70

    Уже заполночь Иннокентий и Дотнара возвращались домой в такси.
    На пустеющие улицы, забеляя огляд на дома, густо падал снег. Он опускался спокойствием и забвением.
    Та ответная теплота к жене, вызванная сегодня в доме тестя её внезапной покорностью, та теплота не минула и сейчас, за кромою глаз людских. Дотти непринуждённо переполаскивала -- о том и о тех, кто был на вечере, о трудностях и надеждах с клариным замужеством, -- Иннокентий дружелюбно слушал её.
    Он отдыхал. Он отдыхал от невмещаемого напряжения этих суток, и почему-то ни с кем бы не было ему так хорошо отдыхать сейчас, как с этой любленой, опостылей, клятой, брошенной, изменившей женщиной, и всё равно неотъёмной, и всё равно содорожницей.
    Он нерассудно обнял её вокруг плеч.
    Ехали так.
    Им самим же отвергнутые касания этой женщины сейчас опять заныли в нём.
    Он покосился. Покосился на её губы. На эти единственные, слияние с которыми можно длить, и длить, и длить -- и не пресыщает. Были поводы Иннокентию узнать, что так бывает редко, почти никогда. Были поводы ему узнать, что не соединяется в одной женщине всё, что хотели бы мы. Губы, волосы, плечи, кожу и ещё многое надо было бы по частям, по частям собирать из разных в одну, как природа не хочет делать. А ещё собирать -- душевные движения, и нрав, и ум, и обычай.
    Можно простить Дотти, что не всем она одарена. Ни у кого нет всего. У неё есть немало.
    Вдруг вошла ему такая мысль: что, если б эта женщина никогда бы не была его женой, ни любовницей, а заведомо принадлежала другому, но вот так он обнял бы её в {159} автомобиле, и она покорно ехала бы к нему домой -- что б он к ней сейчас испытывал?
    Почему тогда он бы не ставил ей в вину, что она побывала в чужих руках, и во многих? А если это его жена -- то оскорбительно?
    Но дикое и презренное он ощущал в себе то, что вот такая, попорченная, она ещё гибельней его к себе тянула. Он почувствовал это сейчас.
    И снял руку.
    Конечно, всё было легче, чем думать, как за ним охотятся. Как, может быть, дома ждёт его сейчас засада. На лестничной клетке. Или даже в самой квартире -- ведь им нетрудно открыть, войти.
    Он даже ясно, уверенно представил: именно так! уже затаились в квартире и ждут. И как только он откроет -- выскочат в коридор из комнат и схватят.
    Может быть, последние минуты его вольной жизни и были -- эти покойные минуты на заднем сиденьи в обнимку с Дотти, не подозревающей ничего.
    Может быть, пришла всё-таки пора сказать ей что-то?
    Он посмотрел на неё с жалостью, даже с нежностью,
    -- а Дотти сейчас же вобрала этот взгляд, и верхняя губа её мило вздрогнула, по-оленьи...
    Но что б он мог ей в трёх словах сказать -- и даже не при таксёре, уже разочтясь? Что не надо путать отечества и правительства?.. Что такое надчеловеческое оружие преступно допускать в руки шального режима? Что нашей стране совсем не надобно военной мощи -- и вот тогда мы только и будем жить?
    Этого почти никто не поймёт среди власти. Не поймут академики! -- особенно те, кто сами кропают эту бомбочку. Что же способна понять разряженная и жадная к вещам жена дипломата?
    Ещё он сам себе напомнил эту неуклюжую манеру Дотти -- разрушить всё настроение задушевного разговора каким-нибудь неуместным, неверным, грубым замечанием. Нет у неё тонкости, никогда не было -- и как же человеку узнать о том, чего никогда у него не было?..
    В лифте он не смотрел ей в лицо. Ничего не сказал на площадке. Открыл одним ключом, вставил поворачивать английский, естественно отступил пропустить её вперед {160} - а пропускал-то в капкан! -- но, может, лучше, что её первую? она ничего не теряет, а он увидит и... -- нет, не побежит, но пять секунд лишних будет думать!..
    Дотти вошла, зажгла свет.
    Никто не кинулся. Не висело чужих шинелей. Не было чужих небрежных следов на полу.
    Впрочем, это ещё ничего не доказывало. Ещё все комнаты надо осмотреть.
    Но уже сердце верило, что нет никого! Сейчас -- на засов, на другой засов! И ни за что не открывать! -- спят, нету...
    Распахивалась тёплая безопасность.
    И соучастницей безопасности и радости была Дотти.
    Он благодарно помог ей снять пальто.
    А она наклонила перед ним голову, так, что он затылок видел её, этот особенный узор волос, и вдруг сказала с покаянной внятностью:
    -- Побей меня. Как мужик бабу бьёт... Побей хорошенько.
    И -- посмотрела, в полные глаза. Она не шутила нисколько. Даже был признак плача, только особенный, её: она не плакала вольным потоком, как все женщины, а лишь единожды чуть смачивались глаза и тут же высыхали, черезмерно высыхали, до тёмной пустоты.
    Но Иннокентий -- не был мужик. Он не готов был бить жену. Даже не задумывался, что это вообще можно.
    Он положил ей руки на плечи:
    -- Зачем ты бываешь такой грубой?
    -- Я бываю грубой, когда мне очень больно. Я сделаю больно другому и за этим спрячусь. Побей меня.
    Так и стояли, беспомощно.
    -- Вчера и сегодня мне так тяжело, мне так тяжело...
    -- пожаловался Иннокентий.
    -- Знаю, -- уже поднимаясь от раскаяния к праву, прошептала сочными, сочными, сочными губами Дотти.
    -- А я тебя сейчас успокою.
    -- Вряд ли, -- жалко усмехнулся он. -- Это не в твоей власти.
    -- Всё в моей, -- глубокозвучно внушала она, и Иннокентий стал верить. -- На что ж бы моя любовь годилась, если б я не могла тебя успокоить? {161}
    И уже Иннокентий погрузился в её губы, возвращаясь в любимое прежнее.
    И постоянный перехват угрозы в душе отпускал и поворачивался в другой перехват, сладкий.
    Они пошли через комнаты, не разъединяясь и забыв искать засаду.
    И погружённый в тёплую материнскую вселенную, Иннокентий больше не зяб.
    Дотти окружала его.