63
- Радович был давнишний и коренной неудачник: уже в тридцатые годы лекции его отменялись, книги не печатались, и сверх всего ещё терзали его болезни: в грудной клетке он носил осколок колчаковского снаряда, пятнадцать лет у него тянулась язва двенадцатиперстной, да много лет он каждое утро делал себе мучительную процедуру промывания желудка через пищевод, без чего не мог есть и жить.
- Но знающая меру в своих щедротах и в своих преследованиях, судьба этими самыми неудачами и спасла Радовича: заметное лицо в коминтерновских кругах, он в самые критические годы уцелел из-за того, что не выползал из больниц. За болезнями же перехоронился он и в прошлом году, когда всех сербов, оставшихся в Союзе, или загоняли в антититовское движение или сажали в тюрьму.
- Понимая подозрительность своего положения, Радович сдерживался чрезвычайным усилием, не давал себе говорить, не давал вводить себя в фанатическое состояние спора, а пытался жить бледной жизнью инвалида.
- И сейчас он сдержался с помощью табачного столика. Такой столик -- овальный, из чёрного дерева, стоял в кабинете особо с гильзами, машинкой для набивки гильз, набором трубок в штативе и перламутровой пепельницей. А около столика стоял табачный же шкафик из карельской берёзы с многочисленными выдвижными ящичками, в каждом из которых жил особый сорт папирос, сигарет, сигар, Табаков трубочных и даже нюхательных.
- Молча слушая теперь рассказ Словуты о подробностях подготовки бактериологической войны, об ужаснейших преступлениях японских офицеров против человечности, -- Радович сладострастно разбирался и принюхивался к содержимому табачных ящиков, не решаясь, на чём остановиться. Курить ему было самоубийственно, курить ему категорически запрещалось всеми врачами, -- но так как ему запрещалось ещё и пить, и есть (сегодня за ужином он тоже почти не ел) -- то обоняние и вкус
{100}
его были особенно изощрены к оттенкам табака. Жизнь без курения казалась ему бескрылой, он частенько кручивал газетные цыгарки из базарной махорки, которую предпочитал в своих стеснённых денежных обстоятельствах. В Стерлитамаке во время эвакуации он ходил к дедам на огороды, покупал лист, сам сушил и резал. В его холостом досуге работа над табаком способствовала размышлениям.
- Собственно, если бы Радович и встрял в разговор -- он не сказал бы ничего ужасного, ибо и сам он думал недалеко от того, что государственно необходимо было думать. Однако, непримиримая к малейшим отливам больше, чем к противоположным цветам, сталинская партия тотчас бы срубила ему голову именно за то малое, в чём он отличался.
- Но благополучным образом он смолчал, и разговор перешёл от японцев к сравнительным качествам сигар, в которых Словута ничего не понимал и чуть не лишился дыхания от неосторожной затяжки. Затем к тому, что нагрузка у прокуроров с годами не только не уменьшается, но даже, при росте числа прокуроров, увеличивается.
- -- А что говорит статистика преступлений? -- спросил бесстрастно по виду Радович, закованный в броню своей пергаментной кожи.
- Статистика ничего не говорила: она была и нема, и невидима, и никто не знал, жива ли она ещё.
- Но Словута сказал:
- -- Статистика говорит, что число преступлений у нас уменьшается.
- Он не читал самой статистики, но читал, как в журнале выражались о ней.
- И так же искренне добавил:
- -- А всё-таки ещё порядочно. Наследие старого режима. Испорчен народ очень. Испорчен буржуазной идеологией.
- Три четверти шедших через суды выросли уже после семнадцатого года, но Словуте это не приходило в голову: он нигде этого не читал.
- Макарыгин тряхнул головой -- его ли в этом убеждают!
- -- Когда Владимир Ильич говорил нам, что культур-
{101}
ная революция будет гораздо трудней Октябрьской -- мы не могли себе представить! И вот теперь мы понимаем, как далеко он предвидел.
- У Макарыгина был тупой окат головы и оттопыренные уши.
- Курили, дружно наполняя кабинет дымом.
- Половину небольшого полированного письменного столика Макарыгина занимал крупный чернильный прибор с изображением, чуть не в полметра высотой, Спасской башни с часами и звездой. В двух массивных чернильницах (как бы вышках кремлёвской стены) было сухо: Макарыгину давно уже не приходилось что-нибудь дома писать, ибо на всё хватало служебного времени, а письма он писал авторучкой. В книжных рижских шкафах за стёклами стояли кодексы, своды законов, комплекты журнала "Советское государство и право" за много лет, Большая советская энциклопедия старая (ошибочная, с врагами народа), Большая советская энциклопедия новая (всё равно с врагами народа) и Малая энциклопедия (тоже ошибочная и тоже с врагами народа).
- Всего этого Макарыгин давно уже не открывал, так как, включая и ныне действующий, но уже безнадёжно отставший от жизни уголовный кодекс 1926 года, всё это было успешно заменено пачкою самых главных, в большинстве своём секретных инструкций, известных ему каждая по своему номеру -- 083 или 005 дробь 2742. Инструкции эти, сосредоточившие в себе всю мудрость судопроизводства, подшиты были в одной небольшой папке, хранимой у него на работе. А здесь, в кабинете, книги держались не для чтения, а для почтения. Литература же, которую Макарыгин единственно читал -- на ночь, а также в поездах и санаториях, укрывалась в непрозрачном шкафу и была детективная.
- Над столом прокурора висел большой портрет Сталина в форме генералиссимуса, а на этажерке стоял маленький бюст Ленина.
- Утробистый, выпирающий из своего мундира и переливающийся шеей через стоячий воротник, Словута осмотрел кабинет и одобрил:
- -- Хорошо живёшь, Макарыгин!
- -- Да где хорошо... Думаю в областные переводиться.
{102}
- -- В областные? -- прикинул Словута. Не мыслителя было у него лицо, сильное челюстью и жиром, но главное ухватывал он легко. -- Да может и есть смысл.
- Смысл они понимали оба, а Радовичу знать не надо: областному прокурору кроме зарплаты дают пакеты, а в Главной Военной до этого надо высоко дослужиться.
- -- А зять старший -- лауреат трижды?
- -- Трижды, -- с гордостью отозвался прокурор.
- -- А младший -- советник не первого ранга?
- -- Ещё пока второго.
- -- Но боек, чёрт, до посла дослужит! А самую младшую за кого выдавать думаешь?
- -- Да упрямая девка, Словута, уж выдавал её -- не выдаётся.
- -- Образованная? Инженера ищет? -- Словута, когда смеялся, отпыхивался животом и всем корпусом. -- На восемьсот рубликов? Уж ты её за чекиста, за чекиста выдавай, надёжное дело.
- Ещё б Макарыгин этого не знал! Он и свою-то жизнь считал неудачливой из-за того, что не пробился в чекисты. Последний замызганный оперуполномоченный в тёмной дыре имеет больше силы и получает зарплату побольше столичных видных прокуроров. Всю прокуратуру считают балаболкой, кормить её не за что. Это рана была, тайная рана Макарыгина, что ему не удалось в чекисты...
- -- Ну, спасибо, Макарыгин, что не забыл, не держи меня больше, ждут. А ты, профессор, тоже бувай здоров, не болей.
- -- Всего хорошего, товарищ генерал.
- Радович встал попрощаться, но Словута не протянул ему руки. Радович оскорблённым взглядом проводил круглую объёмную спину гостя, которого Макарыгин пошёл довести до машины. И, оставшись один с книгами, тотчас потянулся к ним. Проведя рукой вдоль полки, он после колебания вытянул один из томиков и уже нёс в кресло, да заметил на столе ещё книжечку в пестроватом черно-красном переплёте, прихватил и её.
- Но книга эта обожгла его неживые пергаментные руки. Это была только что изданная (и сразу в миллионе экземпляров) новинка: "Тито -- главарь предателей" какого-то Рено де-Жувенеля.
{103}
- За последнюю дюжину лет попадали в руки Радовича тьмы и тьмы книг хамских, холопских, насквозь лживых, но, кажется, такой мерзотины он давно в руках не держал. Опытным взглядом старого книжника пробегая страницы новинки, он в две минуты выхватил себе -- кому и зачем такая книга понадобилась, и что за гадина её автор, и сколько новой жёлчи поднимет она в душах людей против безвинной Югославии. И после фразы, оставшейся у него в глазах: "Нет нужды подробно останавливаться на мотивах, побудивших Ласло Райка сознаться; раз он признался -- значит, был виноват", - Радович с гадливостью положил книгу на прежнее место.
- Конечно! Нет нужды подробно останавливаться на мотивах! Нет нужды подробно останавливаться, как следователи и палачи били Райка, морили голодом, бессонницей, а может быть, распростерши на полу, носком сапога отщемляли ему половые органы (в Стерлитамаке старый арестант Абрамсон, оказавшийся Радовичу с первых же слов тесно-близким, рассказывал ему о приёмчиках НКВД). Раз он признался -- значит, был виноват!.. -- summa summarum сталинского правосудия!
- Но слишком больным местом была Югославия, чтобы сейчас задевать её в разговоре с Петром. И когда тот вернулся, невольным любовным взглядом косясь на новый орденок рядом с потускневшими прежними, Душан затаённо сидел в кресле и читал том энциклопедии.
- -- Не балуют прокуратуру орденами, -- вздохнул Макарыгин, -- к тридцатилетию выдавали, а так редко кому.
- Ему очень хотелось поговорить об орденах и почему сейчас получил именно он, но Радович согнулся вдвое и читал.
- Макарыгин вынул новую сигару и с размаху опустился на диван.
- -- Ну, спасибо, Душан, ничего не ляпнул. Я боялся.
- -- А что я мог ляпнуть? -- удивился Радович.
- -- Что ляпнуть! -- обрезал сигару прокурор. -- Мало ли что! У тебя всё куда-то выпирает. -- Закурил. -- Вон он про японцев рассказывал -- у тебя губы дрожали.
- Радович распрямился:
- -- Потому что гнусная полицейская провокация, за
{104}
десять тысяч километров пованивает!
- -- Да ты с ума сошёл, Душан! Ты -- при мне не смей так! Как ты можешь о нашей партии...
- -- Я не о партии! -- отгородился Радович. -- Я -- о Словутах. А почему именно сейчас, в сорок девятом году, мы обнаружили японскую подготовку сорок третьего года? Ведь они у нас четыре года уже в плену. А колорадского жука нам сбрасывают американцы с самолётов? Всё так и есть?
- Оттопыренные уши Макарыгина покраснели:
- -- А почему нет? А если что немного не так -- значит, государственная политика требует.
- Пергаментный Радович нервно залистал свой том.
- Макарыгин молча курил. Зря он его приглашал, только позорился перед Словутой. Все эти старые дружбы -- чепуха, лишь в воспоминаниях хороши. Человек не может проявить даже простой гостевой вежливости, вникнуть, чему хозяин рад, чем озабочен.
- Макарыгин курил. Пришли на ум неприятные ссоры с младшей дочерью. За последние месяцы если обедали втроём без гостей, то не отдых, не семейный уют получался за столом, а собачья свалка. А на днях забивала гвоздь в туфле и при этом пела какие-то бессмысленные слова, но мотив показался отцу слишком знакомым. Он заметил, стараясь спокойнее:
- -- Для такой работы, Клара, можно другую песню выбрать. А "Слезами залит мир безбрежный" -- с этой песней люди умирали, шли на каторгу.
- Она же из упрямства, или чёрт знает из чего, ощетинилась:
- -- Подумаешь, благодетели! На каторгу шли! И теперь идут!
- Прокурор даже осел от наглости и неоправданности сравнения. То есть до такой степени потерять всякое понимание исторической перспективы. Едва сдерживаясь, чтобы только не ударить дочь, он вырвал у неё туфлю из рук и хлопнул об пол:
- -- Да как ты можешь сравнивать! Партию рабочего класса и фашистское отребье?!..
- Твердолобая, хоть кулаком её в лоб, не заплачет!
- Так и стояла, одной ногой в туфле, а другой в чулке на
{105}
паркете:
- -- Брось ты, папа, декламировать! Какой ты рабочий класс? Ты два года когда-то был рабочим, а тридцать лет уже прокурором! Ты -- рабочий, а в доме молотка нет! Бытие определяет сознание, сами нас научили.
- -- Да общественное бытие, дура! И сознание -- общественное!
- -- Какое это -- общественное? У одних хоромы, у других -- сараи, у одних -- автомобили, у других -- ботинки дырявые, так какое из них общественное?
- Отцу не хватало воздуха от извечной невозможности доступно и кратко выразить глупым юным созданиям мудрость старшего поколения:
- -- Ты вот глупа!.. Ты... ничего не понимаешь и не учишься!..
- -- Ну, научи! Научи! На какие деньги ты живёшь? За что тебе тысячи платят, если ты ничего не создаёшь?
- И вот тут не нашёлся прокурор; очень ясно -- а сразу не скажешь. Только крикнул:
- -- А тебе в твоём институте тысячу восемьсот -- за что?..
- -- Душан, Душан, -- размягчённо вздохнул Макарыгин. -- Что мне с дочерью делать?
- Лицу Макарыгина большие отставленные уши были как крылья сфинксу. Странно выглядело на этом лице растерянное выражение.
- -- Как это могло случиться, Душан? Когда мы гнали Колчака -- могли мы думать, что такая будет нам благодарность от детей?.. Ведь если приходится им с трибуны в чём-нибудь поклясться перед партией, они, сукины дети, эту клятву такой скороговоркой бормочут, будто им стыдно.
- Он рассказал сцену с туфлей.
- -- Как я правильно должен был ей ответить, а?
- Радович достал из кармана грязноватый кусок замши и протирал им стёкла очков. Когда-то всё это Макарыгин знал, но до чего же стал дремуч.
- -- Надо было ответить?.. Накопленный труд. Образование, специальность -- накопленный труд, за них платят больше. -- Надел очки. И посмотрел на прокурора решительно: -- Но вообще, девчёнка права! Нас об этом пре-
{106}
дупреждали.
- -- Кто-о? -- изумился прокурор.
- -- Надо уметь учиться и у врагов! -- Душан поднял руку с сухим перстом. -- "Слезами залит мир безбрежный"? А ты получаешь многие тысячи? А уборщица двести пятьдесят рублей?
- Одна щека Макарыгина задёргалась отдельно. Зол стал Душан, из зависти, что у самого ничего нет.
- -- Ты -- обезумел в своей пещере! Ты утратил связь с реальной жизнью! Ты так и пропадёшь! Что же мне -- идти завтра и просить, чтобы мне платили двести пятьдесят? А как я буду жить? Да меня выгонят как сумасшедшего! Ведь другие-то не откажутся!
- Душан показал рукой на бюст Ленина:
- -- А как Ильич в гражданскую войну отказывался от сливочного масла? От белого хлеба? Его не считали сумасшедшим?
- Слеза послышалась в голосе Душана.
- Макарыгин защитился распяленной ладонью:
- -- Тш-ш-ш! И ты поверил? Ленин без сливочного масла не сидел, не беспокойся. Вообще в Кремле уже тогда была неплохая столовая.
- Радович поднялся и отсиженною ногой хромнул к полочке, схватил рамку с фотографией молодой женщины в кожанке с маузером:
- -- А Лена со Шляпниковым не была заодно, не помнишь? А рабочая оппозиция что говорила, не помнишь?
- -- Поставь! -- приказал побледневший Макарыгин. -- Памяти её не шевели! Зубр! Зубр!
- -- Нет, я не зубр! Я хочу ленинской чистоты! -- Радович снизил голос. -- У нас ничего не пишут. В Югославии -- рабочий контроль на производстве. Там...
- Макарыгин неприязненно усмехнулся.
- -- Конечно, ты -- серб, сербу трудно быть объективным. Я понимаю и прощаю. Но...
- Но -- дальше была грань. Радович погас, смолк, съёжился снова в маленького пергаментного человечка.
- -- Договаривай, договаривай, зубр! -- враждебно требовал Макарыгин. -- Значит, полуфашистский режим в Югославии -- это и есть социализм? А у нас значит -- перерождение? Старые словечки! Мы их давно слышали,
{107}
только уж на том свете те, кто их произносил. Тебе осталось ещё сказать, что в схватке с капиталистическим миром мы обречены на гибель. Да?
- -- Нет! Нет! -- убеждённый и озарённый лучами провидения, снова всплеснулся Радович. -- Этому не бывать! Капиталистический мир разъедается несравненно худшими противоречиями! И, как гениально предсказывал Владимир Ильич, я твердо верю: мы скоро будем свидетелями вооружённого столкновения за рынки сбыта между Соединёнными Штатами и Англией!