58

Семь человек расселись за именинным столом, состоявшим из трёх составленных вместе тумбочек неодинаковой высоты и застеленных куском ярко-зелёной трофейной бумаги, тоже фирмы "Лоренц". Сологдин и Рубин сели на кровать к Потапову, Абрамсон и Кондрашёв -- к Прянчикову, а именинник уселся у торца стола, на широком подоконнике. Наверху над ними уже дремал Земеля, остальные соседи были не рядом. Купе между двухэтажными кроватями было как бы отъединено от комнаты.

В середине стола в пластмассовой миске разложен был надин хворост -- не виданное на шарашке изделие. Для семерых мужских ртов его казалось до смешного мало. Потом было печенье просто и печенье с намазанным на него кремом и потому называвшееся пирожным. Ещё была сливочная тянучка, полученная кипячением нераспечатанной банки сгущённого молока. А за спиной Нержина в тёмной литровой банке таилось то привлекательное нечто, для чего предназначались бокалы. Это была толика спиртного, вымененная у зэков химической лаборатории на кусок "классного" гетинакса. Спирт был разбавлен водой в пропорции один к четырём, а потом закрашен сгущённым какао. Это была коричневая малоалкогольная жидкость, которая, однако, с нетерпением ожидалась.

-- А что, господа? -- картинно откинувшись и даже в полутьме купе блестя глазами, призвал Сологдин. -- Давайте вспомним, кто из нас и когда сидел последний раз за пиршественным столом.

-- Я -- вчера, с немцами, -- буркнул Рубин, не лю- {38} бя пафоса.

Что Сологдин называл иногда общество господами, Рубин понимал как результат его ушибленности двенадцатью годами тюрьмы. Нельзя ж было подумать, что человек на тридцать третьем году революции может произносить это слово серьёзно. От той же ушибленности и понятия Сологдина были извращённые во многом, Рубин старался это всегда помнить и не вспыхивать, хотя слушать приходилось вещи диковатые.

(А для Абрамсона, кстати, так же дико было и то, что Рубин пировал с немцами. У всякого интернационализма есть же разумный предел!)

-- Не-ет, -- настаивал Сологдин. -- Я имею в виду настоящий стол, господа! -- Он радовался всякому поводу употребить это гордое обращение. Он полагал, что гораздо большие земельные пространства предоставлены "товарищам", а на узком клочке тюремной земли проглотят "господ" и те, кому это не нравится. -- Его признаки -- тяжёлая бледноцветная скатерть, вино в графинах из хрусталя, ну, и нарядные женщины, конечно!

Ему хотелось посмаковать и отодвинуть начало пира, но Потапов ревнивым проверяющим взглядом хозяйки дома окинул стол и гостей и в своей ворчливой манере перебил:

-- Вы ж понимаете, хлопцы, пока

Гроза полуночных дозоров

не накрыл нас с этим зельем, надо переходить к официальной части.

И дал знак Нержину разливать.

Всё же, пока вино разливалось, молчали, и каждый невольно что-то вспомнил.

-- Давно, -- вздохнул Нержин.

-- Вообще, не при-по-ми-на-ю! -- отряхнулся Потапов. До войны в круговоротном бешенстве работы он если и вспоминал смутно чью-то один раз женитьбу, -- не мог точно сказать, была ли эта женитьба его собственная или то было в гостях.

-- Нет, почему же? -- оживился Прянчиков. -- Авэк плезир! Я вам сейчас расскажу. В сорок пятом году в Париже я... {39}

-- Подождите, Валентуля, -- придержал Потапов. -- Итак...?

-- За виновника нашего сборища! -- громче, чем нужно, произнёс Кондрашёв-Иванов и выпрямился, хотя сидел без того прямо. -- Да будет...

Но гости ещё не потянулись к бокалам, как Нержин привстал -- у него было чуть простора у окна -- и предупредил их тихо:

-- Друзья мои! Простите, я нарушу традицию! Я...

Он перевёл дыхание, потому что заволновался. Семь теплот, проступившие в семи парах глаз, что-то спаяли внутри него.

-- ... Будем справедливы! Не всё так черно в нашей жизни! Вот именно этого вида счастья -- мужского вольного лицейского стола, обмена свободными мыслями без боязни, без укрыва -- этого счастья ведь не было у нас на воле?

-- Да, собственно, самой-то воли частенько не было, -- усмехнулся Абрамсон. Если не считать детства, он-таки провёл на воле меньшую часть жизни.

-- Друзья! -- увлёкся Нержин. -- Мне тридцать один год. Уже меня жизнь и баловала и низвергала. И по закону синусоидальности будут у меня может быть и ещё всплески пустого успеха, ложного величия. Но клянусь вам, я никогда не забуду того истинного величия человека, которое узнал в тюрьме! Я горжусь, что мой сегодняшний скромный юбилей собрал такое отобранное общество. Не будем тяготиться возвышенным тоном. Поднимем тост за дружбу, расцветающую в тюремных склепах!

Бумажные стаканчики беззвучно чокались со стеклянными и пластмассовыми. Потапов виновато усмехнулся, поправил простенькие свои очки и, выделяя слоги, сказал:

-- Ви-тий-ством резким знамениты,

Сбирались члены сей семьи

У беспокойного Ни-ки-ты,

У осторожного И-льи.

Коричневое вино пили медленно, стараясь доведаться до аромата.

-- А градус -- есть! -- одобрил Рубин. -- Браво, Андреич! {40}

-- Градус есть, -- подтвердил и Сологдин. Он был сегодня в настроении всё хвалить.

Нержин засмеялся:

-- Редчайший случай, когда Лев и Митя сходятся во мнениях! Не упомню другого.

-- Нет, почему, Глебчик? А помнишь, как-то на Новый год мы со Львом сошлись, что жене простить измену нельзя, а мужу можно?

Абрамсон устало усмехнулся:

-- Увы, кто ж из мужчин на этом не сойдётся?

-- А вот этот экземпляр, -- Рубин показал на Нержина, -- утверждал тогда, что можно простить и женщине, что разницы здесь нет.

-- Вы говорили так? -- быстро спросил Кондрашёв.

-- Ой, пижон! -- звонко рассмеялся Прянчиков. -- Как же можно сравнивать?

-- Само устройство тела и способ соединения доказывают, что разница здесь огромная! -- воскликнул Сологдин.

-- Нет, тут глубже, -- опротестовал Рубин. -- Тут великий замысел природы. Мужчина довольно равнодушен к качеству женщин, но необъяснимо стремится к количеству. Благодаря этому мало остаётся совсем обойденных женщин.

-- Ив этом -- благодетельность дон-жуанизма! -- приветственно, элегантно поднял руку Сологдин.

-- А женщины стремятся к качеству, если хотите! -- потряс длинным пальцем Кондрашёв. -- Их измена есть поиск качества! -- и так улучшается потомство!

-- Не вините меня, друзья, -- оправдывался Нержин, -- ведь когда я рос, над нашими головами трепыхались кумачи с золотыми надписями Равенство! С тех пор, конечно...

-- Вот ещё это равенство! -- буркнул Сологдин.

-- А чем вам не угодило равенство? -- напрягся Абрамсон.

-- Да потому что нет его во всей живой природе! Ничто и никто не рождается равными, придумали эти дураки... всезнайки. - (Надо было догадаться: энциклопедисты.) -- Они ж о наследственности понятия не имели! Люди рождаются с духовным -- неравенством, волевым - {41} неравенством, способностей -- неравенством...

-- Имущественным -- неравенством, сословным -- неравенством, -- в тон ему толкал Абрамсон.

-- А где вы видели имущественное равенство? А где вы его создали? -- уже раскалялся Сологдин. -- Никогда его и не будет! Оно достижимо только для нищих и для святых!

-- С тех пор, конечно, -- настаивал Нержин, преграждая огонь спора, -- жизнь достаточно била дурня по голове, но тогда казалось: если равны нации, равны люди, то ведь и женщина с мужчиной -- во всём?

-- Вас никто не винит! -- метнул словами и глазами Кондрашёв. -- Не спешите сдаваться!

-- Этот бред тебе можно простить только за твой юный возраст, -- присудил Сологдин. (Он был на шесть лет старше.)

-- Теоретически Глебка прав, -- стеснённо сказал Рубин. -- Я тоже готов сломать сто тысяч копий за равенство мужчины и женщины. Но обнять свою жену после того, как её обнимал другой? -- бр-р! биологически не могу!

-- Да господа, просто смешно обсуждать! -- выкрикнул Прянчиков, но ему, как всегда, не дали договорить.

-- Лев Григорьич, есть простой выход, -- твердо возразил Потапов. -- Не обнимайте вы сами никого, кроме вашей жены!

-- Ну, знаете... -- беспомощно развёл Рубин руками, топя широкую улыбку в пиратской бороде.

Шумно открылась дверь, кто-то вошёл. Потапов и Абрамсон оглянулись. Нет, это был не надзиратель.

-- А Карфаген должен быть уничтожен? -- кивнул Абрамсон на литровую банку.

-- И чем быстрей, тем лучше. Кому охота сидеть в карцере? Викентьич, разливайте!

Нержин разлил остаток, скрупулёзно соблюдая равенство объёмов.

-- Ну, на этот раз вы разрешите выпить за именинника? -- спросил Абрамсон.

-- Нет, братцы. Право именинника я использую только, чтобы нарушать традицию. Я... видел сегодня жену. И увидел в ней... всех наших жён, измученных, запуганных, {42} затравленных. Мы терпим потому, что нам деться некуда,

-- а они? Выпьем -- за них, приковавших себя к...

-- Да! Какой святой подвиг! -- воскликнул Кондрашёв.

Выпили.

И немного помолчали.

-- А снег-то! -- заметил Потапов.

Все оглянулись. За спиною Нержина, за отуманенными стёклами, не было видно самого снега, но мелькало много чёрных хлопьев -- теней от снежинок, отбрасываемых на тюрьму фонарями и прожекторами зоны.

Где-то за завесой этого щедрого снегопада была сейчас и Надя Нержина.

-- Даже снег нам суждено видеть не белым, а чёрным!

-- воскликнул Кондрашёв.

-- За дружбу выпили. За любовь выпили. Бессмертно и хорошо, -- похвалил Рубин.

-- В любви-то я никогда не сомневался. Но, сказать по правде, до фронта и до тюрьмы не верил я в дружбу, особенно такую, когда, знаете... "жизнь свою за други своя". Как-то в обычной жизни -- семья есть, а дружбе нет места, а?

-- Это распространённое мнение, -- отозвался Абрамсон. -- Вот часто заказывают по радио песню "Среди долины ровныя". А вслушайтесь в её текст! -- гнусное скуление, жалоба мелкой души:

Все други, все приятели

До чёрного лишь дня.

-- Возмутительно!! -- отпрянул художник. -- Как можно один день прожить с такими мыслями? Повеситься надо!

-- Верно было бы сказать наоборот: только с чёрного дня и начинаются други.

-- Кто ж это написал?

-- Мерзляков.

-- И фамильица-то! Лёвка, кто такой Мерзляков?

-- Поэт. Лет на двадцать старше Пушкина.

-- Его биографию ты, конечно, знаешь?

-- Профессор московского университета. Перевёл "Освобождённый Иерусалим". {43}

-- Скажи, чего Лёвка не знает? Только высшей математики.

-- И низшей тоже.

-- Но обязательно говорит: "вынесем за скобки", "эти недостатки в квадрате", полагая, что минус в квадрате...

-- Господа! Я должен вам привести пример, что Мерзляков прав! -- захлёбываясь и торопясь, как ребёнок за столом у взрослых, вступил Прянчиков. Он ни в чём не был ниже своих собеседников, соображал мгновенно, был остроумен и привлекал открытостью. Но не было в нём мужской выдержки, внешнего достоинства, от этого он выглядел на пятнадцать лет моложе, и с ним обращались как с подростком. -- Ведь это же проверено: нас предаёт именно тот, кто с нами ест из одного котелка! У меня был близкий друг, с которым мы вместе бежали из гитлеровского концлагеря, вместе скрывались от ищеек... Потом я вошёл в семью крупного бизнесмена, а его познакомили с одной французской графиней...

-- Да-а-а? -- поразился Сологдин. Графские и княжеские титулы сохраняли для него неотразимое очарование.

-- Ничего удивительного! Русские пленники женились и на маркизах!

-- Да-а-а?

-- А когда генерал-полковник Голиков начал свою мошенническую репатриацию, и я, конечно, не только сам не поехал, но и отговаривал всех наших идиотов, -- вдруг встречаю этого моего лучшего друга. И представьте: именно он и предал меня! отдал в руки гебистов!

-- Какое злодейство! -- воскликнул художник.

-- А дело было так.

Почти все уже слышали эту историю Прянчикова. Но Сологдин стал расспрашивать, как это пленники женились на графинях.

Рубину было ясно, что весёлый симпатичный Валентуля, с которым на шарашке вполне можно было дружить, был в Европе в сорок пятом году фигурой объективно реакционной, и то, что он называл предательством со стороны друга (то есть, что друг помог Прянчикову против силы вернуться на родину), было не предатель- {44} ством, а патриотическим долгом.

История потянула за собой историю. Потапов вспомнил книжечку, которую вручали каждому репатрианту:

"Родина простила -- Родина зовёт". В ней прямо было напечатано, что есть распоряжение президиума Верховного Совета не подвергать судебным преследованиям даже тех репатриантов, кто служил в немецкой полиции. Книжечки эти, изящно изданные, со многими иллюстрациями, с туманными намёками на какие-то перестройки в колхозной системе и в общественном строе Союза, отбирались потом во время обыска на границе, а самих репатриантов сажали в воронки и отправляли в контрразведку. Потапов своими глазами читал такую книжечку, и хотя сам он вернулся независимо от всякой книжечки, его особенно надсаждало это мелкое гадкое жульничество огромного государства.

Абрамсон дремал за неподвижными очками. Так он и знал, что будут эти пустые разговоры. Но ведь как-то надо было всю эту ораву загрести назад.

Рубин и Нержин в контрразведках и тюрьмах первого послевоенного года так выварились в потоке пленников, текших из Европы, будто и сами четыре года протаскались в плену, и теперь они мало интересовались репатриантскими рассказами. Тем дружнее на своём конце стола они натолкнули Кондрашёва на разговор об искусстве. Вообще-то Рубин считал Кондрашёва художником малозначительным, человеком не очень серьёзным, утверждения его -- слишком внеэкономическими и внеисторическими, но в разговорах с ним, сам того не замечая, черпал живой водицы.

Искусство для Кондрашёва не было род занятий, или раздел знаний. Искусство было для него -- единственный способ жить. Всё, что было вокруг него -- пейзаж, предмет, человеческий характер или окраска, -- всё звучало в одной из двадцати четырёх тональностей, и без колебаний Кондрашёв называл эту тональность (Рубину был присвоен "до минор"). Всё, что струилось вокруг него -- человеческий голос, минутное настроение, роман или та же тональность -- имели цвет, и без колебаний Кондрашёв называл этот цвет (фа-диез-мажор была синяя с золотом). {45}

Одного состояния никогда не знал Кондрашёв -- равнодушия. Зато известны были крайние пристрастия и противострастия его, самые непримиримые суждения. Он был поклонник Рембрандта и ниспровергатель Рафаэля. Почитатель Валентина Серова и лютый враг передвижников. Ничего не умел он воспринимать наполовину, а только безгранично восхищаться или безгранично негодовать. Он слышать не хотел о Чехове, от Чайковского отталкивался, сотрясаясь ("он душит меня! он отнимает надежду и жизнь!"), -- но с хоралами Баха, но с бетховенскими концертами он так сроден был, будто сам их и занёс первый на ноты.

Сейчас Кондрашёва втянули в разговор о том, надо ли в картинах следовать природе или нет.

-- Например, вы хотите изобразить окно, открытое летним утром в сад, -- отвечал Кондрашёв. Голос его был молод, в волнении переливался и, если закрыть глаза, можно было подумать, что спорит юноша. -- Если, честно следуя природе, вы изобразите всё так, как видите, -- разве это будет всё? А пение птиц? А свежесть утра? А эта невидимая, но обливающая вас чистота? Ведь вы-то, рисуя, воспринимаете их, они входят в ваше ощущение летнего утра -- как же их сохранить и в картине? как их не выбросить для зрителя? Очевидно, надо их восполнить! -- композицией, цветом, ничего другого в вашем распоряжении нет.

-- Значит, не просто копировать?

-- Конечно, нет! Да вообще, -- начинал увлекаться Кондрашёв, -- всякий пейзаж (и всякий портрет) начинаешь с того, что любуешься натурой и думаешь: ах, как хорошо! ах, как здорово! ах, если бы удалось сделать так, как оно есть! Но углубляешься в работу и вдруг замечаешь: позвольте! позвольте! Да ведь там, в натуре, просто нелепость какая-то, чушь, полное несообразие! -- вот в этом месте, и ещё вот в этом! А должно быть вот как! вот как!! И так пишешь! -- задорно и победно Кондрашёв смотрел на собеседников.

-- Но, батенька, "должно быть" -- это опаснейший путь! -- запротестовал Рубин. -- Вы станете делать из живых людей ангелов и дьяволов, что вы, кстати, и делаете. Всё-таки, если пишешь портрет Андрей Андреича {46} Потапова, то это должен быть Потапов.

-- А что значит -- показать таким, какой он есть? -- бунтовал художник. -- Внешне -- да, он должен быть похож, то есть пропорции лица, разрез глаз, цвет волос. Но не опрометчиво ли считать, что вообще можно знать и видеть действительность именно такою, какова она есть? А особенно -- действительность духовную? Кто это -- знает и видит??.. И если, глядя на портретируемого, я разгляжу в нём душевные возможности выше тех, которые он до сих пор проявил в жизни -- почему мне не осмелиться изобразить их? Помочь человеку найти себя -- и возвыситься?!

-- Да вы -- стопроцентный соцреалист, слушайте! -- хлопнул в ладоши Нержин. -- Фома просто не знает, с кем он имеет дело!

-- Почему я должен преуменьшать его душу?! -- грозно блеснул в полутьме Кондрашёв никогда не сдвигающимися с носа очками. -- Да я вам больше скажу: не только портретирование, но всякое общение людей, может быть всего-то и важней этой целью: то, что увидит и назовёт один в другом -- в этом другом вызывается к жизни!! А?

-- Одним словом, -- отмахнулся Рубин, -- понятия объективности для вас и здесь, как нигде, не существует.

-- Да!! Я -- необъективен и горжусь этим! -- гремел Кондрашёв-Иванов.

-- Что-о?? Позвольте, как это? -- ошеломился Рубин.

-- Так! Так! Горжусь необъективностью! -- словно наносил удары Кондрашёв, и только верхняя койка над ним не давала ему размаха. -- А вы, Лев Григорьич, а вы? Вы тоже необъективны, но считаете себя объективным, а это гораздо хуже! Моё преимущество перед вами в том, что я необъективен -- и знаю это! И ставлю себе в заслугу! И в этом моё "я"!

-- Я -- не объективен? -- поражался Рубин. -- Даже я? Кто же тогда объективен?

-- Да никто!! -- ликовал художник. -- Никто!! Никогда никто не был и никогда никто не будет! Даже всякий акт познания имеет эмоциональную предокраску -- разве не так? Истина, которая должна быть последним {47} итогом долгих исследований, -- разве эта сумеречная истина не носится перед нами ещё д о всяких исследований? Мы берём в руки книгу, автор кажется нам почему-то несимпатичен, -- и мы ещё до первой страницы предвидим, что наверное она нам не понравится -- и, конечно, она нам не нравится! Вот вы занялись сравнением ста мировых языков, вы только-только обложились словарями, вам ещё на сорок лет работы -- но вы уже теперь уверены, что докажете происхождение всех слов от слова "рука". Это -- объективность?

Нержин громко расхохотался над Рубиным, очень довольный. Рубин рассмеялся тоже -- как было сердиться на этого чистейшего человека!

Кондрашёв не касался политики, но Нержин поспешил её коснуться:

-- Ещё один шаг, Ипполит Михалыч! Умоляю вас -- ещё один шаг! А -- Маркс? Я уверен, что он ещё не начинал никаких экономических анализов, ещё не собрал никаких статистических таблиц, а уже знал, что при капитализме рабочий класс есть абсолютно нищающий, и самая лучшая часть человечества и, значит, ему принадлежит будущее. Руку на сердце, Лёвка, скажешь -- не так?

-- Дитя моё, -- вздохнул Рубин. -- Если б нельзя было заранее предвидеть результат...

-- Ипполит Михалыч! И на этом они строят свой прогресс! Как я ненавижу это бессмысленное слово "прогресс"!

-- А вот в искусстве -- никакого "прогресса" нет! И быть не может!

-- В самом деле! В самом деле, вот здорово! -- обрадовался Нержин. -- Был в семнадцатом веке Рембрандт -- и сегодня Рембрандт, пойди перепрыгни! А техника семнадцатого века? Она нам сейчас дикарская. Или какие были технические новинки в семидесятых годах прошлого века? Для нас это детская забава. Но в те же годы написана "Анна Каренина". И что ты мне можешь предложить выше?

-- Позвольте, позвольте, магистр, -- уцепился Рубин.

-- Так по пущей-то мере в инженерии вы нам прогресс оставляете? Не бессмысленный? {48}

-- Паразит! -- рассмеялся Глеб. -- Это подножка называется.

-- Ваш аргумент, Глеб Викентьич, -- вмешался Абрамсон, -- можно вывернуть и иначе. Это означает, что учёные и инженеры все эти века делали большие дела -- и вот продвинулись. А снобы искусства, видимо, паясничали. А прихлебатели...

-- Продавались! -- воскликнул Сологдин почему-то с радостью.

И такие полюсы, как они с Абрамсоном, поддавались объединению одной мыслью!

-- Браво, браво! -- кричал и Прянчиков. -- Парниши! Пижоны! Я ж это самое вам вчера говорил в Акустической! -- (Он говорил вчера о преимуществах джаза, но сейчас ему показалось, что Абрамсон выражает именно его мысли.)

-- Я, кажется, вас помирю! -- лукаво усмехнулся Потапов. -- За это столетие был один исторически достоверный случай, когда некий инженер-электрик и некий математик, больно ощущая прорыв в отечественной беллетристике, сочинили вдвоём художественную новеллу. Увы, она осталась незаписанной -- у них не было карандаша.

-- Андреич! -- вскричал Нержин. -- И вы могли бы её воссоздать?

-- Да понатужась, с вашей помощью. Ведь это был в моей жизни единственный опус. Можно бы и запомнить.

-- Занятно, занятно, господа! -- оживился и удобнее уселся Сологдин. Очень он любил в тюрьме вот такие придумки.

-- Но вы ж понимаете, как учит нас Лев Григорьич, никакое художественное произведение нельзя понять, не зная истории его создания и социального заказа.

-- Вы делаете успехи, Андреич.

-- А вы, добрые гости, доедайте пирожное, для кого готовили! История же создания такова: летом тысяча девятьсот сорок шестого года в переполненной до безобразия камере санатория Бу-тюр (такую надпись администрация выбила на мисках, и означала она: БУтырская ТЮРьма), мы лежали с Викентьичем рядышком сперва под нарами, потом на нарах, задыхались от недостатка воздуха, {49} постанывали от голодухи -- и не имели иных занятий, кроме бесед и наблюдений за нравами. И кто-то из нас первый сказал: -- А что, если бы...?

-- Это вы, Андреич, первый сказали: а что, если бы...? Основной образ, вошедший в название, во всяком случае принадлежал вам.

-- А что, если бы...? -- сказали мы с Глебом Викентьевичем, -- а что вдруг да если бы в нашу камеру...

-- Да не томите! Как же вы назвали?

-- Ну что ж,

Не мысля гордый свет забавить,

попробуем припомнить вдвоём этот старинный рассказ, а? -- глуховато-надтреснутый голос Потапова звучал в манере завзятого чтеца запылённых фолиантов. -- Название это было: "Улыбка Будды".