69

Заступивший дежурить с воскресного вечера стройный юный лейтенант с пятнышками квадратных усиков под носом прошёл лично после отбоя верхним и нижним коридорами спецтюрьмы, разгоняя арестантов по комнатам спать (по воскресеньям они ложились всегда неохотно). Он прошёл бы и второй раз, да не мог отойти от молодой тугонькой фельдшерицы санчасти. Фельдшерица имела в Москве мужа, но не было тому доступа к ней в запретную зону на целые сутки её дежурства, и лейтенант очень рассчитывал сегодня ночью кое-чего добиться, она же со смехом вырывалась и повторяла одно и то же:

-- Перестаньте баловаться!

Поэтому разгонять заключённых во второй раз он послал за себя своего помощника старшину. Старшина видел, что лейтенант до утра из санчасти не выберется, проверять его не будет -- и не стал очень стараться укладывать всех спать, потому что за много лет надоело и ему быть собакой и потому что понимал он: взрослые люди, которым {148} завтра на работу, поспать не забудут.

А тушить свет в коридорах и на лестнице спецтюрьмы не разрешалось, ибо это могло способствовать побегу или бунту.

Так за два раза никто не разогнал Рубина и Сологдина, отиравших стенку в большом главном коридоре. Шёл первый час ночи, но они забыли о сне.

Это был тот безысходный яростный спор, которым, если не дракой, нередко кончается русский обряд веселья.

Но это был и тот особенный тюремный лютый спор, каких не могло быть на воле с господствующим единым мнением власти.

Спор-поединок на бумаге у них так и не сладился. За этот час или больше Рубин и Сологдин уже перебрали и два других закона невинной диалектики, -- но ни за одну неровность не зацепясь, ни на одной спасительной площадочке не замедля, их спор, ударяясь и ударяясь о груди их, скатывался в вулканическое жерло.

-- Так если противоположности нет, так и единства нет?!

-- Ну?

-- Что -- "ну"? Своей тени боитесь! Верно или неверно?

-- Конечно. Верно.

Сологдин просиял. Вдохновение от увиденной слабой точки нагнуло вперёд его плечи, заострило лицо:

-- Значит: в чём нет противоположностей -- то не существует? Зачем же вы обещали бесклассовое общество?

-- "Класс" -- птичье слово!

-- Не увернёшься! Вы знали, что общество без противоположностей невозможно -- и нагло обещали? Вы...

Они оба были пятилетними мальчишками в девятьсот семнадцатом году, но друг перед другом не отрекались ответить за всю человеческую историю.

-- ... Вы распинались отменить притеснение, а навязали нам притеснителей худших и горших! И для этого надо было убивать столько миллионов людей?

-- Ты ослеп от печёнки! -- вскрикнул Рубин, теряя осторожность говорить приглушенно, забывая щадить противника, который рвётся его удушить. (Громкость аргу- {149} ментов самому ему, как стороннику власти, не угрожала.)

-- Ты и в бесклассовое общество войдёшь, так не узнаешь его от ненависти!

-- Но сейчас, сейчас -- бесклассовое? Один раз договори! Один раз -- не увёртывайся! Класс новый, класс правящий -- есть или нет?

Ах, как трудно было Рубину ответить именно на этот вопрос! Потому что Рубин и сам видел этот класс. Потому что укоренение этого класса лишило бы революцию всякого и единственного смысла.

Но ни тени слабости, ни промелька колебания не пробежало по высоколобому лицу правоверного.

-- А социально -- он отграничен? -- кричал Рубин.

-- Разве можно чётко указать, кто правит, а кто подчиняется?

-- Мо-ожно! -- полным голосом отдавал и Сологдин.

-- Фома, Антон, Шишкин-Мышкин правят, а мы...

-- Но разве есть устойчивые границы? Наследство недвижимости? Всё -- служебное! Сегодня -- князь, а завтра -- в грязь, разве не так?

-- Так тем хуже! Если каждый член может быть низвергнут -- то как ему сохраниться? -- "что прикажете завтра?" Дворянин мог дерзить власти как хотел -- рождения отнять невозможно!

-- Да уж твои любимые дворянчики! -- вон, Сиромаха!

(Это был на шарашке премьер стукачей.)

-- Или купцы? -- тех рынок заставлял соображать, быстро поворачиваться! А ваших -- ничто! Нет, ты вдумайся, что это за выводок! -- понятия о чести у них нет, воспитания нет, образования нет, выдумки нет, свободу -- ненавидят, удержаться могут только личной подлостью...

-- Да надо же иметь хоть чуть ума, чтобы понять, что группа эта -- служебная, временная, что с отмиранием государства...

-- Отмирать? -- взвопил Сологдин. -- Сами?

Не захотят! Добровольно? Не уйдут, пока их -- по шее! Ваше государство создано совсем не из-за толстосумного окружения! А -- чтобы жестокостью скрепить свою противоестественность! И если б вы остались на Земле одни -- вы б своё государство ещё и ещё укрепляли бы! {150}

У Сологдина за спиною мглилась многолетняя подавленность, многолетний скрыв. Тем большее высвобождение было -- открыто швырять свои взгляды доступному соседу, и вместе с тем убеждённому большевику и, значит, за всё ответственному.

Рубин же от первой камеры фронтовой контрразведки и потом во всей веренице камер бесстрашно вызывал на себя всеобщее исступление гордым заявлением, что он -- марксист, и от взглядов своих не откажется и в тюрьме. Он привык быть овчаркою в стае волков, обороняться один против сорока и пятидесяти. Его уста запекались от бесплодности этих столкновений, но он обязан, обязан был объяснять ослеплённым их ослепление, обязан был бороться с камерными врагами за них самих, ибо они в большинстве своём были не враги, а простые советские люди, жертвы Прогресса и неточностей пенитенциарной системы. Они помутились в своём сознании от личной обиды, но начнись завтра война с Америкой, и дай этим людям оружие -- они почти все поголовно забудут свои разбитые жизни, простят свои мучения, пренебрегут горечью отторгнутых семей -- и повалят самоотверженно защищать социализм, как сделал бы это и Рубин. И, очевидно, так поступит в крутую минуту и Сологдин. И не может быть иначе! Иначе они были бы псами и изменниками.

По острым режущим камням, с обломка на обломок, допрыгал их спор и до этого.

-- Так какая же разница?! какая же разница?! Значит, бывший зэк, просидевший ни за хрен, ни про хрен десять лет и повернувший оружие против своих тюремщиков -- изменник родине! А немец, которого ты обработал и заслал через линию фронта, немец, изменивший своему отечеству и присяге, -- передовой человек?

-- Да как ты можешь сравнивать?! -- изумлялся Рубин. -- Ведь объективно мой немец за социализм, а твой зэк против социализма! Разве это сравнимые вещи?

Если бы вещество наших глаз могло бы плавиться от жара выражаемого ими чувства -- глаза Сологдина вытекли бы голубыми струйками, с такой страстностью он вонзался в Рубина:

-- С вами разговаривать! Тридцать лет вы живёте и {151} дышите этим девизом, -- сгоряча сорвалось иностранное слово, но оно было хорошее, рыцарское, -- "цель оправдывает средства", а спросить вас в лоб -- признаёте его? -- я уверен, что отречётесь! Отречётесь!

-- Нет, почему же? -- с успокоительным холодком вдруг ответил Рубин. -- Лично для себя -- не принимаю, но если говорить в общественном смысле? За всю историю человечества наша цель впервые столь высока, что мы можем и сказать: она -- оправдывает средства, употреблённые для её достижения.

-- Ах, вот даже как! -- увидев уязвимое рапире место, нанёс Сологдин моментальный звонкий удар. -- Так запомни: чем выше цель, тем выше должны быть и средства! Вероломные средства уничтожают и самую цель!

-- То есть, как это -- вероломные? Чьи это -- вероломные! Может быть, ты отрицаешь средства революционные?

-- Да разве у вас -- революция? У вас -- одно злодейство, кровь с топора! Кто бы взялся составить только список убитых и расстрелянных? Мир бы ужаснулся!

Нигде не задерживаясь, как ночной скорый, мимо полустанков, мимо фонарей, то безлюдной степью, то сверкающим городом, проносился их спор по тёмным и светлым местам их памяти, и всё, что на мгновение выныривало -- бросало неверный свет или неразборчивый гул на неудержимое качение их сцепленных мыслей.

-- Чтобы судить о стране, надо же хоть немножко её знать! -- гневался Рубин. -- А ты двенадцать лет киснешь по лагерям! А что ты видел раньше? Патриаршьи Пруды? Или по воскресеньям выезжал в Коломенское?

-- Страну? Ты берёшься судить о стране? -- кричал Сологдин, но сдерживаясь до придавленного звука, как будто его душили. -- Позор! Тебе -- позор! Сколько прошло людей в Бутырках, вспомни -- Громов, Ивантеев, Яшин, Блохин, они говорили тебе трезвые вещи, они из жизни своей тебе всё рассказывали -- так разве ты их слушал? А здесь? Вартапетов, потом этот, как его...

-- Кто-о? Зачем я их буду слушать? Ослеплённые люди! Они же просто воют, как зверь, у которого лапу ущемили. Неудачу собственной жизни они истолковывают как крах социализма. Их обсерватория -- камерная параша, {152} их воздух -- ароматы параши, у них -- кочка зрения, а не точка!

-- Но кто же, кто же те, кого ты способен слушать?

-- Молодёжь! Молодёжь -- с нами! А это -- будущее!

-- Мо-ло-дёжь?! Да придумали вы себе! Она -- чихать хотела на ваши... светлообразы! -- (Значило -- идеалы.)

-- Да как ты смеешь судить о молодёжи?! Я с молодёжью вместе воевал на фронте, ходил с ней в разведку, а ты о ней от какого-нибудь задрипанного эмигрантишки на пересылке слышал? Да как может быть молодёжь безыдейна, если в стране -- десятимиллионный комсомол?

-- Ком-со-мол??.. Да ты -- слабоумный! Ваш комсомол -- это только перевод твердо-уплотнённой бумаги на членские книжки!

-- Не смей! Я сам -- старый комсомолец! Комсомол был -- наше знамя! наша совесть! романтика, бескорыстие наше -- вот был комсомол!

-- Бы-ыл! Был да сплыл!

-- Наконец, кому я говорю? Ведь в тех же годах комсомольцем был и ты!

-- И я за это довольно поплатился! Я наказан за это! Мефистофельское начало! -- всякого, кто коснётся его... Маргарита! -- потеря чести! смерть брата! смерть ребёнка! безумие! гибель!

-- Нет, подожди! нет, не Маргарита! Не может быть, чтоб у тебя от тех комсомольских времён ничего не осталось в душе!

-- Вы, кажется, заговорили о душе? Как изменилась ваша речь за двадцать лет! У вас и "совесть", и "душа", и "поруганные святыни"... А ну-ка бы ты эти словечки произнёс в твоём святом комсомоле в двадцать седьмом году! А?.. Вы растлили всё молодое поколение России...

-- Судя по тебе -- да!

-- ... А потом принялись за немцев, за поляков...

И дальше, и дальше они неслись, уже теряя расстановку доводов, связь мыслей последующих и предыдущих, совсем не видя и не ощущая этого коридора, где оставалось только два остобеселых шахматиста за доской да непродорно кашляющий старый куряка-кузнец и где так {153} видны были их встревоженные размахивания рук, воспламенённые лица да под углом друг к другу выставленные большая чёрная борода и аккуратненькая белокурая.

-- Глеб!..

-- Глеб!.. -- наперебой позвали они, увидев, как с лестницы от уборной вышли Спиридон и Нержин.

Они звали Глеба, каждый в нетерпеливом ожидании удвоить свою численность. Но он и сам уже направлялся к ним, в тревоге от их возгласов и размахивания. Даже и не слыша ни слова, со стороны, и дурак бы догадался, что тут завелись о большой политике.

Нержин подошёл к ним быстро и прежде, чем они в один голос спросили его о чём-то противоположном, ударил каждого кулаком в бок:

-- Разум! Разум!

Таков был их тройной уговор на случай горячки спора, чтобы каждый останавливал двух других при угрозе стукачей -- и те обязаны подчиниться.

-- Вы с ума сошли? Вы уже намотали себе по катушке! Мало? Дмитрий! Подумай о семье!

Но не только развести их миролюбно -- их и пожарной кишкой нельзя было сейчас разлить.

-- Ты слушай! -- тряс его Сологдин за плечо. -- Он наших страданий ни во что не ставит, они все -- закономерны! Единственные страдания он признаёт -- негров на плантациях!

-- А я уж на это Лёвке говорил: тётушка Федосевна до чужих милосерда, а дома не евши сидят.

-- Какая узость! Ты не интернационалист! -- воскликнул Рубин, глядя на Нержина как на пойманного карманника. -- Ты послушал бы, что он тут плёл: императорская власть была благодеянием для России! Все завоевания, все мерзости, проливы, Польша, Средняя Азия...

-- Моё мнение, -- решительно присудил Нержин: -- для спасения России давно надо освободить все колонии! Усилия нашего народа направить только на внутреннее развитие!

-- Мальчишка! -- жёлчно воскликнул Сологдин. -- Вам волю дай -- вы всю землю отцов растрясёте... Ты ему скажи -- стоит полгроша их комсомольская романтика? Как они учили крестьянских детей доносить на роди- {154} телей! Как они корки хлеба не давали проглотить тем, кто хлеб этот вырастил! И ещё смеет он мне тут заикаться о добродетели!

-- Уж б^{^'}ульно ты благороден! Ты считаешь себя христианином? А ты никакой не христианин!

-- Не святохульничай! Не касайся, чего не понимаешь!

-- Ты думаешь, если ты не вор и не стукач -- этого достаточно для христианина? А где твоя любовь к ближнему? Правильно про вас сказано: которая рука крест кладёт -- та и нож точит. Ты не зря восхищаешься средневековыми бандитами! Ты -- типичный конквистадор!

-- Ты мне льстишь! -- откинулся Сологдин, красуясь.

-- Льщу? Ужас, ужас! -- Рубин запустил пальцы обеих рук в свои редеющие волосы. -- Глеб, ты слышишь? Скажи ему: всегда он в позе! Надоела его поза! Вечно он корчит Александра Невского!

-- А вот это мне -- совсем не лестно!

-- То есть как?

-- Александр Невский для меня -- совсем не герой. И не святой. Так что это -- не похвала.

Рубин стих и недоумело переглянулся с Нержиным.

-- Чем же ето тебе не угодил Александр Невский? -- спросил Глеб.

-- Тем, что он не допустил рыцарей в Азию, католичество -- в Россию! Тем, что он был против Европы! -- ещё тяжело дышал, ещё бушевал Сологдин.

-- Это что-то ново!.. Это что-то ново!.. -- приступал Рубин с надеждой нанести удар.

-- А зачем России -- католичество? -- доведывался Нержин с выражением судьи.

-- За-тем!! -- блеснул молнией Сологдин. -- Затем, что все народы, имевшие несчастье быть православными, поплатились несколькими веками рабства! Затем, что православная церковь не могла противостоять государству! Безбожный народ был беззащитен! И получилась косопузая страна. Страна рабов!

Нержин лупал глазами:

-- Нич-чего не понимаю. Не ты ли сам меня корил, что я -- недостаточный патриот? И -- землю отцов растрясёте?.. {155}

Но Рубин уже видел, где у врага обнажилось незащищённое место.

-- А как же -- святая Русь? -- спешил он. -- А Язык Предельной Ясности? А защита от птичьих слов?

-- Да, в самом деле? Как же Язык Предельной Ясности, если -- косопузая?

Сологдин сиял. Он покрутил кистями отставленных рук:

-- Иг-ра, господа! Игра!! Упражнение под закрытым забралом! Ведь надо же упражняться! Мы обязаны постоянно преодолевать сопротивление. Мы -- в постоянной тюрьме, и надо казаться как можно дальше от своих истинных взглядов. Одна из девяти сфер, я тебе говорил...

-- Ошарий...

-- Нет, сфер!

-- Так ты и в этом лицемерил! -- новым огнём подхватился Рубин. -- Страна вам плоха! А не вы, богомольцы и прожигатели жизни, довели её до Ходынки, до Цусимы, до Августовских лесов?

-- Ах, уже за Россию вы болеете, убийцы? -- ахнул Сологдин. -- А не вы её зарезали в семнадцатом году?

-- Разум! Разум! -- ударил их Глеб обоих кулаками в бока. Но спорщики не только не очнулись, они даже не заметили, через красную пелену они уже не видели его.

-- Ты думаешь, тебе коллективизация когда-нибудь простится?

-- Ты вспомни, что рассказывал в Бутырках! Как ты жил с единственной целью сорвать миллион! Зачем тебе миллион для Царства Небесного?

Они два года уже знали друг друга. И теперь всё узнанное друг о друге в задушевных беседах старались обернуть самым обидным, самым уязвляющим способом. Они всё припоминали сейчас и швыряли обвинительно.

-- Ну, а не понимаете человеческого языка -- наматывайте, наматывайте, -- крякнул Нержин.

И, махнув рукой, ушёл. Он утешал себя, что в коридорах никого и в комнатах спят.

-- Позор! Ты растлитель душ! Твои питомцы возглавляют восточную Германию!

-- Мелкий честолюбец! Как ты гордишься своей дво- {156} рянской кровишкой!

-- Раз Шишкин-Мышкин вершат правое дело -- почему им не помочь, не постучать, скажи?.. И Шикин напишет тебе хорошую характеристику! И твоё дело пересмотрят...

-- За такие слова морду бьют!

-- Нет, почему ж, рассудим! Поскольку мы все сидим -- верно, только ты один -- неверно, и значит тюремщики правы... Это только последовательно!

Они бессвязно перебранивались, уже почти не слыша друг друга. Каждый высматривал и преследовал одно: найти бы такое место, куда побольнее ударить.

-- Посмотри, как ты залгался! всё на лжи! А вещаешь так, будто не выпускал из рук распятия!..

-- Вот ты не захотел спорить о гордости в жизни человека, а тебе очень бы надо гордости подзанять. Каждый год два раза суёшь им просьбы о помиловании...

-- Врёшь, не о помиловании, о пересмотре!

-- Тебе отказывают, а ты всё клянчишь. Ты как собачёнка на цепи -- над тобой силён, у кого в руках цепь.

-- А ты бы не клянчил? У тебя просто нет возможности получить свободу. А то бы на брюхе пополз!

-- Никогда! -- затрясся Сологдин.

-- А я тебе говорю! Просто у тебя способностей не хватает отличиться!

Они истязали друг друга до измождения. Никак не мог бы сейчас представить Иннокентий Володин, что имеет влияние на его судьбу нудный изматывающий ночной спор двух арестантов в одиноком запертом здании на окраине Москвы.

Оба хотели быть палачами, но были жертвами в этом споре, где спорили, собственно, уже не они, потерявшие ведущие нити, -- а два истребительных разноимённых потенциала.

Именно эти потенциалы они и ощущали друг в друге отчётливо, безошибочно -- вчерашних или завтрашних слепых безумных победителей, непробиваемо-бесчувственных к доводам рассудка, как эти тюремные стены.

-- Нет, ты скажи мне: если ты всегда так думал -- как ты мог вступить в комсомол? -- почти рвал на себе {157} волосы Рубин.

И второй раз за полчаса Сологдин от крайнего раздражения раскрылся без надобности:

-- А как мне было не вступить? Разве вы оставляли возможность не вступить? Не был бы я комсомольцем -- как ушей бы мне не видать института! Глину копать!

-- Так ты притворялся? Ты подло извивался!

-- Нет! Я просто шёл на вас под закрытым забралом!

-- Так если будет война, -- у сражённого последней догадкою Рубина даже сдавило грудь, -- и ты дотянешься до оружия...

Сологдин выпрямился, скрещая руки, и отстранился как от проказы:

-- Неужели ты думаешь -- я защищал бы вас?

-- Это -- кровью пахнет! -- сжал Рубин кулаки, волосатые у кистей.

Говорить дальше или даже душить, или даже бить друг друга кулаками -- всё было слишком слабо. После сказанного надо было хватать автоматы и строчить, ибо только такой язык мог понять второй из них.

Но автоматов не было.

И они разошлись, задыхаясь -- Рубин с опущенной, Сологдин -- со вскинутой головой.

Если раньше Сологдин мог колебаться, то теперь-то с наслаждением влепит он удар этой своре: не давать им шифратора! не давать! Не катить же и тебе их проклятой колесницы! Ведь потом не докажешь, как они были слабы и бездарны! Нагалдят, нагудят, назвенят, что всё -- от закономерности, что быть иначе не могло. Они свою историю пишут, не упускают! все внутренности в ней переворачивают.

Рубин отошёл в угол и сжал в ладонях стучащую волнами боли голову. Ему прояснялся тот единственный сокрушительный удар, который он мог нанести Сологдину и всей их своре. Ничем другим их не проберёшь, меднолобых! Никакими фактическими доводами и историческими оправданиями потом не будешь перед ними прав! Атомную бомбу! -- вот это одно они поймут. Перемочь болезнь, слабость, нежелание -- и завтра с раннего утра припасть, принюхаться к следу этого анонима-негодяя, спасти {158} атомную бомбу для Революции.

Петров! -- Сяговитый! -- Володин! -- Щевронок! Заварзин!