74

    Подъём на шарашке бывал в семь часов.
    Но в понедельник задолго до подъёма в комнату, где жили рабочие, пришёл надзиратель и толкнул в плечо дворника. Спиридон храпнул тяжело, прочнулся и при свете синей лампочки посмотрел на надзирателя.
    -- Одевайся, Егоров. Лейтенант зовёт, -- тихо сказал надзиратель.
    Но Егоров лежал с открытыми глазами, не шевелясь.
    -- Слышь, говорю, лейтенант зовёт.
    -- Чего там? Ус...лись? -- так же не двигаясь, спросил Спиридон.
    -- Вставай, вставай, -- тормошил надзиратель. -- Не знаю, чего.
    -- Э-э-эх! -- широко потянулся Спиридон, заложил рыжеволосые руки за голову и с затягом зевнул. -- И когда тот день придёт, что с лавки не встанешь!.. Часов-то много?
    -- Да шесть скоро.
    -- Шести-и нет?!.. Ну, иди, ладно.
    И продолжал лежать.
    Надзиратель перемялся, вышел.
    Синяя лампочка давала свет на угол подушки Спиридона до косого крыла тени от верхней койки. Так, в свету и в тени, с руками за головой, Спиридон лежал и не двигался.
    Ему жалко было, что не досмотрел он сна.
    Ехал он на телеге, наложенной сушняком (а под сушняком -- прихоронёнными от лесника бревёшками) -- ехал будто из своего ж леса к себе в деревню, но дорогою незнакомой. Дорога была незнакома, но каждую подробность её Спиридон обоими глазами (будто оба здоровы!) отчётливо видел во сне: где корни, вздутые поперёк дороги, где расщеплина от старой молнии, где мелкий сосонник и глубокий песок, в котором зажирались колёса. Ещё слышал Спиридон во сне все разнообразные предосенние запахи леса и вбирчиво ими дышал. Он потому так дышал, {182} что помнил во сне отчётливо, что он -- зэк, что срок ему -- десять лет и пять намордника, что он отлучился с шарашки, его, должно, уже хватились, а пока не дослали псов -- надо успеть привезти жене и дочке дровишек.
    Но главное счастье сна происходило от того, что лошадь была не какая-нибудь, а самая любимая из перебывавших у Спиридона -- розовой масти кобылка Гривна -- первая лошадь, купленная им трёхлетком в своё хозяйство после гражданской войны. Она была бы вся серая, если б не шёл у неё по серому равномерный гнеденький перешёрсток, краснинка, отчего и звали её масть "розовой". На этой лошади он и на ноги стал, и её закладал в корень, когда вёз украдом к венцу невесту свою Марфу Устиновну. И теперь Спиридон ехал и счастливо удивлялся, что Гривна до сих пор оказалась жива, и так же молода, так же не осекаясь вымахивала воз в горку и ретиво тянула его по песку. Вся думка Гривны была в её ушах -- высоких, серых, чутких ушах, малыми движениями которых она, не оборачиваясь, говорила хозяину, как понимает она, что от неё сейчас нужно, и что она справится. Даже издали украдкой показать Гривне кнут было бы обидеть её. Езжая на Гривне, Спиридон николи с собой кнута не брал.
    Ему во сне хоть слезь да поцелуй Гривну в храп, такой он был радый, что Гривна молода и, должно, теперь дождётся конца его срока, -- как вдруг на спуске к ручью заметил Спиридон, что воз-то у него увалян кой-как, и сучья расползаются, грозя вовсе развалиться на броду.
    Как толчком его скинуло с воза на земь -- и это был толчок надзирателя.
    Спиридон лежал теперь и вспоминал не одну свою Гривну, но десятки лошадей, на которых ему приходилось ездить и работать за жизнь (каждая из них ему врезалась как человек живой), и ещё тысячи лошадей, перевиденных со стороны, -- и надсадно было ему, что так за зря, безо всякого р'озума, сжили со свету первых помощников -- тех выморив без овса и сена, тех засеча в работе, тех татарам на мясо продав. Что делалось с умом, Спиридон мог понять. Но нельзя было понять, зачем свели лошадь. Баяли тогда, что за лошадь будет работать {183} трактор. А легло всё -- на бабьи плечи.
    Да одних ли лошадей? Не сам ли Спиридон вырубал фруктовые сады на хуторах, чтоб людям нечего там было терять -- чтоб легче они подались до купы?..
    -- Егоров! -- уже громко крикнул надзиратель из двери, разбудя тем ещё двоих спящих.
    -- Да иду же, мать твоя родина! -- проворно отозвался Спиридон, спуская босые ноги на пол. И побрёл к радиатору снять высохшие портянки.
    Дверь за надзирателем закрылась. Сосед кузнец спросил:
    -- Куда, Спиридон?
    -- Господа кличут. Пайку отрабатывать, -- в сердцах сказал дворник.
    Дома у себя мужик незалёжливый, в тюрьме Спиридон не любил подхватываться в темнедь. Из-под палки до-света вставать -- самое злое дело для арестанта.
    Но в СевУралЛаге подымают в пять часов.
    Так что на шараге следовало пригибаться.
    Примотав к солдатским ботинкам долгими солдатскими обмотками концы ватных брюк, Спиридон, уже одетый и обутый, влез ещё в синюю шкуру комбинезона, накинул сверху чёрный бушлат, шапку-малахай, перепоясался растеребленным брезентовым ремнем и пошёл. Его выпустили за окованную дверь тюрьмы и дальше не сопровождали. Спиридон прошёл подземным коридором, шаркая по цементному полу железными подковками, и по трапу поднялся во двор.
    Ничего не видя в снежной полутьме, Спиридон безошибочно ощутил ногами, что выпало снега на полторы четверти. Значит, шёл всю ночь, крупный. Убраживая в снегу, он пошёл на огонёк штабной двери.
    На порог штаба тюрьмы как раз выступил дежурняк -- лейтенант с плюгавыми усиками. Недавно выйдя от медсестры, он обнаружил непорядок -- много нападало снегу, за тем и вызвал дворника. Заложив теперь обе руки за ремень, лейтенант сказал:
    -- Давай, Егоров, давай! От парадного к вахте прочисть, от штаба к кухне. Ну, и тут... на прогулочном... Давай!
    -- Всем давать -- мужу не останется, -- буркнул {184} Спиридон, направляясь через снежную целину за лопатой.
    -- Что? Что ты сказал? -- грозно переспросил лейтенант.
    Спиридон оглянулся:
    -- Говорю -- яв'оль, начальник, яв'оль! -- (Немцы тоже так вот бывало "гыр-гыр", а Спиридон им -- "яволь".) -- Там на кухне скажи, чтоб картошки мне подкинули.
    -- Ладно, чисть.
    Спиридон всегда вёл себя благоразумно, с начальством не вздорил, но сегодня было особое горькое настроение от утра понедельника, от нужды, глаз не продравши, опять горбить, от близости письма из дому, в котором Спиридон предчувствовал дурное. И горечь всего его пятидесятилетнего топтанья на земле собралась вся вместе и стояла изжогой в груди.
    Сверху уже не сыпало. Без шелоху стояли липы. Они белели. Но то был уже не иней вчерашний, изникший к обеду, а выпавший за ночь снег. По тёмному небу, по затиши Спиридон определял, что снег этот долго не продержится.
    Начал работать Спиридон угрюмо, но после затравы, первой полсотни лопат, пошло ровно и даже как будто в охотку. И сам Спиридон, и жена его были такие: от всего, что сгущалось на сердце, отступ находили в работе. И легчало.
    Чистить Спиридон начал не дорогу от вахты для начальства, как ему было велено, а по своему разумению: сперва дорожку на кухню, потом -- в три широких фанерных лопаты -- круговую дорожку на прогулочном дворе, для своего брата-зэка.
    А мысли были о дочери. Жена, как и он, отжили своё. Сыновья, хоть и сидели за колючкой, но были мужики. Молодому крепиться -- вперёд пригодится. Но дочь?..
    Хотя одним глазом Спиридон ничего не видел, а другим видел только на три десятых, он обвёл весь прогулочный двор как отмеренным ровным продолговатым кругом -- ещё и утро не сказалось, как раз к семи часам, когда по трапу поднялись первые любители гулять -- Потапов и Хоробров, для того вставшие заранее и умывшиеся до подъёма. {185}
    Воздух выдавался пайком и был дорог.
    -- Ты что, Данилыч, -- спросил Хоробров, поднимая воротник истёртого гражданского пальто, в котором был арестован когда-то. -- Ты и спать не ложился?
    -- Рази ж дадут спать, змеи? -- отозвался Спиридон. Но давешнего зла уже в нём не было. За этот час молчаливой работы все омрачающие мысли о тюремщиках усторонились из него. Не говоря этого себе словами, Спиридон сердцем уже рассудил, что если дочь и сама набедила в чём, то ей не легче, и ответить надо будет помягче, а не проклинать.
    Но и эта самая важная мысль о дочери, снисшедшая на него с недвижимых предутренних лип, тоже начинала утесняться мелкими мыслями дня -- о двух досках, где-то занесенных снегом, о том, что метлу надо нынче насадить на метловище потуже.
    Между тем надо было идти прочищать дорогу с вахты для легковых машин и для вольняшек. Спиридон перекинул лопату через плечо, обогнул здание шарашки и скрылся.
    Сологдин, лёгкий, стройный, с телогрейкой, чуть наброшенной на немёрзнущие плечи, прошёл на дрова. (Когда он шёл так, он думал про себя, но как бы со стороны: "Вот идёт граф Сологдин".) После вчерашней бестолковой колготни с Рубиным, его раздражающих обвинений, он первую ночь за два года на шарашке спал дурно -- и теперь утром искал воздуха, одиночества и простора для обдумывания. Напиленные дрова у него были, только коли.
    Потапов в красноармейской шинели, выданной ему при взятии Берлина, когда его посадили десантником на танк (до плена он был офицер, но званий за пленными не признавали), медленно гулял с Хоробровым, немного выбрасывая на ходу повреждённую ногу.
    Хоробров едва успел стряхнуть дремоту и умыться, но вечно-бодрствующее ненавидящее внимание уже вступило в его мысли. Слова вырывались из него, но, как бы описав бесплодную петлю в тёмном воздухе, бумерангом возвращались к нему же и терзали грудь:
    -- Давно ли мы читали, что фордовский конвейер превращает рабочего в машину и что это есть самое бесчело- {186} вечное выражение капиталистической эксплуатации? Но прошло пятнадцать лет, и тот же конвейер под именем потока славится как высшая и новейшая форма производства! В 45-м году Чан Кай-ши был наш союзник, в 49-м удалось его свалить -- значит, он гад и клика. Сейчас пытаются свалить Неру, пишут, что его режим в Индии -- палочный. Если удастся свалить, будут писать: клика Неру, бежавшая на остров Цейлон. Если не удастся, будет -- наш благородный друг Неру. Большевики настолько беззастенчиво приспосабливаются к моменту, что понадобься нынче провести ещё одно повальное крещение Руси -- они бы тут же откопали соответствующее указание у Маркса, увязали бы и с атеизмом и с интернационализмом.
    Потапов всегда был настроен с утра меланхолически. Утро было единственное время, когда он мог подумать о погубленной жизни, о растущем без него сыне, о сохнущей без него жене. Потом суета работы затягивала, и думать уже было некогда.
    Хоробров был как будто и прав, но Потапов ощущал в нём слишком много раздражения и готовность призвать Запад в судьи наших дел. Потапов же считал, что спор народа с властью должен быть решён каким-то (ему неизвестным) путём как спор между своими. Поэтому, неловко выбрасывая повреждённую ногу, он шёл молча и старался дышать поглубже и поровней.
    Они делали круг за кругом.
    Гуляющих прибавлялось. Они ходили по одному, по два, а то и по три. По разным причинам скрывая свои разговоры, они старались не тесниться и не обгонять друг друга без надобности.
    Только-только брезжило. Снеговыми тучами закрытое небо опаздывало с отблесками утра. Фонари ещё бросали на снег жёлтые круги.
    В воздухе была та свежесть, которою веет только что выпавший снег. Под ногами он не скрипел, а мягко уплотнялся.
    Высокий прямой Кондрашёв в фетровой шляпе ходил с маленьким щуплым Герасимовичем в кепочке, соседом своим по комнате, много не достававшим Кондрашёв у до плеча. {187}
    Герасимович, уничтоженный вчерашним свиданием, до конца воскресенья пролежал в кровати как больной. Прощальный выкрик жены потряс его.
    Значит, не мог его срок течь и дальше так, как он тёк. Наташа не могла выдержать трёх последних лет -- и что-то надо было предпринимать. "Да у тебя есть что-нибудь и сейчас!" -- упрекнула она, зная голову мужа.
    А у него не что-нибудь было, а слишком бесценное, чтоб отдавать его за собачью подачку и в эти руки.
    Вот если бы подвернулось что-нибудь лёгонькое, безделушка для досрочки. Но так не бывает. Ничего не даёт нам бесплатно ни наука, ни жизнь.
    Не оправился Герасимович и к утру. На прогулку он вышел через силу, озябший, запахнувшись доплотна, и сразу же хотел вернуться в тюрьму. Но столкнулся с Кондрашёвым-Ивановым, пошёл сделать с ним один круг -- и увлёкся на всю прогулку.
    -- Ка-ак?! Вы ничего не знаете о Павле Дмитриевиче Корине? -- поразился Кондрашёв, будто о том знал каждый школьник. -- О-о-о! У него, говорят, есть, только не видел никто, удивительная картина "Русь уходящая"! Одни говорят шесть метров длиной, другие -- двенадцать. Его теснят, нигде не выставляют, эту картину он пишет тайно, и после смерти, может быть, её тут же и опечатают.
    -- Что же на ней?
    -- С чужих слов, не ручаюсь. Говорят -- простой среднерусский большак, всхолмлено, перелески. И по большаку с задумчивыми лицами идёт поток людей. Каждое отдельное лицо проработано. Лица, которые ещё можно встретить на старых семейных фотографиях, но которых уже нет вокруг нас. Это -- светящиеся старорусские лица мужиков, пахарей, мастеровых -- крутые лбы, окладистые бороды, до восьмого десятка свежесть кожи, взора и мыслей. Это -- те лица девушек, у которых уши завешены незримым золотом от бранных слов, девушки, которых нельзя себе вообразить в скотской толкучке у танцплощадки. И степенные старухи. Серебряноволосые священники в ризах, так и идут. Монахи. Депутаты Государственной Думы. Перезревшие студенты в тужурках. Гимназисты, ищущие мировых истин. {188}
    Надменно-прекрасные дамы в городских одеждах начала века. И кто-то, очень похожий на Короленко. И опять мужики, мужики... Самое страшное, что эти люди никак не сгруппированы. Распалась связь времён! Они не разговаривают. Они не смотрят друг на друга, может быть и не видят. У них нет дорожного бремени за спиной. Они -- идут; и не по этому конкретному большаку, а вообще. Они уходят... Последний раз мы их видим...
    Герасимович резко остановился:
    -- Простите, я должен побыть один!
    Он круто повернулся и, оставив художника с поднятою рукою, пошёл в обратную сторону.
    Он горел. Он не только увидел картину резко, как сам написал, но он подумал, что...
    Обутрело.
    Ходил надзиратель по двору и кричал, что прогулка окончена.
    В подземном коридоре, на возврате, посвежевшие заключённые невольно толкали хмуробородого избольна бледного Рубина, проталкивающегося навстречу. Сегодня он проспал не только дрова (на дрова немыслимо было идти после ссоры с Сологдиным), но и утреннюю прогулку. От короткого искусственного сна Рубин ощущал своё тело тяжёлым, ватно-бесчувственным. Ещё он испытывал кислородный голод, незнакомый тем, кто может дышать, когда хочет. Он пытался теперь выбиться во двор за единым глотком свежего воздуха и за жменею снега для обтирания.
    Но надзиратель, стоя у верха трапа, не пустил его.
    Рубин стоял у низа трапа, в цементной яме, куда однако, тоже перепало снега и тянуло свежим воздухом. Здесь, внизу, он сделал три медленных круговых движения руками с глубокими вздохами, затем собрал со дна ямы снегу, натёр им лицо и поплёлся в тюрьму.
    Туда же пошёл и проголодавшийся бодрый Спиридон, уже расчистивший дорогу для машин до самой вахты.
    В штабе тюрьмы два лейтенанта -- сменяющийся, с квадратными усиками, и новозаступающий лейтенант Жвакун, вскрыли пакет и знакомились с оставленным им приказом майора Мышина. {189}
    Лейтенант Жвакун -- грубый широмордый непроницаемый парень, во время войны в старшинском звании служил палачом дивизии (называлось "исполнитель при военном трибунале") и оттуда выслужился. Он очень дорожил своим местом в Спецтюрьме №1 и, не блеща грамотностью, дважды перечёл распоряжение Мышина, чтобы ничего не спутать.
    Без десяти девять они пошли по комнатам делать поверку и всюду объявили, как было велено:
    "Всем заключённым в течение трёх дней сдать майору Мышину перечень своих прямых родственников по форме: номер по порядку, фамилия, имя, отчество родственника, степень родства, место работы и домашний адрес.
    Прямыми родственниками считаются: мать, отец, жена зарегистрированная, сын и дочь от зарегистрированного брака. Все остальные -- братья, сестры, тётки, племянницы, внуки и бабушки считаются родственниками непрямыми.
    С 1-го января переписка и свидания будут дозволяться только с прямыми родственниками, которых укажет в перечне заключённый.
    Кроме того, с 1-го января размер ежемесячного письма устанавливается -- не больше одного развёрнутого тетрадного листа."
    Это было так худо и так неумолимо, что разум неспособен был охватить объявленное. И поэтому не было ни отчаяния, ни возмущения, а только злобно-насмешливые выкрики сопутствовали Жвакуну:
    -- С Новым годом!
    -- С новым счастьем!
    -- Ку-ку!
    -- Пишите доносы на родственников!
    -- А сыщики сами найти не могут?
    -- А размер букв почему не указан? Какой размер буквы?
    Жвакун, пересчитывая наличие голов, одновременно старался запомнить, кто что кричал, чтобы потом доложить майору.
    Впрочем, заключенные всегда недовольны, делай им хоть хорошо, хоть плохо...

    {190}