а дело расширится, надо брать помощника...

Так что простая служебная дальновидность вполне оправдывала мнимое нарушение государственной тайны.

Две облезлые фронтовые шапки, и две потёртые ши- {369} нели, плечами сталкиваясь, а ногами черня и расширяя тропу, они медленно стали ходить по ней рядом.

-- Дитя моё! Разговор -- три нуля. Даже в Совете Министров об этом знают пара человек, не больше.

-- Вообще-то я -- могила. Но если такая заклятая тайна -- может, не говори, не надо? Меньше знаешь -- больше спишь.

-- Дура! Я б и не стал, мне за эту голову отрубят, если откроется. Но мне нужна будет твоя помощь.

-- Ну, бузуй.

Всё время присматривая, нет ли кого поблизости, Рубин тихо рассказал о записанном телефонном разговоре и о смысле предложенной ему работы.

Как ни мало любопытен стал Нержин в тюрьме -- он слушал с густым интересом, раза два останавливался и переспрашивал.

-- Пойми, мужичок, -- закончил Рубин, -- это -- новая наука, фоноскопия, свои методы, свои горизонты. Мне и скучно и трудно входить в неё одному. Как здорово будет, если мы этот воз подхватим вдвоём! Разве не лестно быть зачинателями совершенно новой науки?

-- Чего доброго, -- промычал Нержин, -- а то -- науки! Пошла она к кобелю под хвост!

-- Ну, правильно, Аркезилай из Антиоха этого бы не одобрил! Ну, а -- досрочка тебе не нужна? В случае успеха -- добротная досрочка, чистый паспорт. А и без всякого успеха -- упрочишь своё положение на шарашке, незаменимый специалист! Никакой Антон тебя пальцем не тронет.

Одна из лип, в которые упиралась тропка, имела ствол, раздвоенный с высоты груди. На этот раз Нержин не пошёл от ствола назад, а прислонился к нему спиной и откинулся затылком точно в раздвоение. Из-под шапки, сдвинутой на лоб, он приобрёл вид полублатной, и так смотрел на Рубина.

Второй раз за сутки ему предлагали спасение. И второй же раз спасение это не радовало его.

-- Слушай, Лев... Все эти атомные бомбы, ракеты "фау" и новорожденная твоя фоноскопия... -- он говорил рассеянно, как бы не решив, что ж ответить, -- ... это же пасть дракона. Тех, кто слишком много знает, от роду ве- {370} ков замуровывали в стенку. Если о фоноскопии будут знать два члена совета министров, конечно Сталин и Берия, да два таких дурака, как ты и я, то досрочка нам будет -- из пистолета в затылок. Кстати, почему в ЧК-ГБ заведено расстреливать именно в затылок? По-моему, это низко. Я предпочитаю -- с открытыми глазами и залпом в грудь! Они боятся смотреть жертвам в глаза, вот что! А работы много, берегут нервы палачей...

Рубин помолчал в затруднении. И Нержин молчал, всё так же откинувшись на липу. Кажется, тысячу раз у них было вдоль и поперёк переговорено всё на свете, всё известно -- а вот глаза их, тёмно-карие и тёмно-голубые, ещё изучающе смотрели друг на друга.

Переступить ли?..

Рубин вздохнул:

-- Но такой телефонный разговор -- это узелок мировой истории. Обойти его -- нет морального права. Нержин оживился:

-- Так ты и бери дело за жабры! А что ты мне вкручиваешь тут -- новая наука да досрочка? У тебя цель -- словить этого молодчика, да?

Глаза Рубина сузились, лицо ожесточело.

-- Да! Такая цель! Этот подлый московский стиляга, карьерист, стал на пути социализма -- и его надо убрать.

-- Почему ты думаешь, что -- стиляга и карьерист?

-- Потому что я слышал его голос. Потому что он спешит выслужиться перед боссами.

-- А ты себя не успокаиваешь?

-- Не понимаю.

-- Находясь, видимо, в немалом чине, не проще ли ему выслужиться перед Вышинским? Не странный ли способ выслуживаться -- через границу, не называя даже своего имени?

-- Вероятно, он рассчитывает туда попасть. Чтобы выслужиться здесь, ему нужно продолжать серенькую безупречную службёнку, через двадцать лет будет какая-нибудь медалька, какой-нибудь там лишний пальмовый лист на рукаве, я знаю? А на Западе сразу -- мировой скандал и миллион в карман.

-- М-да-а... Но всё-таки судить о моральных побуждениях по голосу в полосе частот от трёхсот до двух тысяч {371} четырёхсот герц... А как ты думаешь, он -- правду сообщил?

-- То есть, относительно радио магазина?

-- Да.

-- В какой-то степени очевидно -- да.

-- "В этом есть рациональное зерно"? -- передразнил Нержин. -- Ай-ай-ай, Лёвка-Лёвка! Значит, ты становишься на сторону воров?

-- Не воров, а -- разведчиков!

-- Какая разница? Такие же стиляги и карьеристы, только нью-йоркские, крадут секрет атомной бомбы, чтобы получить от Востока три миллиона в карман! Или -- ты не слышал их голосов?

-- Дурень! Ты безнадёжно отравлен испареньями тюремной параши! Тюрьма тебе исказила все перспективы мира! Как можно сравнивать людей, вредящих социализму, и людей, служащих ему? -- Лицо Рубина выражало страдание.

Нержин сбил жаркую шапку назад и опять откинулся головой в раздвоение ствола:

-- Слушай, у кого это я недавно читал чудесное стихотворение о двух Алёшах...?

-- То было другое время, ещё неотдифференцированных понятий, ещё не прояснившихся идеалов. Тогда -- могло быть.

-- А теперь прояснились? В виде ГУЛага?

-- Нет! В виде нравственных идеалов социализма! А у капитализма их нет, одна жажда наживы!

-- Слушай, -- уже и плечами втирался Нержин в раздвоение липы, устраиваясь для длинного разговора, -- какие такие нравственные идеалы социализма, ты мне скажешь? Мы не только на земле их не видим, ну допустим кто-то испортил эксперимент, но где и когда они обещаны, в чём они состоят? А? Ведь весь и всякий социализм -- это какая-то каррикатура на Евангелие. Социализм обещает нам только равенство и сытость, и то принудительным путём.

-- И этого мало? А в каком обществе во всю историю это было?

-- Да в любом хорошем свинарнике есть и равенство, и сытость! Вот одолжили -- равенство и сытость! Вы нам {372} - нравственное общество дайте!

-- И дадим! Только не мешайте! На дороге не стойте!

-- Не мешайте бомбы выкрадывать?

-- Ах, вывороченные мозги! Но почему ж все умные трезвые люди...

-- Кто? Яков Иванович Мамурин? Григорий Борисович Абрамсон?.. -- смеялся Нержин.

-- Все светлые умы! все лучшие мыслители Запада, Сартр! -- все за социализм! все против капитализма! Это становится уже трюизмом! А тебе одному неясно! Обезьяна прямоходящая!

Рубин наклонялся на Нержина, корпусом на него наседал и тряс растопыренными пятернями. Нержин отталкивался в грудки:

-- Ладно, пусть обезьяна! Но не хочу я разговаривать в твоей терминологии -- какой-то "капитализм"! какой-то "социализм"! Я этих слов не понимаю и не могу употреблять!

-- Тебе -- Язык Предельной Ясности? -- рассмеялся Рубин, сорвался с напряжения.

-- Да, если хочешь!

-- А что ты понимаешь?

-- Я -- вот понимаю: своя семья! неприкосновенность личности!

-- Неограниченная свобода?

-- Нет, моральное самоограничение.

-- Ах, философ утробный! Да разве с этими расплывчатыми амёбными понятиями ты проживёшь в двадцатом веке? Ведь все эти понятия классовые! Ведь они зависят от...

-- Ни от хрена они не зависят! -- отбился и выпрямился из углубления Нержин. -- Справедливость -- ни от чего не зависит!

-- Классовое! Классовое понятие! -- тряс Рубин пятерню над его головой.

-- Справедливость -- это глава угла, это основа мироздания! -- замахал и Нержин. Издали можно было подумать, что они сейчас будут драться. -- Мы родились со справедливостью в душе, нам жить без неё не хочется и не нужно! Помнишь, как Фёдор Иоаныч говорит: я не умён и не силён, меня обмануть не трудно, но белое от чёрного {373} я отличить могу! Давай сюда ключи, Годунов!!

-- Никуда ты, никуда не денешься! -- грозно толковал Рубин. -- Придётся тебе дать отчёт: по какую сторону баррикады ты стоишь?!

-- Вот ещё мать твою фанатиков перегрёб, -- всю землю нам баррикадами перегородили! -- сердился и Нержин. -- Вот в этом и ужас! Ты хочешь быть гражданином вселенной, ты хочешь быть ангелом поднебесья -- так нет же, за ноги дёргают: кто не с нами, тот против нас! Оставьте мне простору! Оставьте простору! -- отталкивался Нержин.

-- Мы тебе оставим -- так те не оставят, с той стороны!

-- Вы оста-авите! Кому вы оставляли! На штыках да на танках всю дорогу...

-- Дитя моё, -- смягчился Рубин, -- в исторической перспективе...

-- Да на хрена мне перспектива! Мне жить сейчас, а не в перспективе. Я знаю, что ты скажешь! -- бюрократическое извращение, временный период, переходный строй -- но он мне жить не даёт, ваш переходный строй, он душу мою топчет, ваш переходный строй, -- и я его защищать не буду, я не полоумный!

-- Я ошибся, что затронул тебя после свидания, -- совсем мягко сказал Рубин.

-- Не причём тут свидание! -- не спадало ожесточение Нержина. -- Я и всегда так думаю! Над христианами мы издеваемся -- мол, ждёте рая, дурачки, а на земле всё терпите, -- а мы чего ждём? а мы для кого терпим? Для мифических потомков? Какая разница -- счастье для потомков или счастье на том свете? Обоих не видно.

-- Никогда ты не был марксистом!

-- К сожалению был.

-- Су-бака! Стерьва... Голоса классифицировали вместе... Что ж мне теперь -- одному работать?

-- Найдёшь кого-нибудь.

-- Ко-го?? -- нахохлился Рубин, и было странно видеть детски-обиженное выражение на его мужественном пиратском лице.

-- Нет, мужик, ты не обижайся. Значит, они меня будут известной жёлто-коричневой жидкостью обливать, а я {374} им -- добывай атомную бомбу? Нет!

-- Да не им -- нам, дура!

-- Кому -- нам? Тебе нужна атомная бомба? Мне -- не нужна. Я, как и Земеля, к мировому господству не стремлюсь.

-- Но шутки в сторону! -- спохватился опять Рубин.

-- Значит, пусть этот прыщ отдаёт бомбу Западу?..

-- Ты спутал, Лёвочка, -- нежно коснулся отворота его шинели Глеб. -- Бомба -- на Западе, её там изобрели, а вы воруете.

-- Её там и кинули! -- блеснул коричнево Рубин. -- А ты согласен мириться? Ты -- потворствуешь этому прыщу?

Нержин ответил в той же заботливой форме:

-- Лёвочка! Поэзия и жизнь -- да составят у тебя одно. За что ты так на него серчаешь? Это же -- твой Алёша Карамазов, он защищает Перекоп. Хочешь -- иди бери.

-- А ты -- не пойдёшь? -- ожесточел взгляд Рубина.

-- Ты согласен получить Хиросиму? На русской земле?

-- А по-твоему -- воровать бомбу? Бомбу надо морально изолировать, а не воровать.

-- Как изолировать?! Идеалистический бред!

-- Очень просто: надо верить в ООН! Вам план Баруха предлагали -- надо было подписывать! Так нет, Пахану бомба нужна!

Рубин стоял спиной к прогулочному двору и тропинке, а Нержин -- лицом и увидел быстро подходившего к ним Доронина.

-- Тихо, Руська идёт. Не поворачивайся, -- шёпотом предупредил он Рубина. И продолжал громко ровно:

-- Слушай, а тебе такой не встречался там шестьсот восемьдесят девятый артиллерийский полк?

-- А кого ты там знал? -- ещё не переключась, нехотя отозвался Рубин.

-- Майора Кандыбу. С ним был интересный случай...

-- Господа! -- сказал Руська Доронин весёлым открытым голосом.

Рубин кряхтя повернулся, поглядел хмуро:

-- Что скажете, инфант?

Ростислав смотрел на Рубина непритворённым взгля- {375} дом. Лицо его дышало чистотой:

-- Лев Григорьич! Мне очень обидно, что я -- с открытой душой, а на меня косятся мои же доверенные. Что ж тогда остальным? Господа! Я пришёл вам предложить: хотите, завтра в обеденный перерыв я вам продам всех христопродавцев в тот самый момент, когда они будут получать свои тридцать серебренников?