Сканировал Леон Дотан www.ldn-knigi.narod.ru ldnleon@yandex.ru

Корректировала Нина Дотан (май 2001)

П. А. БУРЫШКИН

МОСКВА КУПЕЧЕСКАЯ

1954

Посвящается дочери моей О. П. Абаза

ОГЛАВЛЕНИЕ

ОТ АВТОРА

ВВЕДЕНИЕ

ГЛАВА I.

ГЛАВА II.

ГЛАВА III.

ГЛАВА IV.

ГЛАВА V.

ОТ АВТОРА

Эта книга — прежде всего — мои воспоминания. Мне пришлось быть свидетелем и участником жизни торгово-промышленной Москвы в самые «ответствен­ные» годы, с 1912 по 1918. Свидетелем я был и ранее, в сущности говоря, с тех пор, как себя помню, а с 1904 года я уже мог систематически следить за московской общественной жизнью, исполняя как бы обязанности секретаря моего отца по общественным делам. Общественная деятельность меня интересовала с самых детских лет; можно сказать, я к ней готовил­ся, внимательно прочитывая бумаги и документы, ко­торые посылались моему отцу, а их было немало. Это мне помогло самому вступить в общественную жизнь подготовленным.

Выше я назвал годы войны и годы февральской революции «ответственными». По отношению к пред­ставителям торгово-промышленной Москвы это не подлежит сомнению. Для них эти годы, в особенности период февральской революции, были временем чрез­вычайного оживления их общественной работы, и они несут несомненную ответственность за ход и исход событий. В силу этого мне казалось целесообразным выйти за рамки описания того, «что глаза мои видели». Чтобы по-настоящему понять почему случилось так, а не иначе, нужно знать историю и ту атмосфе­ру, в которой за последнее время складывалась жизнь торгово-промышленной Москвы. Нужно знать и ее «личный состав», чтобы оценить, почему те, а не дру­гие, оказались во главе движения. Обо всем этом никаких общих трудов пока нет. Зато очень много материалов. Даже за рубежом их более чем доста­точно. Конечно, кое-чего не хватает, но все-таки, в Па­риже, где имеются прекрасные русские книгохрани­лища, работать можно.

Думаю, что писать таковую историю мне, как го­ворится, «сам Бог велел». Не знаю, кто бы теперь мог за эту работу взяться. Нас, «свидетелей исто­рии», осталось не много, и все в больших годах. Мне 66 лет, а я один из самых молодых.

Должен прибавить также, что с молодых лет я мечтал написать историю московского купечества. Первый, кто мне советовал это сделать, — Ал. Апол. Мануилов, мой учитель экономики. Советовал и А. А. Кизеветтер, с которым вместе готовили мы юбилей­ное издание по истории Нижегородской ярмарки. Я и начал готовиться: собирал материалы и по истории Москвы, и по истории русской торговли. По истории Москвы мне уже удалось собрать изрядную коллек­цию, которая, как слышал, составляет базу музея го­рода Москвы, находившегося одно время в помеще­нии Английского клуба, на Тверской. В моей коллек­ции были весьма ценные вещи.

Из моих близких мне всегда советовала написать эту книгу моя дочь, почему я и посвящаю этот труд ей.

ВВЕДЕНИЕ

Сколько их? Куда их гонят?

И к чему весь этот шум?

Мельпомены труп хоронит

Наш московский толстосум.

Так приветствовал один из известных московских адвокатов создание Художественного театра. Неза­дачливый поэт оказался, правда, плохим пророком: Художественный театр Мельпомену не похоронил, му­за сценического искусства, вероятно, считала его од­ним из лучших своих детищ, прославивших ее по все­му свету, но не это беспокоило автора шутливой па­родии. Он хотел высмеять то обстоятельство, что одним из создателей нового театра был «толстосум», московский купец. В самом деле, Константин Сергее­вич Алексеев, по сцене Станиславский, принадлежал к одной из самых почтенных и самых культурных мо­сковских купеческих фамилий. Такое отношение «ин­теллигентских» кругов к людям купеческого происхож­дения и к купечеству вообще было характерным для Москвы дореволюционного времени. С одной сторо­ны, Москва считалась купеческим городом, где пред­ставители торговли и промышленности занимали ру­ководящие места, в частности в Московском город­ском общественном управлении, с другой стороны — во всех не купеческих слоях московского общест­ва — и в дворянстве, и в чиновничестве, и в кругах интеллигенции, как правой, так и левой — отноше­ние к «толстосумам» было, в общем, мало дружелюб­ным, насмешливым и немного «свысока». Во всяком случае, «торгово-промышленники» отнюдь не пользовались тем значением и не имели того удельного веса, которые они должны были иметь благодаря своему руководящему участию в русской хозяйствен­ной жизни и которыми пользовались их западные, европейские и особливо заокеанские коллеги в своих странах.

Это на вид парадоксальное явление станет совер­шенно понятным, если мы проследим историю рус­ского народного хозяйства, ход русской торговли и развитие русской промышленности. Идея, вернее пред­рассудок, — что Россия страна чисто земледельче­ская, и только земледельческая, существовала до Пер­вой мировой войны. Петр Великий своими мероприя­тиями в области создания фабричного производства свел Россию с ее естественного пути и искусственно изменил в ней структуру ее экономики. Если к этому прибавить, что, как это люди думали, занятие земле­дельческим трудом — близость к земле — способст­вует охранению здоровых начал в человеке, а «амба­ры» и фабрика пробуждают в людях самые дурные инстинкты, то станет ясно, какое зло причинил Рос­сийской земле Великий Преобразователь, сведя ее с ее исконного пути. Поэтому как «торгаши», так и «фабричные» не пользовались симпатией у населения, и это находило постоянное отражение в литературе. К этому надо прибавить, что в писаниях иностран­ных авторов о России российская действительность и, в частности, торговый быт постоянно изображались в весьма непривлекательных красках. Из описаний иностранных путешественников по Московии, созда­лась легенда о какой-то «нарочитой бесчестности» русских людей торгового сословия. В России недав­него времени часто наблюдался обычай бранить все русское и преклоняться перед всем иностранным. И писателям и свидетельствам западных соседей в России часто придавали слишком большое значение, и принимали на веру то, что ее не заслуживало. Таким образом, обоснования недоброжелательного или пренебрежительного отношения к купеческому клас­су можно свести к трем моментам: во-первых, ино­странцы создали легенду о том, что характерной осо­бенностью торговых людей в России является их бесчестность и плутовство, во-вторых, русская лите­ратура, изображавшая лишь теневые стороны русско­го купечества, создавала ему характеристику «темно­го царства» и, наконец, существовали пережитки на­строений русских «аграрников», продолжавших счи­тать, что Россия должна оставаться страной земле­дельческой.

Можно еще указать на постоянный спор Москвы с Петербургом. Чиновный Петербург противопостав­ляли купеческой Москве. Но Петербург недолюбли­вал не только купеческую Москву. Он не любил и грибоедовскую Москву, и Москву «Войны и мира», и даже Москву славянофилов.

**

Иностранная легенда о русской бесчестности по­явилась весьма давно. Рассказывая о торговых людях Москвы, Герберштейн говорит, что они «ведут тор­говлю с величайшим лукавством и обманом. Покупая иностранные товары, они всегда понижают цену их на половину, и этим поставляют иностранных купцов в затруднение и недоумение, а некоторых доводят до отчаяния, но кто, зная их обычаи и любовь к про­волочке, не теряет присутствия духа и умеет вы­ждать время, тот сбывает свой товар без убытка. Ино­странцам они все продают дороже, так что иная вещь стоит им самим 1 дукат, а они продают ее за 5, 10, даже за 20 дукатов, хотя случается, что и сами по­купают у иностранцев, за 10 или 15 флоринов, ка­кую-нибудь редкую вещь, которая не стоит и одно­го флорина. Если при сделке неосторожно обмол­виться, обещать что-нибудь, они в точности припомнят это и настойчиво будут требовать исполнения обе­щания, а сами очень редко исполняют, что обещают. Если они начнут клясться и божиться, знай, что здесь скрывается обман, ибо они клянутся с целью обма­нуть. (Цитирую русский перевод по Ключевскому)

Другой известный путешественник по Московии, Олеарий, примерно также отзывается о нравах и обы­чаях московских купцов. «Я изумлялся, — пишет он, — видя, что московские купцы продавали по 3¹₂ экю аршин сукна, которое они сами покупали у анг­личан по 4 экю. Но мне сказывали, что им это очень выгодно, потому что, купив у англичан сукно в долг и продавая его за наличные деньги, хотя и дешевле своей цены, они обращают вырученные деньги на дру­гие предприятия, которые не только покрывают по­тери, понесенные ими при продаже сукна, но и до­ставляют сверх того значительные барыши».

По словам Олеария, московские купцы высоко ставили в купце ловкость и изворотливость, говоря, что это дар Божий, без которого не следует и при­ниматься за торговлю. Один голландский купец, са­мым грубым образом обманувший многих из москов­ских торговых людей, приобрел между ними такое уважение за свое искусство, что они, нисколько не обижаясь, просили его принять их к себе в товари­щи, в надежде научиться его искусству.

Приводя все эти данные, Ключевский приходит к заключению, что «торговля московских купцов с иностранными носила на себе, в сильной степени, ха­рактер игры». При этом он делает ударение на слове «московских», отмечая, что тот же Герберштейн «вы­годно отзывался о торговых обычаях жителей Пскова».

Точно также и Костомаров, делая ссылку на те же два источника — Герберштейна и Олеария, утверждает, что иностранцы «описывают русских купцов большими плутами. Обычай запрашивать и торго­ваться был искони характеристикой русского торгов­ца. Если вещь стоила рубль, купец непременно запро­сит за нее десять рублей, смотря по лицу, которое у него покупает... Божиться в торговле было нипочем, хотя божбам русских купцов никто не верил, ни из их соотечественников, ни из иностранцев, и даже за­мечали, что чем более русский купец божится, тем скорее обманывает. Подделка и обмен вещей были в обычае: часто русский наделял иностранца подкра­шенными мехами, а иногда покупатель придет в лав­ку и начнет торговать вещь, купец запрашивает за нее большую цену; покупатель дает менее; купец как буд­то не слышит и уходит прочь, потом начинает мало-помалу сдаваться и уступает желанию покупателя; но в самом деле он ловко успеет обменить вещь, так что покупатель сам этого не замечает и берет не то, что торговал прежде. Подобные поступки не каза­лись русскому предосудительными; он оправдывал се­бя пословицею: «На то и щука в море, чтобы карась не дремал», — пословицею, которая, как видно, бы­ла до того в употреблении, что даже иностранцы затверживали ее».

Рисуя со слов иностранных авторов эту печаль­ную картину нравов старого русского купечества, Ко­стомаров, однако, отмечает, что не должно приписы­вать плутоватость русского торговца какой-нибудь народной порче. «Нет, — говорит он, — это было не­обходимое условие той степени образованности, на которой еще стояла Россия, и обстоятельств, сопро­вождавших развитие торговли. Торговля, как и вся­кая другая ветвь человеческой образованности, про­ходит различные положения. В первобытные време­на она была соединена с разбоями и набегами. На низкой степени цивилизованного общества она не­разлучна с коварством и обманом и, чем выше общество становится на пути нравственного и умствен­ного образования, тем более и торговые отношения принимают характер честности». И в подтверждение своей оценки Костомаров справедливо указывает, — к чему мы еще вернемся, — что сами иностранцы вовсе не были безгрешны в этом отношении и во всей Европе торговые нравы того времени (свиде­тельства Герберштейна и Олеария относятся к XVII веку) не стояли еще на достодолжной высоте.

Помимо названных выше авторов, есть еще не мало и других, которые также сурово оценивают тор­говые нравы в Московии. Так уже Барберино, побы­вавши в России в 1565 году, утверждает, что в мехо­вой торговле русский действует недобросовестно:

"Tingono zibellini ed altre pelli per farle parer piu belle"(Красили горностаев и другие меха для того, чтобы они казались более красивыми).

Нецгебауэр, бывший в Москве в смутное время, повторяет слова Герберштейна: "Fallacissime et dolosissime mercantur"(Они торгуют с величайшими хитростями и обманом).

Также и Петрей, побывавший в Московии примерно в то же самое время и оставивший подробное описа­ние и Московии, и событий времен Самозванца, гово­рит про московских купцов, что они "Thun gerne Un-recht" (Охотно жульничают) и не держат ни данного слова, ни клятвы.

В этом же роде свидетельствуют и Рейтенфекс, и Кильбургер, трактат которого является одним из на­иболее ценных источников для истории торговых сно­шений московского государства. Впрочем, трактат его, написанный с несомненной целью способствовать раз­витию товарообмена московского государства с его за­падными соседями, больше говорит о тех товарах, ко­торые могут быть объектом торговли, чем о нравах и обычаях людей торгового сословия.

Зато Майерберг, приезжавший в Московию как посол Священно-Римской Империи, ко двору Царя Алексея Михайловича, в своем путевом журнале отме­чает:

"Mercatores in contractibus semper fraudulenti juramentis et obtationibus falciant" (Купцы в сделках всегда прибегают к обманным клят­вам и обещаниям).

Нужно при этом заметить, что это в сущности по­чти все, что он говорит о русской торговле.

Можно еще привести одно позднейшее свиде­тельство. Это записки одного французского путешест­венника, который приезжал в Россию в конце царст­вования Екатерины II. Это некий Фортэн де Пиль, имя коего мало было известно в России, так как его запис­ки были опубликованы без имени автора.

"Il n'y a chez les marchands russes aucune espèce de bonne foi; il est vraiment plaisant d'essayer par soi-même jusqu'où peut aller leur fourberie... la bonne foi, le vrais — le seul appui du commerce n'existe pas en Russie"... (У русских купцов нет ни малейшей добросовестности; забавно испытать на самом себе до какого предела может дойти их жульничество... добросовестность — эта единственная основа торговли, — не существует в России).

Со свидетельствами иностранцев небезынтересно сопоставить и русскую оценку. Вот что в Петровские времена писал о купечестве Посошков: (Посошков, «О скудости и богатстве», Москва, Изд. Ака­демии Наук, СССР, 1951.).

«Купечество в ничтожность повергать не надобно, понеже без купечества ни каковое, не токмо великое, но ни малое царство стояти не может. Купечество и во­инству товарищ, воинство воюет, а купечество помо­гает и всякие потребности им уготовляет».

Говорит он и о купеческих нравах, но больше в порядке пожелания, что должно было бы быть. Косвенно это свидетельствует, что действительность оставляла желать лучшего:

«А еще бы в купечестве самая христианская правда уставилася, еже добрые товары за добрые бы и продавали, а средние за средние, а плохие за плохие и цену б брали по пристоинству товара пря­мую настоящую, по чему коему цена положена, а излишние цены ни у какого бы товара не то, что взять, но и не припрашивали бы и ни стара, ни ма­ла, ни неосмысленного не обманывали бы, но во всем поступали бы самою правдою, то благодать бы Божия воссияла бы на купечестве и благосло­вение Божие почило бы на них, и торг бы их свя­той был.»

Апогеем легенды о нарочитой бесчестности рус­ского купечества нужно считать весьма нашумевшую в свое время книгу Мэкензи Уоллеса «Россия», по­явившуюся в конце семидесятых годов прошлого сто­летия. Этот английский журналист, ближайший со­трудник, газеты «Таймc», пробыл долгое время в Рос­сии и в своих впечатлениях дает весьма мрачную кар­тину российской действительности. Вот что пишет он о купеческом сословии:

«Двумя большими недостатками в характере рус­ских купцов, как класса, согласно общему мнению, являются их невежество и бесчестность. Относитель­но первого разных мнений быть не может. Что же ка­сается бесчестности, которая, как говорят, столь обыч­на у русского торгового класса, то здесь составить точное мнение трудно. В том, что происходит огром­ное количество бесчестных сделок, нет сомнения, но нужно считать, что в этом деле иностранец является излишне строгим и забывает, что торговля в России только выходит из примитивного состояния, в кото­ром твердые цены и умеренный заработок были не­известны».

Книга Мэкензи Уоллеса в свое время вызвала мно­го шуму и не мало протестов в России, но, несомнен­но, в течение ряда лет она была на Западе одним из главных источников ознакомления с тем, что про­исходит в России. Британская энциклопедия до сих пор считает этот труд классическим. Но, видимо, сам автор с течением времени отошел от своего прежнего мнения. В ежегоднике газеты «Таймc», посвященном России и вышедшем в конце Первой мировой войны, имеется вступительная статья того же Уоллеса, напи­санная совсем в других тонах. Да и весь этот справоч­ник самой влиятельной английской газеты был посвя­щен вопросу, как утвердиться англичанам на русском рынке, после того как немцам, в силу войны, пришлось с ним расстаться.

Может показаться странным, почему я, невзирая на вышеприведенные «подлинные и убедительные свидетельства», называю утверждения иностранцев о нарочитой бесчестности русского купечества «леген­дой». Но я думаю, что картина, которую рисовали ино­странные путешественники, не представляла фотогра­фически отраженной действительности и, во всяком случае, была чрезвычайно односторонняя.

Нужно прежде всего сказать, что иностранцы ни­когда, — и это справедливо и для начала XX столетия, и для наших дней, — России не знали и не представля­ли себе ясно, что на русской; земле происходит.

Даже в ту пору, когда никто еще не мыслил о железном за­навесе, Россия для Запада была страной загадочной, полной тайны, которую всегда боялись и, в общем говоря, никогда не любили. Россию много раз «откры­вали» и, когда англичане, в поисках нового морского пути в Китай и Индию через северные страны, выса­дились в 1553 году на берег, в устье Северной Двины, то они всерьез и взаправду думали, что открыли но­вую страну, вроде того как Колумб открыл Америку. Они и не подозревали, что эта новооткрытая Московия уже много сотен лет ведет оживленную торговлю со своими соседями и что в свое время «Русь» была гораздо культурнее западных стран. Великие Князья Киевские были в родстве со всеми правящими дина­стиями Европы.

Когда Ярослав Мудрый выдал одну из своих дочерей за короля Франции, то в сущности, для нее это был «мезальянс», — и не только потому, что Генрих I был королем Парижа и Орлеана, а Рим устроил этот брак в расчете на большое приданое ки­евской княжны, а потому, что семья отца Анны Яро­славны была гораздо культурнее семьи ее мужа. Мо­лодая королева Франции была единственным грамот­ным человеком при французском дворе и могла под­писывать хартии и дипломы «Anna Reina», в то вре­мя, как ее царственный супруг ставил вместо подписи крестики. И, конечно, никто не знал, что это за таин­ственная страна, из которой она приехала.

Это незнание иностранцами России красной ни­тью проходит через всю иностранную литературу, по­священную описанию «путевых впечатлений». Совсем так же, как и теперь, каждый новый путешественник как бы начинает сначала, производит новые наблюде­ния, как будто раньше, до него, никто ничего не знал, и стремится постигнуть психологию загадочного и не­понятного народа. Это было и и недавнее время, ког­да для Запада открылись и русская литература, и рус­ские искусства; было и тогда, когда Россия была еще Московией. В силу всего этого, к свидетельствам ино­странцев нужно относиться с известной осторожно­стью. Да и не все иностранцы дают такую безотрад­ную картину нравов торгового сословия Московии. Характерно то, что англичане, торговые сношения коих с русскими в XVI и XVII веке были лучше других орга­низованы, и о которых сохранилось большое коли­чество всякого рода мемуаров и воспоминаний, почти не говорят об «испорченности нравов», во всяком слу­чае не указывают на это, как на причину, которая затрудняла бы развитие торговых сношений. Инна Любименко, давшая наиболее полную историю торговли России с Англией (Инна Любименко, «История торговых сношений России с Англией XVI век», 1912.), упоминая о мошенничествах, к которым прибегали русские купцы и об очень не­лестных отзывах иностранцев об их «честности», не приводит ни одного свидетельства из английских ис­точников, а ссылается лишь на Герберштейна, Олеария и Кильбургера.

Конечно, не все было вполне благополучно: еще много лет спустя, при заключении англо-русского тор­гового договора в 1734 году, мы находим некоторые статьи, в него включенные (XXII и XXIII), устанавли­вающие специальные меры борьбы с имевшими ме­сто злоупотреблениями: с уклонением от платежа хо­зяевам по обязательствам подписанным их служащи­ми и с затруднением по взысканиям с должников, уехавших внутрь страны. Но и с английской стороны дело обстояло не лучше. В том диалоге, который вел в Москве посол Елизаветы I, Флетчер, с Борисом Го­дуновым, где речь шла о проделках английского аген­та Мерша, нападали русские, а англичане защищались, указывая, что Мерш действовал по внушению дьяка Щелкалова. Но Флетчеру был дан ответ, что Мерш вор ведомый и сказал ложные слова на государева дьяка Щелкалова (С. М. Соловьев, «История России в древние времена».).

Злоупотребления несомненно были, но они были с обеих сторон. «Русские купцы, — говорит Косто­маров, — постоянно были во мраке относительно большей части того, чем торговали, страшились об­мана, не доверяли, были обманываемы и, в свою оче­редь, обманывали». И если низкий уровень морали в торговых делах являлся следствием низкого куль­турного уровня страны, то это применимо не только к жителям дикой «Московии».

Иностранцы смотрели на Россию, как на страну выгодную для них, преимущественно по ее невеже­ству, потому что русских можно было легко обма­нывать. — Естественно конечно, что и русские плати­ли тою же монетою, но это никак не останавливало иностранцев от их чрезвычайного стремления проник­нуть в Россию, и между ними шла ожесточенная борь­ба, чтобы помешать один другому. Когда «открыв­ший» Московию Ричард Ченселлор приехал в Моск­ву и вступил в переговоры о торговле англичан с Рос­сией, голландская компания в Новгороде обратилась к Царю с письмом, взводя на англичан разные кле­веты и, между прочим, стараясь уверить Царя, что это морские разбойники, которых следует задержать. Узнав об этом, англичане отчаялись даже возвратить­ся в отечество, но Царь не поверил доносу и дело ула­дилось.

Со своей стороны и англичане всякими путями старались помешать утверждению в Москве посторон­него влияния: когда в 1582 году там находился по­сланец Ватикана Антонио Поссевино, иезуит, — анг­лийские купцы, проживавшие в Москве, подали Царю записку, в которой пытались доказать, что римский первосвященник антихрист. Поссевино пришлось, с своей стороны, представить объяснения и защитить папу от еретических обвинений.

К такому же выводу, что «плутовство» при совер­шении торговых сделок не было специфической рус­ской привилегией, приходит и новейший русский исто­рик Кулишер. Вот что он пишет:

«Обе стороны применяют те же приемы, пла­тят друг другу равной монетой. В этом отноше­нии русские торговцы могли многому научиться у торговавших с ними иностранцев и поэтому рассказ Олеария о том, что московские купцы упрашивали обманувшего их на большую сумму голландца, чтобы он вступил с ними в компанию, весьма ярко освещает картину нравов того вре­мени. В особенности англичане приписывали сво­им конкурентам голландцам все пороки, которые у них и заимствовали русские купцы. Русские хитры и алчны как волки, писал в 1667 году анг­личанин Коллинс, и с тех пор, что начали вести торговлю с голландцами, еще более усовершен­ствовались в коварстве и обмане. Во всяком слу­чае, этот характер торговли русских с иностран­цами свидетельствует о том, что капиталистиче­ской ее отнюдь нельзя еще назвать... Она напо­минает торговлю тех же англичан и голландцев в заокеанских странах» (Кулишер, «История русской торговли», Петроград, 1923.).

Нужно сделать еще несколько замечаний. Если бы торговое сословие и в прежней Московии, и в недавней России, — в годы пребывания в ней Мэкензи Уоллеса, — было бы, на самом деле, сбо­рищем плутов и мошенников, не имеющих ни чести, ни совести, то как объяснить те огромные успехи, ко­торые сопровождали развитие русского народного хо­зяйства и поднятие производительных сил страны.

Русская промышленность создавалась не казенными усилиями и, за редкими исключениями, не руками лиц дворянского сословия.

Русские фабрики были постро­ены и оборудованы русским купечеством. Промышлен­ность в России вышла из торговли. Нельзя строить здоровое дело на нездоровом основании. И если ре­зультаты говорят сами за себя, торговое сословие бы­ло в своей массе здоровым, а не таким порочным, как его представляли легенды иностранных путешествен­ников.

***

Такую же безотрадную картину купеческой бес­честности и плутоватости дает в общем и русская литература. Правда, не все крупные ее представители останавливались на изображении купеческого быта, но если это имело место, то почти всегда, до конца прошлого столетия, плуты и мошенники, считавшие обман нормальным методом деловых отношений, угне­тавшие своих близких и своих служащих, и больше всего на свете любившие деньги. Положительных ти­пов «деловых людей» почти что не было, да, к сло­ву сказать, они и не удавались тем, кто пытался их описать. У некоторых авторов были лишь короткие замечания, иногда входившие в пословицу. Но было несколько и таких, которые свою славу составили изображением купеческой жизни и купеческого бы­та. Из таких первое место занимает А. Н. Островский.

Нет ни надобности, ни возможности дать здесь подробный и полный обзор тех произведений русской литературы, которые посвящены купеческому быту или содержат изображение его и, в частности, жизни московского купечества. Но некоторые характерные примеры привести следует.

Одним из первых произведений, изображавших купеческую среду, была комедия Плавильщикова «Си­делец», где московский купец Харитон Авдулавин, вместе со своими собратьями, другими московскими купцами, хочет обмануть и обобрать своего питомца, который у него служит сидельцем. Но вмешивается честный полицейский Добродетелев, и все кончается благополучно.

У Крылова есть басня, так и озаглавленная «Ку­пец». В ней речь идет о наставлениях, которые давал купец своему племяннику. «Торгуй по-моему, так бу­дешь не в накладе» и приводит пример, как нужно действовать: стараться сбыть гнилое сукно за хоро­шее английское. Но обманутым оказался сам купец, так как покупатель всучил ему фальшивую бумажку. В этой басне характерны заключительные строки:

Обманут, обманул купец, в том дива нет,

Но если кто на свете

Повыше лавок взглянет,

Увидит, что и там на ту же стать идет

Почти у всех во всем один расчет:

Кого кто лучше подведет,

И кто кого хитрей обманет.

У Гоголя о купцах говорится немного, но неко­торые его характеристики вошли в поговорку. Тип положительный Гоголю, как и многим другим, не удался. Из всех женихов Агафьи Тихоновны, «гостин-нодворец» Алексей Дмитриевич Стариков фигура са­мая бледная и ничего характерного собой не пред­ставляет.

Зато в «Ревизоре» фигуры купцов гораздо рель­ефней, и не столько сами купцы, как те наименования, которые дает им городничий: «Самоварники», «Аршинники», «Протобестии», «Надувалы морские». Два первых термина не раз потом повторялись, как наи­более наглядные определения, что такое купцы.

Такие же короткие, запомнившиеся многим фор­мулы найдем мы впоследствии и у Некрасова, в поэ­ме «Кому на Руси жить хорошо»:

«Купчине толстопузому сказали братья Губины,

Иван и Митродор...»

Имеется и изображение внешнего облика купца:

В синем кафтане почтенный лабазник,

Толстый, присядистый, красный как медь,

Едет подрядчик по линии в праздник,

Едет работы свои посмотреть.

Праздный народ расступается чинно,

Пот отирает купчина с лица,

И говорит, подбоченясь картинно:

Ладно ништо... Молодца... Молодца»...

В творчестве Островского пьесы из купеческого быта составляют самую крупную категорию: с них он начал, ими получил он известность, впоследствии славу, и почти до конца своих дней брал из этой среды темы для своих комедий.

Творчество Островского слишком хорошо извест­но русскому человеку, нет надобности на нем оста­навливаться, но нужно напомнить, что известностью и славой Островский обязан, прежде всего, своим двум ранним пьесам: «Свои люди сочтемся» (1850) и «Гроза» (1860). В обеих этих пьесах купеческий быт изображен в необычайно неприглядном виде. Именно эти пьесы были замечены критикой и, прежде все­го, Добролюбовым, которому принадлежит заслуга обратить внимание читающей публики (не все его пье­сы шли тогда в театре) и привлечь к нему внимание и сочувствие. На этом заслуги Добролюбова и кон­чаются. По содержанию его статьи далеко не беспри­страстны и дают его намерениям и взглядам далеко не то истолкование, которое было у самого автора. Это применимо, прежде всего, к пьесам из купеческо­го быта. Вот как характеризует талантливый публи­цист это «темное царство»:

«Это — мир затаенной, тихо вздыхающей скорби, мир тупой, ноющей боли, мир тюремно­го, гробового безмолвия, лишь изредка оживля­емый глухим, бессильным ропотом, робко зами­рающим при самом зарождении. Нет ни света, ни тепла, ни простора. Гнилью и сыростью веет тем­ная и низкая тюрьма. Ни один звук с вольного воздуха, ни один луч света не проникает в нее. В ней вспыхивает по временам только искра то­го священного пламени, которое пылает в каж­дой груди человеческой, пока не будет залито наплывом житейской грязи. Чуть тлеется это в сырости и смраде темницы, но иногда на мину­ту вспыхивает она и обливает светом правды и добра мрачные фигуры томящихся узников. При помощи этого минутного освещения, мы видим, что тут страдают наши братья, что в этих одичавших, бессловесных, грязных существах можно разобрать черты лиц человеческих, и наше серд­це стесняется болью и ужасом. Они молчат, эти несчастные узники, они сидят в летаргическом оцепенении и даже не потрясают своими цепями. Они почти лишились даже способности созна­вать свое страдальческое положение, но тем не менее они чувствуют тяжесть, лежащую на них. Они не потеряли способности ощущать свою боль. Если безмолвно и неподвижно переносят боль, то это потому, что каждый крик, каждый вздох среди этого смрадного омута захватывает их горло, отдается колючей болью в груди, каж­дое движение тела обремененного цепями гро­зит им увеличением тяжести и мучительного не­удобства их положения. И не откуда ждать им отрады, негде искать облегчения. Над ними буй­но и безотчетно владычествует бессмысленное самодурство в лице разных Торцовых, Болыневых, Брусковых, Уланбековых и пр., не признаю­щее никаких разумных прав и требований. Толь­ко его дикие безобразные окрики нарушают эту мрачную тишину, производят пугливую сумато­ху на этом печальном кладбище человеческой мысли и воли».

Появление «Грозы» вызвало новую статью Доб­ролюбова, помещенную в «Современнике». Эта статья уже не проникнута таким безнадежным пессимизмом и озаглавлена «Луч света в темном царстве». Автор видит в поступке Катерины протест против «кабановских понятий о нравственности, протест, доведенный до конца, провозглашенный и под домашней пыткой, и над бездной, в которую бросилась бедная женщина. Она не хочет мириться, не хочет пользоваться жал­ким прозябанием, которое ей дают в обмен на ее жи­вую душу...

Просто, по человечеству, нам отрадно видеть из­бавление Катерины — хоть через смерть, коли нельзя иначе. Жить в «темном царстве» хуже смерти»...

Статьи Добролюбова произвели чрезвычайно сильное впечатление на читающую публику и, в те­чение ряда лет, данная им характеристика «тем­ного царства» была общепризнанной в либеральных кругах тогдашней общественности, но среди крити­ков скоро появилось иное направление, которое рас­сматривало творчество Островского под другим уг­лом зрения. Известный критик Аполлон Григорьев в своих статьях «После Грозы» указал на всю фальшь приемов либеральной критики, сказавшуюся в том, что она усмотрела юмор сатирика там, где, в дейст­вительности, была только одна наивная правда на­родного поэта.

«Свои люди сочтемся» прежде всего картина общества, отражение целого мира, в котором проглядывают многоразличные органические начала, а не одно самодурство. Притом человеческое сожале­ние и сочувствие остается, по ходу драмы, за само­дуром, а не за протестантом. Особенно это примени­мо к комедии «Не в свои сани не садись», относитель­но которой не может быть сомнения, что сочувствие автора целиком находится на стороне как раз пред­ставителей «темного царства», Русакова и Вани Бородкина, тогда как «господа», Вихорев и Баранчевский, обрисованы такими красками, что никоим об­разом не могли пользоваться симпатией не только ав­тора, но даже самого непредубежденного зрителя.

Это мнение, что Островский прежде всего быто­писатель, беспристрастно отражающий в своих тво­рениях действительность так, как он ее видит и по­нимает, и отмечающий пороки и недостатки у всех групп общества, а не обличитель-сатирик, рисующий лишь «темное царство», — русскую купеческую сре­ду, — постепенно стало господствующим среди рус­ской критики и истории русской литературы. Но и «добролюбовские» толкования еще долго держались. Еще в 1894 году, литературный критик У. П. Балталон в статье, помещенной в журнале «Артист», разби­рая последние пьесы Островского, дал своим статьям заглавие: «Тронулось ли вперед темное царство?». Небезинтересно отметить, что наличие в пьесах Ост­ровского большого числа плутов и мошенников, ста­вится в связь с увлечением молодого писателя запад­ничеством, которое якобы доходило у него до стран­ных, почти невероятных размеров, так будто бы ему был противен вид самого Кремля с соборами. Он изу­мил однажды Филиппова, сказав: «Для чего тут на­строили эти пагоды?».

«Этой подчиненностью Островского господ­ствующему направлению, объясняется, между про­чим, — пишет Барсуков, — и то, что первая его крупная пьеса «Свои люди сочтемся» состо­ит из целого ряда темных, отталкивающих, чисто отрицательных типов русского народа... Любо­пытно, что впоследствии западники, доказывая отрицательные качества русского народа, ссыла­лись на ту же, под их влиянием созданную, пье­су Островского и на избранные под гнетом их направления типы. Раз как-то, на вечере у М. С. Щепкина, один из ученых западников, поддер­жанный единомышленниками, проповедовал, что народная Русь и состоит исключительно только из таких типов, что людей иного закала в ней нет и не может быть, все — мошенники. «Ну про­щайте же, мошенники», — сказал, прощаясь пос­ле долгих споров, Пров Садовский».

Как бы то ни было, но сам Островский отнюдь не считал свое творчество и, в частности, «Свои люди сочтемся» какой-то обличительной сатирой купече­ских нравов, которая была бы оскорбительна для лиц торгового сословия.

«Труд мой, еще неоконченный, — писал он В. И. Назимову, — возбудил одинаковое сочув­ствие и производил самые отрадные впечатления во всех слоях Московского общества, больше всего между купечеством. Лучшие купеческие фа­милии единодушно, гласно изъявляли желание видеть мою комедию в печати и на сцене. Я сам несколько раз читал эту комедию перед много­численным обществом, состоящим исключитель­но из Московских купцов и, благодаря русской правдолюбивой натуре, они не только не оскорб­лялись этим произведением, но в самых обяза­тельных выражениях изъявляли мне свою при­знательность за верное воспроизведение совре­менных недостатков и пороков их сословия и го­рячо высказывали необходимость дельного и правильного обличения этих пороков (в особен­ности превратного воспитания) на пользу своего круга. В глазах этих почтенных людей, правда и польза, коей они от нее научились, исключила всякую мысль об оскорблении мелкого самолю­бия».

Не подлежит, разумеется, сомнению, что Остров­ский искренне стремился дать лишь верное изображе­ние обрисовываемой им среды и отметить «отдель­ные» недостатки и пороки, чтобы способствовать их искоренению. Вероятно, не его это вина, а вина Доб­ролюбова, что на основании сценических изображе­ний в пьесах автора «Грозы», у широкой публики, и в особенности в интеллигентских, народнических, ан­типромышленных кругах создалось впечатление, что все купечество есть царство «Кит Китычей», подлин­ное темное царство. Конечно, в этом царстве иногда встречалась «Кабаниха», но встречались в другом кру­гу и «Салтычихи», и какие были хуже — неизвестно.

Рядом с Островским нужно поставить И. Ф. Гор­бунова, который изображал быт купечества примерно в тех же самых красках. Он был актер Александрий­ского театра в Петербурге, но славился главным об­разом как неподражаемый рассказчик. В его репер­туаре сцены из купеческого быта занимали одно из главных мест. Еще больше ему удавался «генерал Дитятин». Перед слушателями проходил ряд типов из «Замоскворечья», изображавшихся не столько в не­привлекательном, сколько в смешном виде. Эти сцен­ки Горбунов писал сам; не все сохранились, но мно­гие напечатаны; в чтении они большого впечатления не производят. У Горбунова были и более крупные вещи. Он написал пьесу «Самодур», где превзошел Островского «обличением» купеческой бесчестности и преступности. Но, как и другие литературные про­изведения Горбунова, они особого успеха не имели.

Салтыков-Щедрин тоже отдал дань общему тече­нию и, в своих изображениях темных и отрицатель­ных сторон современной ему русской жизни, не за­был и представителей купечества. Нужно, однако, сказать, что люди торгового сословия занимают не­значительное место в длинной галерее нарисованных им типов.

«Прежде как мы торговали, — рассказывает ку­пец Ижбурдин, — привезет, бывало, тебе мужичок кулей десяток, ну и свалишь, а за деньгами приходи, мол, через неделю. А придет он через неделю, и знать его не знаю, ведать не ведаю, кто ты таков. Уйдет бедняга, и управы никакой на тебя нет, потому что и градоначальник, и вся подъячая братья твою руку тянет. Таким-то родом и наживали капиталы, а под старость грехи перед Богом замаливали».

Можно еще добавить, что наряду с традицион­ным, так сказать, изображением плутовства и мошен­ничества, Щедрин в таких же ярких красках рисует и те условия, в которых происходила торговля, и что проделывало с купцами полицейское начальство.

Мельников-Печерский попытался несколько иначе подойти к теме о русском купечестве. В своей хро­нике «В лесах» и «На горах» он не мало места уде­ляет описанию купеческого быта в Нижнем Новгоро­де и его ближайших окрестностях. Нижегородская ярмарка дает ему повод говорить и о купечестве дру­гих местностей России, в частности — о Московском. Но почти всегда это «сектанты», «люди старой веры», противники «Никоновской церкви». Мельников был глубоким знатоком русского раскола, вопросы веры и культа составляют главное содержание его хроник. Сильно заняты этими вопросами и герои автора «В лесах» и «На горах», но это не мешает им в деловой их жизни вести торговлю, построив ее на обмане и на мошенничестве. И Смолокуров, и Лохматый не далеко ушли от героев Островского. Но наряду с ними Мельников пытается дать тип нового, просве­щенного купца, который ведет свое дело уже на со­вершенно других началах.

Самые яркие страницы посвящены описанию хлы­стовства, где под именем Алымовой выведена знаме­нитая Татаринова. В глазах окружающих хлыстовство есть просто-напросто скрытое масонство, и привер­женцев Алымовой так и называют «фармазонами». Но это все либо помещики, либо люди из простого народа. Представителей купечества там нет.

В хронике «В лесах» есть одно место, которое свидетельствует, что Мельников-Печерский правильно понял значение роли отдельных представителей тор­гового класса в начавшемся развитии производитель­ных сил России.

В беседе с главным героем, Потапом Максимычем Чапуриным, будущий его зять Василий Борисыч рас­сказывает ему, как начиналось текстильное дело в Костромской губернии:

«А как дело-то начиналось. Выискался смышленый человек с хорошим достатком, нашего согласия был, по-древнему благочестивый. Коно­валовым прозывался. Завел небольшое ткацкое заведение, с легкой его руки дело пошло, да по­шло. И разбогател народ, и живет теперь лучше здешнего. Да мало ли таких местов по России. А везде доброе дело одним зачиналось. Поболь­ше бы Коноваловых у нас было, хорошо бы на­роду жилось» (Этой цитатой профессор П. И. Новгородцев, как дирек­тор Московского коммерческого Института, приветствуя Предсе­дателя Совета А. И. Коновалова, закончил, под «шумные знаки одобрения», свою речь на столетнем юбилее Коноваловской Ма­нуфактуры. С тех пор ее не раз использовали в приветствиях по­койному Александру Ивановичу. Доводилось и мне вспоминать о ней).

По ходу изложения, несомненно, что симпатия автора на стороне рассказчика.

Это почти единственный пример в русской лите­ратуре, когда писатель из интеллигентов высказывает­ся в пользу осуждавшейся всеми «частной инициати­вы».

В ряду бытописателей второй половины прошло­го столетия Боборыкин занимает одно из главных мест. Этот необычайно плодовитый писатель оставил большое число романов, повестей и рассказов, обри­совывавших различные группы современного ему об­щества. Не мало страниц посвятил он изображению жизни русского купечества и, в частности, московско­го. Про Боборыкина в свое время говорили, что он с необычайной точностью и верностью дает карти­ну окружавшей его действительности, а героев своих романов срисовывает с живых, главным образом зна­комых ему людей. Известный французский позити­вист русского происхождения Г. Н. Вырубов говорит в своих воспоминаниях, что о себе, в своих мемуарах ему много говорить не приходится, так как его друг П. Д. Боборыкин очень верно изобразил его в одном из своих романов. И когда выходила новая вещь Боборыкина, всегда начинали ее разбор с того, что ста­рались определить, кто в ней изображен.

Наиболее значительным творением Боборыкина, посвященным жизни купеческой Москвы, является на­писанный в начале 80-ых годов роман «Китай-Город». Русская текстильная промышленность в те годы, пос­ле турецкой войны, переживала эпоху подъема и раз­вития. Старые предприятия работали чрезвычайно успешно, увеличивая свои обороты. Возникало не ма­ло новых фирм. Этот период делового оживления и описывает автор «Китай-Города». Боборыкина давно забыли, а молодые его и не читали, и приходится в немногих словах напомнить содержание этого романа.

«Китай-Город» — это торговый центр Москвы, квартал, примыкавший к Красной Площади и к Крем­лю. На трех его улицах, Никольской, Ильинке и Вар­варке, с переулками Юшковым и Черкасским, в «Теп­лых Рядах», на Чижевском подворье, — были сосре­доточены почти все фабричные конторы и амбары оптовых предприятий. Это был московский Сити.

Лейт-мотив романа: купцы захватили в свои руки всю Москву. Не только вся деловая жизнь руководит­ся ими, они не только хозяйничают в городском управ­лении, но пробираются и в науку, и в искусство. Вот это последнее обстоятельство особенно не нравится автору. Описывая магистерский диспут в университе­те, на котором присутствует один из его героев, он так характеризует происходящее:

«Магистрант — из купцов. Вот и подите. Дворя­не, культурные люди, люди расы, с другим содержа­нием мозга, — и не могут стряхнуть с себя презренной инертности, а тут тятенька торговал рыбой, или «пун­цовым» товаром каким-нибудь, а сынок пишет моно­графию о средневековых цехах, или об учении Гуго Гроция».

Надо сказать, впрочем, что мнение, согласно кое­му считалось, что занятие отвлеченными науками — не купеческое дело, долго держалось в России. Неда­ром Константин Аксаков подчеркивал в шуточном сти­хотворении:

В тарантасе, в телеге ли,

Еду ночью из Брянска я,

Все о нем, все о Гегеле,

Моя дума дворянская.

Главный герой романа Андрей Палтусов, барин, который пытается войти в деловой мир и создать собственное дело. Это ему нужно не только для за­работка, но и как выполнение своего рода миссии — противопоставить дворянина торжествующему по всей линии купцу и приготовиться к будущему пред­ставительству, которое могут тоже захватить купцы. Для выполнения своей миссии, он входит в общение со многими представителями и представительницами купеческой Москвы. Он имеет большой успех, осо­бенно у последних, но миссия явно не удается, так как он попадает в тюрьму «за растрату вверенного ему имущества». Впрочем, все кончается благополучно, так как он женится на богатой купчихе.

Среда, в которой происходит действие, — круп­ная торговля и промышленность «миллионщицы». Быт и, в частности, особняки описаны фотографически точно. Описан и большой купеческий бал, и купече­ские похороны, и концерт в Благородном собрании, и бенефис в Малом театре. Проходит много действую­щих лиц. «Самодуров», как у Островского, нет, зато почти все — чудаки и оригиналы. Трудно понять, как выведенные Боборыкиным персонажи могли руково­дить большими делами. Да и сам автор говорит о них тоном барского презрения. Исключение составляет главная героиня, сама управляющая двумя фабриками Станицына. Она была срисована с известной московской общественной деятельницы В. А. Морозовой, урожденной Хлудовой.

Кроме «Китай-Города», у Боборыкина не раз в ро­манах повторялось описание купеческой Москвы. Каждый год в январской книжке одного из толстых журналов — «Вестника Европы» или «Русской мыс­ли» начиналось печатание его новой вещи. Постепен­но манера изображения стала более беспристрастной, нужно бы сказать менее «барственной», но портрет­ный характер для главных героев — и особенно ге­роинь — сохранился.

Такой же портретный характер носили и две пье­сы, о которых весьма много говорили в начале теку­щего столетия. Шли они на Императорской сцене, в Малом театре, в Москве и, во всяком случае, одна из них — в Александрийском театре Петербурга. Пьесы эти: «Джентльмен» кн. Сумбатова-Южина и «Цена жизни» Вл. Немировича-Данченко.

«Джентльмен» был списан с Мих. Абрам. Моро­зова. Выведен он был в каррикатурном виде, и слово джентльмен взято не как характеристика, а как на­смешка.

В Малом театре шла она с исключительно бле­стящим составом, смотрелась легко и нравилась ин­теллигентской публике, которая была не прочь по­смеяться над «купцами». Главного героя играл Ры­баков и удивил зрителей своим сходством с оригина­лом.

«Цена жизни» шла в Москве и в Петербурге, Центральная женская роль весьма удалась автору. В Москве ее играла Ермолова, в Петербурге Савина. Как всегда, театралы обоих городов спорили кто лучше. Нужно сказать, что каждая в своем роде играла с присущей ей силой и блеском и имела шумный успех.

Роль эта не носила «портретного» характера, но в пьесе были выведены Владимир Соловьев и Марга­рита Кирилловна Морозова, последняя довольно карикатурно. Мне еще придется вернуться к той роли, которую сыграла Морозова в развитии философской мысли в Москве. Можно лишь пожалеть, что и Немирович-Данченко отдал дань прежнему шаблону: заня­тие философией не купеческого ума дело.

А. П. Чехов сравнительно мало уделил внимания купеческому быту, но у него имеются необычайно ха­рактерные для его времени вещи. Как известно, он сам происходил из этой среды, но о детстве у него были весьма печальные воспоминания. Он скоро стал настоящим русским интеллигентом и ничего «купече­ского» в нем не осталось. Для тех немногих расска­зов из жизни купечества, которые он написал, ему приходилось специально документироваться. У него был двоюродный брат, Михаил Михайлович, который служил доверенным в оптовом галантерейном деле Ивана Егоровича Гаврилова. К нему и обращался Ан­тон Павлович, собирая сведения о московской купе­ческой жизни. Это гавриловский амбар и один из их служащих, окрестивший водку с красной голов­кой «помощником начальника станции», описаны Чехо­вым в повести «Три года». Гавриловскую семью я знал с раннего детства и хорошо помню, как там с гордо­стью говорили: «Чехов наш амбар описал в своем рас­сказе».

В декабрьской книжке «Русской мысли» за 1894 год был напечатан рассказ Чехова «Случай из прак­тики». Это, несомненно, один из самых замечательных рассказов Чехова, но вместе с тем и из самых харак­терных примеров отношения интеллигенции того вре­мени к промышленности, к фабрике и к капитализму. Молодой врач попадает на фабрику к больной де­вушке, дочери хозяйки, которая живет на фабрике вместе с матерью и гувернанткой. Фабрика произво­дит на доктора сильное, ужасающее впечатление.

«Тут недоразумение, конечно, думал он, гля­дя на багровые окна. Тысячи полторы-две фабричных работают без отдыха в нездоровой об­становке, делая плохой ситец, живут впроголодь и только изредка в кабаке отрезвляются от это­го кошмара. Сотня людей надзирает за работой, и вся жизнь этой сотни уходит на записывание штрафов, на брань, несправедливости, и только двое-трое, так называемые хозяева, пользуются выгодами, хотя совсем не работают и презира­ют плохой ситец. Но какие выгоды, как поль­зуются ими? Ляликова и ее дочь несчастны, на них жаль смотреть, живет в свое удовольствие одна Христина Дмитриевна, пожилая, глуповатая девица в пенснэ. И выходит так значит, что ра­ботают все эти пять корпусов, и на восточных рынках продается плохой ситец для того толь­ко, чтобы Христина Дмитриевна могла кушать стерлядь и пить мадеру»...

Этот рассказ оказал огромное влияние на читаю­щую публику, чего нельзя сказать о повести «Три го­да», «Бабье царство» и о других небольших рассказах.

Мне остается добавить несколько слов о влиянии творений Максима Горького, вернее — о влиянии од­ного из его ранних произведений, романа «Фома Гор­деев». Это не единственная его вещь, где изображает­ся быт русского купечества. Но другие романы — «Васса Железнова», «Дело Артамоновых» — появи­лись значительно позже и следовательно их влияние не успело сказаться на возникновении того презри­тельного и недоброжелательного отношения к купе­честву, как к особой общественной группе. Да разби­рать их, может быть, было бы и излишне. Уже в «Фоме Гордееве» Горький выявился полностью, как «пролетарский» писатель, как правоверный марксист, идеолог классовой борьбы и противопоставленник «капиталистов» и пролетариата. Его подход к теме, остающийся до сих пор признаваемым в СССР как образец «пролетарской» литературы, конечно, весьма разнится от его предшественников.

«Фома Гордеев», одна из первых крупных вещей Горького, появился в самых последних годах прошло­го века. Это повесть о «нетипическом купце», как ее называет сам автор. Не типический он потому, что вступил в борьбу со своей средой, протестует против того, как она ведет свою жизнь и работу, обличает своих собратьев за их пороки и преступления. «Не жизнь вы сделали, а тюрьму; не порядок вы устрои­ли — цепи на человека выковали... Душегубы вы», — восклицает он.

Но истинными героями повести являются стар­шие представители купечества. Все они хищники, са­модуры и часто преступники. Игнат Гордеев, отец Фо­мы, живет только ради «дела» и денег. «Дело — зверь живой и сильный, править им нужно умеючи, взнуз­дывать надо крепко, а то оно тебя одолеет. Мы все для того живем, чтобы взять, а не дать»... «Это был человек высокий, широкоплечий, большие глаза смот­рели из-под темных бровей смело и умно... Во всей его мощной фигуре было много здоровья и грубой красоты. От его плавных движений и неторопливой походки веяло сознанием силы».

Совсем другим изображен его друг Яков Маякин. Он низенький, худой, юркий, с огненно рыжей клино­образной бородкой. Он символизирует купечество, которое хочет сосредоточить в своих руках и хозяй­ственную и политическую власть. «Нам дело доро­го ради самого дела, ради любви нашей к устройству жизни... Мы жизнь строим»...

Наконец, третьим представителем старшего поко­ления является Ананий Щуров. Это человек старой закалки, старинной складки. Ненавидя новшества, он враг машин. Он ратует за старину, потому что он ей обязан своими миллионами, а в глазах Щурова — деньги единственная ценность в мире.

Всех их объединяет стремление к наживе, неже­лание останавливаться перед чем бы то ни было, да­же перед преступлением, для достижения своих це­лей... Изображены они с необычайной яркостью, ог­ромный талант Горького проявился в этой вещи в пол­ной силе, и этот роман произвел сильное впечатле­ние. Но нужно сказать, что уже тогда — полвека то­му назад — Горький стал рассматриваться не только и не столько как писатель, как творец художествен­ной прозы, а как проповедник марксистской идеоло­гии, можно сказать как художественное воплощение марксистской пропаганды.

А с начала века уже роди­лась против марксизма борьба, родилась уже тяга «от марксизма к идеализму». Поэтому круг тех читателей, на которых мог Горький влиять, был несколько уже; да собственно говоря, и влиять на них было не нужно: это была та часть русского общества, которая уже прияла марксистскую идеологию. Наконец, непо­пулярность торгового, точнее торгово-промышлен­ного класса в России имела причины и более глубокого характера. В России необычайно дол­го держалось мнение, что это страна земледельческая, что фабрично-заводское производство ей не нужно, что русская индустрия никогда не сможет успешно конкурировать с западно-европейской и, наконец, что фабрика и весь уклад ее деятельности растлевающим образом влияет на население.

Теперь, когда жизнь так далеко ушла вперед, трудно себе даже представить, что можно было всерь­ез спорить против развития производительных сил страны, против ее индустриализации. Но в свое вре­мя это было так, и что особенно характерно, как это уже указывалось, — в таковом утверждении сходи­лись два полюса русской общественности — крайне правые аграрии и крайне левые народники. Все эти споры начались в Александровское время на почве обсуждения вопросов тарифной политики. В эту эпоху таможенный тариф пересматривался несколько раз, причем запретительная система сменялась более либе­ральной, а затем восстанавливалась вновь.

В мою задачу не входит рассмотрение истории русской таможенной политики, но небезинтересно вос­произвести некоторые аргументы русских фритредеров того времени, органом коих был еженедельник «Дух журналов», главной целью которого была борь­ба и против запретительной системы и полемика с про­текционистами, а прежде всего с Мордвиновым, авто­ром недавно вышедшей книги, посвященной защите высоких таможенных ставок.

Вот некоторые из аргументов из отдельных ста­тей «Духа журналов» («Некоторые соображения по предмету мануфактуры в России». Петербург, 1815.):

«Хлебопашество, скотоводство и овцеводст­во — вот наши промыслы. Они единственно мо­гут доставить нам изобилие. Изобилие всегда процветает в таком государстве, где земледелие в чести»... — «Пусть двести фабрикантов ошибут­ся в своих монополистических расчетах, от этого не омрачится солнце, освещающее Россию»...

В другой статье говорится:

«Зайди в избу мужика: тепло обуто, одето, хотя и в лаптях. Посмотрите же на фабричного: бледно, бедно, босо, наго, холодно и голодно... Может ли такой человек быть счастлив и сохра­нить нравственность? И поневоле предается раз­врату и злодеянию. Кто из стариков московских не помнит, что у Каменного моста (там была крупная суконная фабрика, основанная еще при Петре) ни днем, ни ночью прохода не было, но Екатерина истребила гнездо сие, истребила и злодеяния».

И, наконец, психологическая характеристика кре­стьянина и фабричного:

«Земледелец зарыл в землю зерно, но прозя­бания его и оплодотворения ожидает свыше. Зем­ледельческий народ есть самый набожный, а так­же и самый миролюбивый, крепкий и благонрав­ный. Он вместе и самый покорный Царю. Он при­вязан к родной земле своей, которая его возра­стила. Мастеровой ничего не ожидает от Бога, а все от машин и, ежели бы Господь не насылал на него болезней, то он едва ли бы когда вспом­нил о Боге. Сообщество нескольких сот или ты­сяч мастеровых, и живущих, и работающих всег­да вместе, не имеющее никакой собственности, питает в них дух буйства и мятежа. Частые мя­тежи в английских мануфактурных городах слу­жат тому доказательством»...

Фритредерская литература того времени была го­раздо богаче, разнообразнее протекционистской и производила сильное впечатление на читающую пуб­лику. Можно отметить некоторые ее особенности. Прежде всего защита свободной торговли совпадала с защитой крепостного права. Это не было случай­ным явлением.

Земельное дворянство, не имевшее фаб­рик, относилось враждебно к запретительной системе и прославляло выгоды земледелия, противопоставляя. «благополучие крепостного мужика» тяжелой жизни пролетария Западной Европы. Борьба за сохранение крепостного права велась как бы в интересах самого мужика, как бы в целях гарантии его от обезземеливания.

Далее свобода торговли защищала, во имя охра­нения России, от пролетаризации большей части ее на­селения. Известный прусский путешественник, стран­ствовавший по России за казенный счет, барон Гакстхаузен, в своей весьма нашумевшей книге «Исследование о внутреннем состоянии России», видит гро­мадное преимущество России в том, что у нее нет про­летариата. Его приводит в восторг община и кустар­ное производство, сохранение и развитие коих гаран­тирует Россию от социальных потрясений и социаль­ной революции. А таковая угрожает Западной Евро­пе, благодаря враждебности пролетариата существую­щему хозяйственному режиму. Поэтому, для охраны существующего строя, нужно было установить сво­бодную торговлю, поощрять кустарей и не допускать развития фабричного промысла. Эту точку зрения в общем восприняли и государственные люди Нико­лаевского времени, в частности Канкрин и Киселев.

Такую же преданность защите кустарной — иног­да говорилось сельской — промышленности прояв­ляли и славянофилы. Они не были врагами насажде­ния промышленности в России, но предпочитали круп­ной фабрике кустарную избу, находя, что она ближе подходит к условиям русского быта. Само собою ра­зумеется, западники держались иного мнения и были сторонниками индустриализации России. Например, Огарев много писал о благодетельности фабрик для сельского населения. Правда, у него в имении была писчебумажная фабрика.

Во второй половине XIX века борьба против фаб­рично-заводской промышленности можно сказать уси­лилась, захватив новые группы в обществе, что вид­но по статьям, печатавшимся в толстых журналах. А среди экономистов продолжала господствовать тен­денция, не только, что Россия страна земледельче­ская, но что она и не может стать страной промыш­ленной. Так это и говорится, например, в известной книге Тенгоборского:

«Так как Россия не в состоянии сравниться или превзойти другие страны на поприще ману­фактурной промышленности, и не имеет всех условий, необходимых для того, чтобы сделаться страною мануфактурною, то мы должны пре­имущественно стараться о распространении тех от­раслей промышленности, которые наиболее соот­ветствуют положению нашей страны, в высшей степени земледельческой, и наилучше могут быть соединены с нашей сельской промышленностью. Вообще должно поощрять те отрасли промыш­ленности, для которых наша почва производит в изобилии сырой материал» (Тенгоборский, «О производительных силах России».).

По-прежнему существует глубокая вера в полную осуществимость в России артельной организации про­изводства.

«Мы вполне согласны, — пишет Корсак (Корсак, «О формах промышленности в Западной Ев­ропе и России», Москва, 1861.), — что нынешняя фабрика совершеннейшая в эко­номическом отношении форма производства в на­стоящее время, но думаем также, что ее всепо­глощающее могущество опасно, а за неимением его, сообщать ей это подавляющее влияние по­средством внешней помощи еще опаснее.

Фабричные отрасли домашнего производст­ва, которые теперь имеют вид самой вредной и невыгодной во всех отношениях, так называемой домашней системы, при помощи ассоциаций домашних работников, при помощи кредита и об­щественных мастерских, могли бы явиться в ви­де новой фабричной формы, со средствами, на­стоящей, и с благодетельными результатами, ко­торых последняя лишена. Эта новая форма мог­ла бы таким образом быть противодействующей силой темным сторонам современного фабрично­го производства.

В этом же смысле высказался даже и первый торгово-промышленный съезд, состоявшийся по случаю Всероссийской мануфактурной выставки 1870 года. Правда, надо сказать, на этом съезде было больше чиновников, чем промышленников. Съезд признал желательным, чтобы, для улучше­ния быта рабочего населения в России, путем распространения так называемых хозяйственных и промышленных артелей: обществ потребителей, ссудосберегательных общественных касс, товари­ществ взаимного кредита и т. д. — было бы про­изведено правительственное исследование этого вопроса и издано нормальное положение, опре­деляющее права и юридическую организацию этих артелей.

Отношение левого сектора русской общест­венности шестидесятых и семидесятых годов до­статочно хорошо известно, чтобы на нем долго останавливаться. В отрицании капитализма и борьбе против крупной фабричной промышлен­ности, они доходили до предела, иногда быть мо­жет и его преступали. Достаточно как будто огра­ничиться некоторыми яркими примерами. Так Чернышевский держится той точки зрения, что «произведения домашней фабрикации» показы­вают, что при благополучных обстоятельствах ловкость, и при самых простых снарядах, может с выгодой соперничать с многосложными и до­рогими машинами больших фабрик».

В «Отечественных записках» Г. З. Елисеев утвер­ждал, что если бы фабрики в России были закрыты, то питающееся от них население легко нашло бы се­бе другие занятия. А фабрики являются вредными, так как мужик на них «отвыкает от крестьянского труда».

Н. Г. Михайловский утверждает, что «вся публи­цистика, ратующая за развитие кредита в нашем оте­честве, за умножение акционерных обществ в России, за развитие отечественной промышленности, ратует за гибель и нищету русского народа»...

В. В. (Водовозов) считает, что «не имея возмож­ности развиваться так, как требует этого природа ка­питализма, последний, как появился, так и останется в России гостем, привлеченным почти насильно, чув­ствующим себя не дома и поэтому не могущим ока­зывать здесь того громадного влияния на все сферы жизни, какое он имел в стране своего естественного зарождения и процветания»...

Ко всем вышеприведенным цитатам комментарии излишни.

В заключение можно привести, для характеристи­ки чисто аграрных настроений, сохранившихся в Рос­сии до самого последнего времени, некоторые вы­держки из петиции Императорского Вольного Эконо­мического Общества, по поводу пересмотра таможен­ного тарифа. Вот, что мы там читаем:

«С политической точки зрения не расчет насаж­дать капиталистическое и демократизирующее про­изводство в ущерб искони народному консервативно­му, как не расчет располагать массами негодных к исполнению воинской повинности, безземельных и бездомных людей, которым терять нечего и которые давно не пользуются у нас доброй славой. Тарифы с бессрочно высокими ставками равносильны систе­матическому разорению потребительских масс, при ко­торых самый рост народного богатства становится физической невозможностью. В результате Общество приходит к выводу, что не только не усматривается поводов к дальнейшему повышению таможенных пош­лин, но наступила пора принять почин к таможенному разоружению».

Справедливость требует, однако, отметить, что все подобного рода выступления и в сторону свобод­ной торговли, и против фабрично-заводского строи­тельства, производили мало впечатления, и иногда бывали «гласом вопиющего в пустыне». Таможенная политика оставалась протекционистской, и целый ряд правительственных мероприятий, — в частности фи­нансовые реформы Витте, — сыграли огромную роль в развитии производительных сил России, в росте фабрично-заводской промышленности. Поэтому все вышеприведенные ссылки на настроения отдельных общественных групп, интересны не как обоснования тех или иных «реальных» неуспехов, а как характе­ристика той атмосферы и тех условий, в которых при­ходилось работать частной инициативе, которой на­до было преодолевать не только естественные и при­родные препятствия, но и человеческую косность.

Это непонимание значения роли промышленности в русском народном хозяйстве сохранилось до самых последних лет перед первой мировой войной и нахо­дило отклик в различных общественных кругах, в частности и в Государственной Думе.

«Неприязненное отношение к промышленно­сти, — читаем мы в одном из трудов Совета Съез­дов представителей промышленности и торгов­ли, — в особенности к промышленности крупной, весьма характерно для Третьей Государственной Думы. Оно сказывается не только в словесной борьбе против синдикатов и вообще всяких про­мышленных организаций, в чем наш парламент, не обнаружив, впрочем, достаточно компетентно­сти, подражал своим европейским собратьям, но также, что уж совсем не похоже на Европу, — в выдвигании вперед казенного хозяйства против частного, при полной осведомленности о неудач­ливости первого... Интересно, что этот дорефор­менный взгляд, уповающий исключительно на казну, сопровождается резкой, иногда даже не­сколько пристрастной критикой казенного хозяй­ства, поэтому объяснить его, иначе как врож­денной неприязнью к частной промышленности, невозможно. Это именно неприязнь, то есть чув­ство, а не сознательная программа или доктри­на. Аффект этот до такой степени насыщает дум­скую атмосферу, что лица, имеющие непосредст­венную связь с промышленностью, как-то конфу­зятся сами, а сочленами оставляются под подо­зрением, в том смысле, что взгляды их диктуют­ся не общими государственными соображениями, а узкими, сословными, даже личными интересами.

Большой урон нанесла Третья Государствен­ная Дума русской торговле и промышленности в области идейной. Вместо широкого порыва, ко­торый бы осмыслил и облагородил деловую жизнь и инициативу, столь необходимую для бла­га и прогресса погрязшего в материальном не­устройстве народа, Третья Государственная Дума проявила здесь полное безучастие, неосведомлен­ность или повторяющее либеральные лады докт­ринерство. В умственной атмосфере русского об­щества все осталось по-старому»...

Можно привести еще один пример из области дея­тельности той же Третьей Думы. При обсуждении сметы военного министерства на 1908, 21 Мая 1908 го­да, А. И. Гучков произнес наделавшую в свое время много шума речь, в которой критиковал назначение великих князей на посты возглавителей ответствен­ных и важных отраслей военного дела ... в виду их фактической безответственности. Возражая на эту речь, член Государственной Думы Пуришкевич назвал выступление Гучкова «ситцевым патриотизмом», на­мекая этим на купеческое происхождение Гучкова.

Пуришкевич имел в Думе большой успех в пра­вом секторе. Но отметим то, что в это время торгово-промышленная Москва уже не считала главу партии октябристов своим представителем.

Если в правых кругах говорили о «ситцевом пат­риотизме», то в левых клеймили «ситцевый империализм». В своем предисловии к книжке Каутского «Как возникла мировая война», известный советский исто­рик М. И. Покровский пишет:

«Империализм Николая I был, главным образом, «ситцевый».

Не следует думать, что к XX веку этот мотив интереса русской мануфактуры совершенно ис­чез из обращения. Если мы возьмем вывоз бумажных тканей из России по азиатской границе, мы получим для 1904 года 21,5 мил. рублей, а для 1913 года уже 40,5 мил. рублей: за четыре года увеличений почти вдвое»...

Словом, купечеству попадало и справа и слева. Даже цыгане пели:

Московское купечество, Изломанный аршин, Какой ты сын отечества, Ты просто с...н сын.

ГЛАВА I

«Процесс превращения Москвы в промыш­ленный центр пошел особенно быстрыми шагами вперед после реформы 1861 года. В Москву, на фабрики, толпами двинулись бывшие крепост­ные крестьяне. Впрочем, еще очень долго, вплоть до начала XX века, многие московские рабочие сохранили связь с деревней, оставленной наполовину крестьянами. Каждую весну, когда начинались сельскохозяйственные работы, они покидали свои станки и тянулись толпами в де­ревни. С другой стороны, владельцы текстильных фабрик по старинке раздавали в окрестные де­ревни пряжу, чтобы получить ее обратно размо­танной. В рабочих районах, у ворот фабрик, мож­но было видеть толпившиеся группы приезжих крестьянок, нагруженных громадными связками толстых катушек пряжи... В началах XX века эти пережитки старой мануфактуры отмерли, и мо­сковские фабрики в это время уже славились до­вольно высокой технической оснащенностью. Промышленный рост Москвы совершался очень быстро. Окраины города покрывались десятками вечно дымящихся фабрик. Под их стенами раз­растались рабочие кварталы — трущобы с узки­ми грязными улицами, мрачными бараками без света, воды и канализации» (С. Бахрушин, «Старая Москва», Госкультпросветиздат, Москва, 1947.).

Под этой картиной дореволюционного роста про­мышленного значения Москвы, которую рисует покой­ный Сергей Владимирович Бахрушин, я готов полностью подписаться, выпустив только слово «довольно» и сильно смягчив последнюю фразу. «Техническая оснащенность» московских крупных мануфактур — Эмиля Цинделя, Прохоровской Трехгорной, Альберта Гюбнера — была одной из самых лучших во всем ми­ре, и много было уже сделано для улучшения жилищ­ного вопроса для рабочих. Да и у самих Бахрушиных дело это обстояло совсем не так плохо.

Бахрушин прав, говоря, что «промышленным центром Москва начала становиться с начала второй половины прошлого столетья», но торговым центром она была уже давно, со времен Иоанна Грозного, ког­да пошла на ущерб роль Новгорода и Пскова, и са­мого Ганзейского союза, и особенно с той поры, когда и англичане «открыли» Московию. Все время рас­цвета торговли с англичанами и позднее с голланд­цами именно Москва была местом главного торжища, что отчасти проистекало и из того, что в то время она была и центром жизни государства, то есть сто­личным городом. Многие отрасли торговли были в те времена фактической, а иногда и юридической мо­нополией казны, и это обстоятельство способствова­ло усилению роли Москвы в Российском государстве. Москва была и столицей, и крупнейшим торговым цен­тром. И объяснение этому нужно искать не только в историко-политических, но и в географических усло­виях, в каковых находилась столица Московии.

Первенствующая роль Москвы в народно-хозяй­ственной жизни объяснялась, как сказано, и геогра­фическими, и историко-культурными условиями (Приводимую ниже характеристику Европейской России, равно как и некоторые указываемые ниже цифры, я заимствовал из последнего официального издания «Торговля и Промышлен­ность Европейской России по районам», СПБ 1910 г.).

«Европейская Россия представляет широкую че­тырехугольную равнину, вытянутую несколько более в меридианальном, чем в широтном направлении. Эта равнина окаймлена с краев четырьмя горными систе­мами (концом Скандинавской, Карпатской, Крымско-Кавказской и Уральской), четырьмя морями (Ледови­тым, Балтийским, Черным и Каспийским) и имеет че­тыре более или менее широких выхода в соседние равнины (из Лапландии в Швецию, через Польшу и Литву в Германию, из Бессарабии в Румынию и из Нижнего Поволжья в киргизские степи). Из окаймля­ющих русскую равнину морей все являются, так ска­зать, внутренними, так как ни одно из них в сущно­сти не имеет вполне свободного выхода в открытый круглый год для меновой торговли океан, хотя се­верные берега Европейской России и выходят непо­средственно в Ледовитый океан, образуя посредине залив, внутреннее Белое море, но. этот океан значи­тельную часть года затерт льдами. Каспийское море не представляет вовсе никаких выходов в океан, а Бал­тийское и Черное имеют узкие выходы в океан дале­ко за пределами России».

Таким образом, Европейская Россия является наи­более замкнутой, а следовательно наименее доступ­ной для меновой торговли из всех стран Европы, еще вдобавок и наиболее холодной по климатическим условиям. Это обстоятельство в связи с менее куль­турным населением, зависящее от исторических при­чин, служит объяснением сравнительно незначитель­ного развития торгово-промышленной жизни в Рос­сии. Торгово-промышленный оборот на одного жите­ля в Европейской России, выражавшийся в сумме в 7 с небольшим рублей в месяц, как раз соответство­вал покупной способности главной массы населения — чернорабочего люда, ежемесячный заработок которо­го в среднем именно и оплачивался этой суммой денег.

Для развития торгово-промышленной жизни на равнине Европейской России имело большое значе­ние то обстоятельство, что воды Европейской России значительную часть года скованы льдами. Это заставляло в зимнее время менять естественную водную ком­муникацию на искусственную сухопутную. Посему на развитие торгово-промышленной жизни имели первен­ствующее влияние сухопутные сообщения. Сначала грунтовые, а впоследствии железные дороги. Таково­го рода пути перекрещивались в центральной про­мышленной области и, прежде всего, в ее столице. В древности именно московская местность служила средоточием нескольких важнейших путей, и город Москва стоял на перекрестке этих путей.

С северо-запада от Новгорода сюда направлялись две дороги: Серегерский путь через Осташков к Зубцову и Мстинский или Вышневолоцкий путь мимо Тве­ри. Очевидно, эти дороги пролегали прямо через Москву из Новгорода к Рязанской области и дальше, к Дону. С запада и от верховьев Двины и Днепра из Полоцка или Смоленской области, или из страны древ­них кривичей, a следовательно вообще от Балтийско­го моря, через Москву, по Москве-реке и Клязьме на­правлялись прямые дороги к Болгарской Волге и, ни­зом Москвы-реки, опять на Рязань и к Дону.

С юга же, от Чернигова, а значит и от Киева, сю­да же шла дорога по Десне, Болве и Жиздре на Оку, или по Десне и Угре переволоком в Москву-реку, а отсюда, через переволок, по Клязьме, — к северу, на Суздаль, Ростов и даже на Белоозеро, и к востоку, на Болгарскую Волгу.

Москва искони была культурно-политическим цен­тром в истории равнины Европейской России. В ней же было и наибольшее оживление торгово-промыш­ленной жизни. Москва как бы подает руку вдоль Ни­колаевской железной дороги Петербургу, в виду почти сплошного ряда более или менее бойких промышлен­ных районов. А истоками Оки и Москва-рекой они связаны были с Волгой и Камой, этими крупнейши­ми водными путями Европейской России, вдоль кото­рых с самых давних пор сосредоточивалась ранее только торговая, а впоследствии и промышленная деятель­ность. Наконец, Москва стала самым крупным желез­нодорожным узлом в России, связанным со всеми районами необъятной российской равнины.

Для иллюстрации указанных выше положений до­статочно привести лишь несколько цифр, взятых из того же официального издания министерства торгов­ли и промышленности. Они относятся к началу теку­щего века, то есть почти к тому времени, к которому относится и начало моих личных воспоминаний.

Из общей цифры всего торгово-промышленного оборота Европейской России — 9 миллиардов 702 миллиона рублей — на долю московской промышлен­ной области приходилось 2 миллиарда 141 миллион; из них на долю самой Москвы 1.172 миллиона, иначе говоря, одна Москва давала более одной десятой все­го российского оборота (11,5%). Торговый оборот Первопрестольной столицы составлял 854 миллиона, а промышленный 318 миллионов. На каждого жите­ля это составляло, для московской промышленной об­ласти 303 рубля (167 по торговой и 136 по промыш­ленной). Средний же оборот по всей Европейской России выражался в цифре 84 рубля, — семь рублей в месяц, как это уже указывалось. В других областях оборот был значительно меньше. За Москвой идет северо-западная область, с Петербургом, — 130 руб­лей; далее — южная хлеботорговая — 125 рублей; южная горнопромышленная — 116 рублей и т. д. Из сказанного видно, что в Московской области торго­во-промышленная деятельность была более чем вдвое оживленной, чем в других областях, где также были развиты либо промышленность, либо торговля, и почти в четыре раза больше среднего общероссий­ского уровня.

Общее количество предприятий для Московской области было 53 тысячи, из коих 16 тысяч находились в самой Москве. Это давало самую высокую цифру предприятий по отношению к числу населения, — 8 на тысячу жителей, и самый высокий средний оборот на жителя, — 26 рублей. Но средний промышленный оборот Московской области — 126 рублей — усту­пал южной горнопромышленной, где таковой исчис­лялся цифрой в 140 рублей. Наконец, можно еще ука­зать на то, что в торговой группе торговля мануфак­турой занимала первое место: из общего оборота в 1.180 миллионов для Московской области на долю ма­нуфактуры приходилось 379,5 миллионов, то есть при­мерно 31% общей суммы. За мануфактурой шла торговля земледельческими и растительными продукта­ми, с 155-ью миллионами.

Этих цифр как будто достаточно, чтобы обрисо­вать первенствующую роль Москвы (в начале теку­щего столетия) во всей народно-хозяйственной жиз­ни Европейской России, и вместе с тем подчеркнуть то значение, которое для московского района имели мануфактурная промышленность и торговля. Москва являлась самым обширным резервуаром внутренних промышленных и торговых капиталов. В нее стека­лись со всех концов России торговцы за товарами, туда же шло громадное количество сырья для пере­продажи или переработки на многочисленных фабри­ках как в самой Москве, так и в окрестных городах и селениях. Не будет преувеличением сказать, что в Москве сосредоточивались главные массы всей внут­ренней и иностранной торговли России. В Москве из­давна накопились, в разных слоях ее населения, запа­сы преимущественно практических, технических зна­ний, и находились наиболее предприимчивые руки, устраивавшие промышленные заведения не только в Москве, но и вне ее. Поэтому Москва являлась как бы главным рассадником торговли не только всей внутренней России, но даже Кавказа и Средней Азии.

Благодаря своей торговле, Москва поддерживала Постоянную живую связь со всеми частями Российского государства до самых крайних пределов его в Ев­ропе и Азии. Торговцы Москвы и других близ ле­жавших торговых местностей с бесчисленной армией своих приказчиков и агентов всякого рода, армией, рассеянной по всей России и проникавшей даже внутрь всех соседних азиатских государств, являлись движущей силой всего торгового оборота на всех яр­марках, в том числе и в Сибири и в пограничных азиатских странах. Весь украинский ярмарочный торг, имевший такое огромное значение для народнохо­зяйственной жизни юга России, — может быть за ис­ключением юго-западной окраины, — в сущности го­воря мог бы быть назван московским торгом: такое значение имели на нем отделения московских фабрик или даже представительства московских оптовых тор­говцев, торговавших только чужим товаром. И все эти торговцы, принадлежавшие ко всем ступеням ком­мерческой иерархии, от крупных скупщиков до са­мых мелких разносчиков, ходебщиков, коробейников и офеней, лепились в тех местностях, куда они прони­кали колонизаторами московской промышленности и московской торговли.

Последние десять лет прошлого века и первые годы текущего характеризовались чрезвычайным ро­стом промышленности в России. Целый ряд отраслей производства стал развиваться с необычайной быст­ротой, стали появляться новые виды индустрии, до той поры в России не существовавшие. Развитие шло как в области обрабатывающей, так и в области до­бывающей промышленности. Горнозаводская, железо­делательная, сахарная, текстильная, в особенности ее хлопчатобумажная ветвь, достигли большого рас­цвета и, несмотря на значительное увеличение ем­кости русского рынка (внутреннего), обслуживание его за счет продуктов домашнего производства не только не сократилось, но, наоборот, стало произво­диться почти исключительно за счет русской про­мышленности. Росту ее способствовали как неисчис­лимые естественные богатства России, так и ряд не­обходимых правительственных мероприятий, прове­денных во время управления российскими финансами С. Ю. Витте, как, например, реформа в области денеж­ного обращения или покровительственная таможенная политика, которая уже и ранее, с начала XIX века, существовала в России. Помогала этому росту и об­щая атмосфера, которая развивалась и господствова­ла в русских деловых и частью в правительственных кругах. Лозунгом того времени было поднятие про­изводительных сил России, строительство собствен­ной индустрии, организация собственного русского производства для использования богатейших произ­водительных сил России. И нет никакого сомнения, что весь этот процесс промышленного развития не яв­лялся сколько-нибудь случайным или искусственно привитым русскому народному хозяйству.

Скорее об­ратно, промышленное развитие слишком запоздало в России конца XIX века по сравнению с ее западными соседями, и нужны были чрезвычайные меры, чтобы заставить Россию в некоторой мере нагнать другие европейские страны. Поэтому тот рост промышленно­сти, который сам по себе наблюдается в абсолютно значительных цифрах, представлял собою лишь есте­ственное следствие развития всей русской народно­хозяйственной жизни вообще. И для всякого беспри­страстного наблюдателя несомненно, что все те зна­чительные успехи, кои были достигнуты на русской земле в последние годы, были возможны только в си­лу такого огромного промышленного подъема, кото­рый имел место в России в последние годы перед ре­волюцией.

Для иллюстрации промышленного роста того вре­мени приведу лишь немного цифр, относящихся к хлопчатобумажной промышленности, столь характер­ной для Московского промышленного района. Так, число веретен с 1906/7 года до 1912/3 возросло с 6,5 миллионов до 9.213.000, а количество выработан­ной пряжи — с 16 миллионов пудов до 22 миллионов. За это же время количество веретен в Англии возрос­ло на 20%, а в Соединенных Штатах Америки — на 10%.

Число механических ткацких станков, которое в 1910 году достигало цифры в 151.300, в 1913 увели­чилось на 98.614 и составляло 249.920, иначе гово­ря — за 13 лет увеличений было 65%. Соответствен­но этому и общее количество тканей, ежегодно выра­батывавшихся, увеличилось с 11 миллионов 700 пудов до 19 миллионов 589, то есть увеличение было при­мерно таким же (67,2%).

Наряду с количественным ростом шло и качествен­ное улучшение фабричного оборудования. Многие текстильные фабрики России, и Московского района в частности, принадлежали по своему оборудованию к лучшим в мире.

В подтверждение можно привести характерное свидетельство, которое дает упоминавшаяся уже книж­ка о России, изданная газетой «Таймc». Вот что анг­лийская газета говорит о конкурентах своей нацио­нальной промышленности:

«Согласно мнению экспертов, некоторые рус­ские мануфактуры — лучшие в мире, не только с точки зрения устройства и оборудования, но также в смысле организации и управления. На­пример, Кренгольмская мануфактура в Нарве мно­гими считается лучшим в мире, по организации, предприятием, не исключая и тех, которые нахо­дятся в Ланкашире. Эта мануфактура обладает руководящим персоналом, состоящим из 30-ти англичан, госпиталем, который стоит 2 миллио­на франков. Там имеется более двух миллионов веретен и 4.000 ткацких станков, — рабочий го­родок с населением более 3.000 человек. Все это выстроено и управляется по современным прин­ципам и принимая во внимание современные условия» (Упоминаемая здесь Кренгольмская мануфактура находи­лась около Нарвы и принадлежала Кнопам. Но московские фаб­рики были оборудованы не хуже.).

Одной из главных особенностей московской тор­гово-промышленной жизни перед революцией был, как говорили в свое время, семейный характер ее пред­приятий. И фабрики, и торговые фирмы оставались зачастую собственностью той семьи, члены которой дело создали, сами им руководили и передавали его по наследству членам своей же фамилии. Так, напри­мер, Прохоровская мануфактура и принадлежала се­мье Прохоровых, Морозовская фирма оставалась в ру­ках Морозовых, а дело, носившее имя Щукина, Щу­кинским и было.

Правда, к войне 1914 года почти вся крупная промышленность и крупная торговля были акционированы. Предприятия носили форму паевых товариществ, но в известном смысле это была лишь юридическая форма. Все — иногда без исключения — паи оставались в руках одной семьи, и в уставах обыч­но имелся параграф, затруднявший возможность про­дать паи «на сторону». Правление, то есть глава семьи и его ближайшие помощники, из числа членов той же семьи, сохраняли за собою право «выкупить» таковые паи, если кто-либо из пайщиков, по тем или иным основаниям, хотел выйти из дела. Что таковой пара­граф не был простой формальностью и не оставался только «на бумаге», было несколько примеров, и са­мым характерным было дело нашей семьи и Товари­щества Никольской мануфактуры Саввы Морозова.

В начале девятисотых годов мой отец купил несколько десятков паев этой хлопчатобумажной фабрики, круп­нейшей не только в России, но и в мировом масшта­бе. Правление отказалось перевести паи на имя при­обретателя, и началось судебное дело, тянувшееся около десяти лет. Мы выиграли в первой инстанции, но это не дало практического результата, и только значительно позже, когда в составе пайщиков Николь­ской мануфактуры произошли крупные изменения после смерти ряда членов семьи Морозовых, наше де­ло было окончено миром.

Эта форма «семейных предприятий» была харак­терна для Москвы благодаря тому, что основную мас­су и промышленных и торговых предприятий Москов­ского промышленного района представляли либо тек­стильные фабрики, преимущественно хлопчатобумаж­ной промышленности, либо оптовая же торговля ману­фактурой. А хлопчатобумажная промышленность до последнего времени оставалась мало доступной и ино­странным, и банковским капиталам. Из данных, приве­денных в исследовании П. В. Оль, совершенно ясно вид­но, что иностранный капитал играл весьма малую роль во всех областях текстильной промышленности, в осо­бенности в центральном промышленном районе, ина­че говоря в Москве. Другое положение было в Лодзи, где целый ряд предприятий — и по обработке хлопка, и по обработке шерсти — был оборудован за счет гер­манского капитала, под контролем коего они и оста­вались до самого последнего времени. Но в самой Рос­сии лишь в очень небольшом числе текстильных пред­приятий были иностранные пайщики. Иностранный капитал — английский — контролировал только одну отрасль текстильного дела, именно ниточную промыш­ленность, где всемирно известная фирма Коатс была, в сущности говоря, монополистом. Во всех других группах иностранцы роли не играли, что подтвержда­ется подсчетом П. Оля. Из общей цифры — 2.242 миллиона — иностранных капиталов, вложенных в русское народное хозяйство, лишь 191 миллион приходился на долю текстильной промышленности, да и то более ста миллионов приходилось на долю предприятий, расположенных в местностях, от России отошедших.

Эта присущая московской жизни старого време­ни форма семейных предприятий весьма сказывалась на торгово-промышленном представительстве. По­скольку в составе правлений были сами владельцы, так сказать подлинные «хозяева», то они сами обычно и несли обязанности по участию в тех или иных про­мышленных группировках, или объединениях. А хо­зяйская точка зрения далеко не всегда совпадала с точ­кой зрения «служащих», даже таких крупных, как ди­ректора-распорядители. На все вопросы «хозяева» обычно смотрели, конечно, прежде всего, с точки зре­ния интересов своего дела, но вместе с тем, не будучи ни перед кем ответственны, могли гораздо легче и ши­ре идти навстречу таким мероприятиям, которые не были финансово выгодны, как, например, в области оборудования фабричных больниц или школ. Те, ска­жем, учреждения, которые были созданы на Коноваловской мануфактуре, к столетнему ее юбилею, не бы­ли бы возможны в предприятии, где главенствовали либо представители иностранного капитала, либо назначенные банками лица, для которых все сводилось к тому, чтобы поднять биржевую цену акций. Торгово-промышленная акция и ее положение на денежном рынке интересовали банки как биржевая ценность, как ценная бумага. И банковских представителей в прав­лениях фабрично-заводских предприятий интересова­ло прежде всего то, что могло непосредственно сказы­ваться на биржевой стоимости акций, а не на потребно­стях самого дела, вытекающих из требований произ­водства.

Вышеприведенному утверждению о незначитель­ности участия иностранных капиталов в хлопчатобумажной промышленности Московского района от­нюдь не противоречит та огромная заинтересован­ность, какую имела в этой промышленности контора Кноп, имя которой теснейшим образом связано с ро­стом и развитием хлопчатобумажного дела в России. Все в Москве повторяли поговорку: «Где церковь, там и поп, а где фабрика, — там Кноп» (Иногда прибавлялось: «Где постель, там и клоп».). Поговорка эта довольно верно характеризовала существующее поло­жение. Но участие Кнопа в том или ином деле не бы­ло, в собственном смысле слова, участием иностран­ного капитала.

Основатель конторы Л. И. Кноп, Людвиг Кноп, ро­дился 3 августа 1821 года в Бремене, в мелкой купе­ческой семье. Четырнадцати лет он поступил на служ­бу в одну Бременскую торговую контору, но вскоре переправился в Англию, в Манчестер, где стал рабо­тать в известной фирме Де Джерси. Время своего пре­бывания в Англии молодой Людвиг Кноп использовал, чтобы ознакомиться не только с торговлей хлопком, но и со всеми отраслями хлопчатобумажного произ­водства: прядением, ткачеством и набивкою.

Фирма Де Джерси продавала в Москву англий­скую пряжу, и в 1839 году Кноп был отправлен в Рос­сию, как помощник представителя этой фирмы в Рос­сии. Ему было тогда лишь 18 лет, он был полон сил и энергии, знал чего хотел. С этого времени началась его легендарная промышленная карьера.

Есть мнение, что своим успехом Кноп обязан, прежде всего, своему желудку и способности пить, со­храняя полную ясность головы. Нравы торговой Моск­вы того времени были еще почти патриархальными, и весьма многие сделки совершались в трактирах, за обеденным столом, или «за городом, у цыганок». Кноп сразу понял, что для того, чтобы сблизиться со своими клиентами, ему нужно приспособиться к их привычкам, к укладу их жизни, к их навыкам. Доволь­но быстро он стал приятным, любимым собеседником, всегда готовым разделить дружескую компанию и спо­собным выдержать в этой области самые серьезные испытания. Для характеристики того, насколько не­легко было Кнопу равняться по своим московским клиентам, можно привести из воспоминаний П. И. Щу­кина рассказ «Как в старину пили московские купцы.»

«Московский городской голова Михаил Леон­тьевич Королев, — пишет автор воспоминаний, — Алексей Иванович Хлудов, Павел и Дмитрий Пе­тровичи Сорокоумовские, Иван Иванович Рогожин, Василий Гаврилович Куликов и Николай Ивано­вич Каулин ходили обыкновенно пить шампан­ское в винный погребок Богатырева, близ Бир­жи, на Карунинской площади. Прежде всего, Ко­ролев ставил на стол свою шляпу-цилиндр, затем начинали пить, и пили до тех пор, пока шляпа не наполнялась пробками от шампанского; тогда только кончали и расходились».

Поворотным пунктом в жизненной и деловой карьере Кнопа было оборудование им первой морозовской фабрики. Морозовы, работавшие в хлопчато­бумажном деле со времен Отечественной войны, и как небольшие промышленники, и как торговцы пряжей, стали на путь — как и некоторые другие — ор­ганизации своего собственного фабричного произ­водства, Савва Васильевич Морозов, создавая свою первую фабрику, знаменитую впоследствии Ни­кольскую мануфактуру, поручил молодому Кнопу ее оборудование и прядильным машинами, и ткацки­ми станками, за счет английской машиностроитель­ной промышленности. Задача эта представлялась весьма трудной для выполнения. Англия не имела большого желания создавать в чужих краях кон­курирующую с нею промышленность и отнюдь не была склонной — по первоначалу — открывать для этого большие и долгосрочные кредиты.

Но Кноп взялся за это дело с необычайной энергией, и тут-то и проявился его выдающийся организаторский талант. Оказалось, что у него отличный желудок, но голова — еще лучше. Он сумел завязать деловые от­ношения с рядом машиностроительных заводов Ман­честера и получить от них монопольное право на пред­ставительство в Москве. В Манчестере он стал единст­венным и непререкаемым специалистом по москов­ским делам.

Успех в оборудовании Никольской мануфактуры был решающий. За Морозовым последовали другие — можно сказать, все другие — и в течение ближайших лет вся почти текстильная, главным образом, хлопча­тобумажная промышленность московского района бы­ла «модернизована» и переоборудована заново. Успе­ху деятельности Кнопа весьма помогало то обстоя­тельство, что по мере развития своей активности он получил возможность своего рода финансирования обслуживаемых им предприятий. Техническое обору­дование доставлялось не за «наличный расчет» и не в кредит, а за счет увеличения основного капитала и выпуска новых паев, которые и служили средством расплаты. Благодаря этому методу, Кноп являлся участником целого ряда предприятий — Шульце Геверниц дает цифру 122, — которые были, при содей­ствии его конторы, оборудованы и где его люди си­дели в правлениях и других руководящих органах. Но нужно сказать, что Кноп не стремился «контролиро­вать», в тесном смысле этого слова, связанные с ним хлопчатобумажные фирмы. И он, и его ставленники были «мужи совета», и такой вид активности не мало способствовал его успеху; его не боялись и охотно шли на всяческие с ним соглашения, а деятельность конторы Кноп весьма расширилась с течением време­ни: в частности, она стала поставщиком американско­го хлопка.

Кноп и его семья довольно быстро обрусели, как это впрочем часто бывало с разными иностранцами. Он стал русским подданным, потом получил титул ба­рона, но не знаю точно, как и почему. Людвиг Кноп умер в 1894 году, в расцвете своего успеха. После не­го осталось два сына, — барон Андрей и барон Федор Львовичи. Но у них не было и малой доли того влия­ния и того авторитета, которые были у их отца. Они были очень приятные, очень культурные люди, в осо­бенности Андрей Львович, с которым мне не мало приходилось встречаться по фирме Эмиль Циндель, но особой роли в общественно-промышленной жизни Москвы они не играли. Тем не менее, среди москов­ских немцев они по праву занимали первенствующее положение.

Деятельность Людвига Кнопа была, несомненно, очень полезной для развития русского текстильного дела и ни в какой мере не способствовала подчинению русской индустрии иностранному капиталу. Но, ко­нечно, и на кноповскую активность нередко бывали нападения. Так например Кокарев писал в своих «Эко­номических провалах»:

«Не могу не вспомнить о близком к нашему времени обстоятельстве, ясно выразившем, до ка­кой степени правительство и общество относятся , спокойно к вопросу о привозе иностранного хлопка, убивающего народную льняную промыш­ленность. Известный коммерсант К., водворяю­щий в Россию несколько десятков лет американ­ский хлопок и устроивший, с пособием своих средств, для разных лиц более сорока бумагопря­дильных и ткацких фабрик, праздновал какой-то юбилей своей, губительной для русского народа, деятельности. Многочисленное русское общест­во пировало на этом юбилее, поднесло юбиляру альбом с видами сооруженных при его посредст­ве фабрик, а правительство возвело его в какой-то чин. Таким образом отпраздновали пир, так сказать на хребте русского народа, лишившегося льняных посевов и насильственно облеченного в линючий ситец, распространение которого, увлекая нашу монету за границу по платежу де­нег за хлопок, увеличило внешние займы и уси­лило финансовое расстройство. Вспоминая этот юбилей, нельзя не воскликнуть: «О невинность, это ты».

Оценка Кокарева даже для того времени пред­ставляется весьма наивной и упрощающей довольно сложное положение всей русской текстильной про­мышленности. Кокарев был своего рода экономиче­ский славянофил и любил все русское, но нужно ска­зать, что в восьмидесятых годах хлопчатобумажная промышленность была подлинной русской индустрией и работала уже частью на русском хлопке.

Говоря о семье Кнопов и об отношении к ним в Москве, интересно сказать об отношении вообще к немцам, коих в московской промышленной и торго­вой жизни было не мало. Приведем, один анекдотиче­ский эпизод, о котором в свое время много говорили.

В эпоху Всероссийской выставки 1896 года было не мало проявлений усилившейся роли купечества в России. Выставка была устроена в Нижнем Новгоро­де, во время Макарьевской ярмарки. И ярмарочное, и прежде всего — московское купечество хотели под­черкнуть, какую важную роль они играют, являясь «оплотом торговли и промышленности могуществен­ной России.» Одним из внешних проявлений этой тен­денции явилась организация «почетной охраны при особе Государя», в то время, когда он приезжал осма­тривать выставку. Двадцать семь детей из московско­го и нижегородского родовитого купечества состави­ли отряд рынд, одетых в красивые белые кафтаны с се­кирами на плечах.

Молодые люди были подобраны один к одному. Костюмы были очень дорогие. У многих были подлинные серебряные секиры. Словом, отряд производил внушительное впечатление и всем очень понравился. Понравился он и Государю, кото­рый решил проявить к рындам свое внимание. Обра­тись к одному из них, он спросил: «Как твоя фамилия?» «Шульц, Ваше Императорское Величество» — по­следовал немедленный ответ. И действительно, это был Андрей Иванович Шульц, в будущем маклер по учету при Московской Бирже, очень красивый человек, а в молодости, как говорят, напоминавший юного грече­ского бога. Тогда Государь обратился к другому с тем же вопросом: «Ну а твоя фамилия?» — «Ценкер, Ваше императорское Величество.» — ответил вопро­шаемый. Государь несколько смутился и наудачу спро­сил еще одного: «А ты как называешься?» — «Кноп, Ваше Императорское Величество.» Государь фамилий больше не спрашивал, но спросил еще одного из рынд: «Что работает ваша фабрика?» Тот, в смуще­нии, вместо того, чтобы сказать «ситец», ответил: «Чичец, Ваше Императорское Величество.»

На этом и кончилось общение Царя с рындами. Этот эпизод считали символом немецкого засилья в купеческой Москве и много, хотя и добродушно, над этим случаем посмеивались.

К началу войны 1914 года обрисованный вы­ше патриархальный характер структуры текстильной промышленности Москвы начинает несколько видоиз­меняться. С помощью банковского капитала начина­ется процесс концентрации отдельных отраслей, ко­торый особенно сильно сказывается в хлопчатобумаж­ной и льняной группах. Характерно то, что таковая концентрация идет за счет отхода и умаления влия­ния Кноповской группы. Примерно в 1912 году Бого­родская Глуховская мануфактура стала испытывать не­которые денежные затруднения, что вызвало реорга­низацию состава правления. Кноповская группа про­дала свои паи на сумму свыше миллиона рублей Азовско-Донскому банку, и представитель последнего, за­ведующий его товарным отделом, вступил в состав правления, заменив директора от Кноповской группы, Р. И. Прове.

Точно также Кноповская группа отошла от ру­ководства тремя крупнейшими ситценабивочными ма­нуфактурами Московского района: Товариществом Альберта Гюбнера, Даниловской мануфактурой и То­вариществом H. H. Коншина С-ей. Кнопов заменил известный сибирско-московский мануфактурный дея­тель H. А. Второй, ставший во главе всех этих трех мануфактур и создавший для сбыта их изделий осо­бые синдикатские типы Товариществ внешней и вну­тренней торговли.

Процесс концентрации проявился сильно и в льня­ной промышленности, где группы Рябушинского и С. H. Третьякова купили ряд льняных мануфактур: Т-во Локаловых, Меленковскую мануфактуру, Ниже­городскую льняную и др. Это были первые шаги к со­зданию русского льняного треста, но революция по­мешала окончательному завершению этого дела. Этот процесс концентрации получил сильное развитие по­сле февральской революции, но то, что было сделано, в сущности говоря, осталось на бумаге.

Значение Москвы в общей народнохозяйственной жизни России усиливалось в свое время еще и тем, что дело организации и представительства в этой области стояло на очень низкой ступени. Еще в про­мышленности, особенно после революционных собы­тий 1905 года, положение было несколько лучше; тор­говля же до самых последних дней так и оставалась неорганизованной. По правде говоря, в дореволюци­онной России вообще не было того торгово-промыш­ленного представительства, какое знают и Западная Европа, и Америка. Это не значит, что голос промышленности, а иногда и торговли, не был вовсе слышен и что Правительство к нему не прислушивалось, но в первую голову имело значение кто говорит, какое лицо, а не какое учреждение. Таковых было немного, и они долго не носили общероссийского, либо обще­промышленного характера. Закон о торговых палатах был принят Временным Правительством лишь в 1917 году и вовсе не вошел в жизнь.

Нельзя, однако, сказать, что не было попыток как-то подойти к разрешению этого вопроса и выя­вить что-то такое, что заменило бы отсутствующие представительные учреждения. Началось это, как ча­сто бывает, с «обедов», которые заставляли много о себе говорить в Петербурге. Устраивались они, в те­чение лет, в ресторане Донон, и на них происходило обсуждение социально-экономических вопросов.

«На обедах этих собирались представители крупной бюрократии, финансового мира и тех отраслей промышленности, которые были заин­тересованы в понижении пошлин. Поднимались тут и обсуждались самые разнообразные вопро­сы, зачастую выходящие за рамки торгово-про­мышленных. На этих обедах промышленники бы­ли скудно представлены, заслоненные бюрокра­тами, финансистами и экономистами. Вследствие этого, на обедах высказывались взгляды, идущие вразрез со стремлениями заводчиков и фабри­кантов и возбуждавшие их великий гнев. В свою очередь, все эти фабриканты устраивали свои, так сказать «контробеды» и вели запальчивую и не­устанную борьбу с посетителями «экономических обедов» в ресторане Донон.» (П. А. Берлин, «Русская буржуазия в старое и новое вре­мя», «Книга» 1922.)

Эти «фритредерские» обеды, душою которых был известный экономист шестидесятых годов В. П. Безобразов, вызывали большую полемику в прессе. «Мос­ковские ведомости» называли их «праотцом всех на­ших застольных парламентеров» и «репетицией парла­мента». «Голос» упрекал «Московскую газету» в доно­сительстве, а «Новое время», в лице Скальского, счита­ло, что они «явление весьма общественное и весьма крупное» и что «на них были разрешены многие капи­тальные государственные вопросы, от которых до сих пор охает русский народ». Московская купеческая об­щественность смотрела на собрания у Донона неодо­брительно, устами В. А. Кокорева называла этот кру­жок «фирма Они» и заявляла, что значение его непо­мерно сильно и что «к нему принадлежит много вли­ятельных лиц».

Примерно в то же время начинают собираться тор­гово-промышленные съезды, или точнее — так назы­ваемые торгово-промышленные съезды, потому что по их составу таковыми их назвать никак невозможно; ни организованной промышленности, ни торговли еще не было, а отдельные представители фабрикантов и торговцев, хотя и принимали в этих совещаниях уча­стие, но их голоса терялись в общей массе «пригла­шенных лиц», где были ученые экономисты, сельско­хозяйственные деятели, представители банков и, глав­ным образом, чиновники.

Посему эти совещания сплошь и рядом — как бу­дет видно ниже — принимали постановления, которые никак не могли почитаться выражениями чаяний и по­желаний торгово-промышленного класса. Таковых съездов было четыре: первый был в Петербурге, два имели место в Москве,, а четвертый и последний — на Нижегородской ярмарке, т. е. там, где Москва была сильно представлена. Но, как говорит русская посло­вица: «Не место красит человека», и московские на­строения выявились на этих съездах весьма мало.

Первый в России торгово-промышленный съезд имел место в Петербурге в 1870 году, когда в Петербурге была организована мануфактурная выставка. Это дало повод для собраний и совещаний, задачей коих было обсудить вопросы, связанные с промыш­ленностью и торговлей. Съезд был многолюден; пред­седательствовал на нем герцог Лейхтенбергский, — особа императорской фамилии. Было не мало красно­речивых выступлений и оживленных прений, одно только не удалось: представителей промышленности почти не было, российское купечество проявило к это­му казенному начинанию полное равнодушие, что с го­речью и было отмечено одним из самых заметных ора­торов на съезде — Полетикой.

На первом собрании съезда В. Вешняков — вице-директор департамента сельского хозяйства в мини­стерстве государственного имущества, заявил, что с падением системы полицейского государства и с про­возглашением начала свободы промышленности, по­следняя «почувствовала потребность в самосознании и уяснении самой себе своих нужд.»

Заметим, однако, что может быть, к сожалению, это не соответствовало действительности, ибо, как уже сказано, и фабриканты, и заводчики «блистали своим отсутствием».

Съездом был принят ряд резолюций: об исследо­вании рабочего вопроса, об определении прав артелей, об организации торгово-промышленного представи­тельства. Съезд был единодушен в признании того, что это дело обстоит совершенно неудовлетворитель­но. В принятии резолюции было высказано пожелание об учреждении как местных комитетов, так и централь­ных комитетов, основанных исключительно на выбор­ном начале, о предоставлении местным комитетам пра­ва непосредственного обращения к министру финансов. По вопросу о тарифной политике Съезд высказался за умеренный протекционизм и, наконец, выразил поже­лание, чтобы следующий был созван в 1872 году.

В 1872 году в Москве опять состоялась всероссий­ская выставка, «Политехническая», как гласило ее офи­циальное наименование. В этом же году должен был состояться Второй промышленный съезд, но он созван не был, и состоялся только десять лет спустя. Промыш­ленность вообще на этой выставке не была в почете, в частности промышленность московского района, т. е. текстильная. Обозреватель выставки, небезызвестный К. А. Скольковский, писал в своей корреспонденции:

«Нельзя сказать, чтобы мануфактурный отдел, уст­роенный на средства собранные Найденовым, был удачен. В нем много находилось отличного, но он был беден числом предметов, не полон и потому не давал никаких данных для сравнения».

Он даже указывал, что главными экспонатами были изделия «известных фабрик» Т. С. Морозова.

Несомненно, эта инициатива молодого еще Н. А. Найденова была полезнее для развития русской инду­стрии, чем разговоры чиновников на совещаниях.

В 1882 году в Москве была Всероссийская выстав­ка. К ней должен был быть приурочен промышленный съезд, но два общества, — «Общего содействия развитию промышленности и торговли» и «Император­ское русское техническое Общество», которые прини­мали ближайшее участие в организации Съезда 1872 года, на этот раз не сговорились, в результате, вместо одного съезда, собралось два, оба в конце лета 1882 года. И на этих съездах представителей промышлен­ности было мало.

Доминировали попрежнему чиновни­ки и нарождавшаяся интеллигенция, особенно та, кото­рая имела отношение к производству: инженеры, про­фессора технических школ, статистики; но были также земцы, как представители сельского хозяйства, и даже литераторы. Промышленников было немного, но они были организованнее. Впервые проявила себя неза­долго перед этим создавшаяся новая группировка — организация горнопромышленников юга России.

Одним из главных вопросов, обсуждавшихся на обоих съездах, был вопрос тарифной политики. Про­текционистские настроения были довольно сильны, но в основном вопросе, о пошлине на сельскохозяйствен­ные орудия, одолели фритредеры.

Последний съезд старого времени состоялся в 1896 году, на Нижегородской ярмарке, тоже во время Все­российской выставки. Этот съезд уже имел значитель­ное представительство промышленников, но все-таки еще чиновники и интеллигенция были на первом пла­не. И на этом съезде вопрос о пошлине на сельскохо­зяйственные орудия занимал одно из центральных мест, что дало повод опять вернуться к спору, привыч­ному для России XIX века: земледельческая ли страна Россия и нужно ли в ней создавать или поощрять раз­витие промышленности.

Хотя этот съезд по наимено­ванию и был промышленный, на нем были сторонники и того, и другого лагеря. Характерно то, что «лидера ми» были не землевладельцы и не фабриканты, а интел­лигенты-представители науки. Аграриев возглавлял профессор Л. В. Ходский, а промышленников профес­сор Д. И. Менделеев, но промышленники выставили уже ряд серьезных ораторов, умевших говорить и знав­ших, что хотят сказать. Таковыми были: представи­тель горнопромышленников Юга Н. С. Авдаков, пред­ставитель Москвы, С. Т. Морозов, председатель Ярма­рочного комитета и Г. А. Крестовников. Когда зашла речь о защите сельского хозяйства, то последний за­метил, что «здесь вовсе не сельскохозяйственный съезд, а торгово-промышленный», на что Ходский, играя сло­вами, заявил, что сельскохозяйственная промышлен­ность имеет право на внимание съезда, как и всякая другая ее отрасль.

На этом съезде одолели аграрии и, в результате, от торгово-промышленной группы С. Т. Морозов зая­вил протест против некоторых решений, принятых съездом.

В силу всего только что изложенного, Мос­ковское торгово-промышленное представительство рас­сматривалось зачастую, как представительство «всерос­сийское». Происходило это, конечно, главным образом потому, что подлинного всероссийского объединения долго не было, объективная потребность в нем сущест­вовала, и Москве приходилось говорить за всю Рос­сию.

Одним из характерных примеров таковой роли Москвы и московских деятелей можно привести подго­товку к 1893 году нового таможенного договора с Гер­манией. Как известно, новый договор внес большие изменения в русско-германские отношения, также как и в народнохозяйственные и политические, и сыграл важную роль в переменах, имевших место в конце про­шлого столетия во всей европейской внешней полити­ке. Уже самый проект договора возбудил много толков в заинтересованных кругах и всюду стали говорить о таможенной войне.

Министр финансов того времени, С. Ю. Витте, счел нужным лично отправиться в Москву и на Нижегородскую ярмарку, для собеседований с про­мышленниками. В Москве беседа состоялась в Бирже­вом комитете, — и мнение промышленности и торгов­ли было высказано председателем Московского Бирже­вого комитета Н. А. Найденовым.

Представитель Моск­вы говорил о тревоге, охватившей промышленные кру­ги, в связи с новой политикой и о недостаточности за­щиты русской индустрии, и заявил себя протекциони­стом. Другая речь была сказана «у Макария» председа­телем ярмарочного комитета, тоже москвичом, Саввой Тимофеевичем Морозовым. Его выступление но­сило боевой характер и вызвало большой шум. Моро­зов говорил, что «богато наделенной русской земле и щедро одаренному русскому народу не пристало быть данниками чужой казны и чужого народа»; что «Россия, благодаря своим естественным богатствам, благо­даря исключительной сметливости своего населения, благодаря редкой выносливости своего рабочего, может и должна быть одной из первых по промышлен­ности стран Европы».

В правительственных кругах обе эти речи не по­нравились, и Суворин в «Новом времени» сурово кри­тиковал Морозова. Эта же газета устроила анкету, ко­торая показала, что видные представители торговли и промышленности в общем солидарны с говорившими, отмечая, что оба говорили за всю Россию. Одним это нравилось, другим нет, но во «всероссийском» характе­ре выступлений никто почти не сомневался.

Подлинный действительный толчок к организации торговли и промышленности в общероссийском мас­штабе дали революционные события 1905 года. Отсут­ствие единого центра, где были бы объединены пред­ставители разных отраслей русского народного хозяй­ства, давало себя сильно чувствовать, и естественно, что этот вопрос стал на очередь. Он, в конце концов, получил разрешение, пройдя несколько отдельных этапов.

Отраслевые организации существовали уже давно. Первой по времени, а потому и по своему значению, была организация горнопромышленников юга России с 1898 года. В Таганроге состоялся первый съезд горно­промышленников, за которым последовали и другие. С 1893 года был создан Совет Съездов горнопромыш­ленников юга России, который сразу же проявил энер­гичную деятельность: было создано «статистическое бюро», стал выходить печатный орган «Южно-Русский горный листок» и т. д.

Параллельно с организацией юга России, в том же 1882 году, возник Съезд горнопромышленников Царст­ва Польского, также очень быстро сделавшийся одной из весьма влиятельных в России организаций. За ними следуют съезды нефтепромышленников, которые на­чинают собираться с 1884 года. Эта группировка с са­мого начала носит более синдикатский, чем общественный характер и отличается внутренней ожесточенной борьбой, которую вели между собою магнаты нефтя­ной промышленности — фирмы Нобеля, Ротшильда, Манташева и другие, более мелкие предприятия.

Существовавшие с 1880 года съезды Уральских горнопромышленников были гораздо менее влиятель­ной группировкой, зато Постоянная совещательная контора железнодорожников (1887), объединившая ме­таллургические заводы по районам, сразу занимает видное место среди других организаций. В ней играет видную роль представитель московского района Ю. П. Чужой, в борьбе против диктатуры южных заводов.

Возникает также группировка мукомолов, сахарозавод­чиков, винокуренных заводчиков, марганцевых про­мышленников и др. Москва, как это ни странно на пер­вый взгляд, остается как бы в стороне от этого дви­жения. Отраслевых организаций почти что нет. Ни хлопчатобумажники, ни суконщики, ни тем более оп­товые торговцы мануфактурой отдельных объедине­ний не имеют.

За всех представительствует Москов­ский Биржевой комитет, руководимый неутомимым Н. А. Найденовым. К его голосу продолжает прислу­шиваться Петербург. «Не меньший интерес, чем съез­ды, — пишет П. А. Берлин, — представляли те много­численные смотрины, которые московская буржуазия устраивала своим министрам. На посту министра тор­говли и промышленности то и дело появлялись но­вые руководители, и каждый из них почитал своим долгом поехать в Москву и представиться ее именитой буржуазии. При этом неизменно произносились речи как новым министром, так и представителями крупной буржуазии, и опять-таки в этих речах не было отто­ченных и отчетливых политических лозунгов, была все та же неизменная ходатайствующая часть, но на ря­ду с этим был и тон, делающий неприятной музыку этих съездов для правительственных ушей, тон недо­вольства и стремления к политическим переменам. К обычным домогательствам и ходатайствам присоединились и необычные, хотя очень расплывчато вы­раженные требования политических реформ»...

П. А. Берлин говорит о министрах торговли, но на «смотрины» приезжал в Москву и министр финансов, который, как я уже говорил, бывал и в Нижегород­ской ярмарке. Но в те времена «Макарьевское торжи­ще» носило сильно московский характер и «всероссий­ское купечество» сплошь и рядом возглавлялось мо­сковскими людьми.

Первая попытка создать всероссийское торгово-промышленное объединение была связана с Москвой, чем в известном смысле подчеркивалась та централь­ная роль, каковую она имела в русской хозяйствен­ной жизни. Летом 1905 года, вскоре после Цусимы, когда в стране начало нарастать революционное на­строение, были сделаны первые реальные шаги в этом направлении. Среди петербургских промышленников был поднят вопрос об организации торгово-промыш­ленной партии, и в Москву была отправлена особая делегация, чтобы просить Московский Биржевой ко­митет взять на себя инициативу съезда промышлен­ников и торговцев. Таковой съезд состоялся 4-6 июня того же года. Было избрано бюро в составе двадца­ти двух человек. Вскоре выяснилось, что идея созда­ния политического союза вряд ли может иметь успех, и решили ограничиться экономической стороной еди­нения. Правда, была сделана попытка вступить в «кон­такт» с другими общественными группировками — в сентябре в Москве происходил земский съезд, — но сразу определилось, что точки зрения различны: зем­ский съезд стоял на кадетской программе, с требова­нием принудительного отчуждения земли, восьмичасо­вого рабочего дня и т. д. Для промышленников такая позиция была неприемлемой. Вообще вся эта инициатива, имевшая место в Москве, оказалась невыполнимой, и организация — бюро — скоро прекрати­ла свое существование.

Тогда Петербург взял дело целиком в свои руки. Инициатором был кружок промышленников, группи­ровавшихся при конторе железозаводчиков. Были со­браны два съезда — в январе и апреле 1906 года, — а в феврале было делегатское совещание. Был выра­ботан проект положения о всероссийской организа­ции под именем Съезда представителей промышлен­ности и торговли. Был избран Совет, который пред­ставил «Положение» на утверждение правительству, коим оно и было утверждено в августе того же года. А в октябре уже состоялся первый очередной съезд представителей промышленности и торговли. Был вы­бран «Совет», затем «Комитет», и дело организации было доведено до благополучного конца.

В составе съездов были действительные члены —-таковых было сорок восемь — и совещательные (101) Первыми были торгово-промышленные организации, вторыми — отдельные предприятия. Насколько я пом­ню, в составе съездов были все без исключения круп­ные промышленники объединения. Ведущую роль иг­рал Совет Съездов горнопромышленников юга России и его председатель, член Государственного Совета Н. С. Авдаков, был и председателем центральной ор­ганизации. Огромную роль играл член Государствен­ной Думы, польский инженер Владислав Владиславо­вич Жуковский.

Представители Москвы — Биржевой комитет и Купеческое общество — принимали, конечно, участие в организации съездов. Но с самого начала было яс­но, что им, в особенности Биржевому комитету, эти организации не совсем по душе. Руководителями пе­тербургских и провинциальных (южно-русских и уральских) были инженеры, политические деятели, ад­вокаты, словом — представители интеллигенции. А в Москве по большей части были сами хозяева, и разговор шел часто на разных языках. Поэтому Москва почти не участвовала в повседневной работе Совета Съездов и даже на общих собраниях почти «блиста­ла отсутствием», в особенности касательно персона­жей первого ранга.

Но как бы то ни было, как бы ни относилась Москва к петербургской организации, нельзя отри­цать, что с созданием Совета Съездов - дело орга­низации промышленности получило известное завер­шение. Иначе обстояло с торговлей. Подлинных тор­говых объединений не было до войны 1914 - 18 года.

Исключение составляли объединения синдикатского типа, созданные в металлургической и горной про­мышленности. Но они были созданы промышленника­ми, являлись распределительными органами промыш­ленных предприятий и отражали «промышленную», фабрично-заводскую психологию. А как известно, ин­тересы промышленности и торговли не всегда совпа­дают, и при возникавших спорах между промышлен­никами и торговцами, в той или иной ветви народно­го хозяйства, торговля была вооружена весьма плохо. Даже во время февральской революции, «Торгово-промышленная газета», официоз министерства торгов­ли, писала:

«У нас нет ни надлежащих организаций тор­гового класса, ни сколько-нибудь сильных, хотя бы численным количеством, членов и продуктив­ностью своих работ торговых ассоциаций обще­государственного масштаба. Можно сказать, что еще «верхи» купечества кое-как объединены в биржевых организациях, но если подсчитать об­щую массу членов всех существующих у нас бир­жевых обществ, то окажется, что при ста с не­большим биржевых комитетов организованного купечества, можно насчитать не более пяти-ше­сти тысяч человек, так как преобладающее чис­ло биржевых обществ не насчитывает и пятидесяти членов, считая в том числе транспортных, страховых и прочих агентов... Без грубой ошиб­ки можно исчислить всю массу организованного торгового класса в семь-девять тысяч человек, то есть количество, едва составляющее 5% од­ного только городского купечества, не считая не­скольких сот тысяч сельского купечества».

Мне нужно опять вернуться к вопросу, как в Рос­сии относились к представителям купечества. Во «вступлении» я привел ряд литературных свидетельств, где, как правило, отношение к купцам было либо враждебное, либо презрительное, либо «сверху вниз», либо ироническое. Тогда же я сделал оговорку, что литература и драматические произведения не всегда точно отражали жизнь, в особенности в обрисовке ти­пов купеческого звания.

Теперь я приведу еще не­сколько примеров, но буду цитировать некоторых авторов не как беллетристов, а как свидетелей исто­рии. Картина будет иная и укажет нам главным обра­зом на ту эволюцию, которая произошла в течение XIX столетия.

Для начала я приведу очень правильную, нелест­ную ни для той, ни для другой стороны оценку до­реформенных отношений помещиков к торговцам, ко­торые имели место, пока еще не началось дворянское оскудение:

«На купца смотрели, — пишет Сергей Атава, — не то чтоб с презрением, а так, как-то чуд­но. Где, дескать, тебе до нас. Такой же ты му­жик, как и все, только вот синий сюртук носишь, да и пообтесался немного между господами, а по­садить обедать с собою вместе все-таки нельзя — в салфетку сморкаешься.

Не знаю, понимали ли, или лучше сказать, чувствовали ли «купцы», что на них так «господа» смотрят, но если и понимали, они этого все-таки не показывали. Они делали свое дело, по­купали и продавали, садились на ближайший стул от двери, вставали с него каждую минуту, улы­бались, потели, утирались, будучи совершенно не в состоянии понять наших суждений о политике и всякой чертовщине, составлявшей предмет на­ших бесконечных рассуждений, как только мы, бывало, сойдемся»... (Сергей Атава, «Отечественные записки», 1880).

Этот же, очень чуткий автор рисует иную кар­тину таковых же взаимоотношений после освобожде­ния крестьян. Вот что мы у него читаем:

«Всем нам в то время до зарезу нужны были деньги. А деньги были у купца. Надо, стало быть, за ними обратиться к нему. Мы обнищали, и он давал. Сначала, сгоряча, эту податливость его и ту охоту, с которой отдавал нам деньги, мы при­нимали было за дань его уважения и благодар­ности нам, так как он от нас же научился, но эти политические взгляды на «кулака» продержа­лись недолго. Подугольников дал раз, два, три, подождал, и порядочно-таки подождал, да вдруг и приехал сам. Хотя этот раз его попрежнему дальше кабинета не пустили, но он уже сам по­просил, чтоб подали ему водочки, и спать на ночь к управляющему во флигель не пошел, а спал в кабинете на диване.

Утром же, вставши чуть ли не на заре, обо­шел и осмотрел все хозяйство, обо всем расспро­сил и хотя, уезжая, склонился на просьбу и дал еще денег взаймы, но это был уже не тот, не прежний Подугольников, который, бывало, толь­ко потел и утирался. А когда он приехал на сле­дующий раз, то его не только пришлось опять положить спать в кабинете, на диване, но надо было позвать обедать в столовую, строго-настро­го приказавши детям не смеяться, если Подуголь­ников станет сморкаться в салфетку».

О дальнейшей эволюции говорит князь Мещер­ский в своих очерках. Здесь уже нет следа былой при­ниженности.

Вот его оценка:

«Купец, говорящий во имя интересов внут­реннего рынка, уже не тот аршинник, который двумя головами сахару в пользу городничего от­стаивал свое право обмеривать и обвешивать. Нет. За этим купцом иногда целый мир разно­родных потребностей и вопиющих нужд народ­ных и государственных, во имя которых он стал говорить, не стесняясь, ибо чувствует свою силу в этом уполномочии и в этой солидарности сво­их интересов с интересом народным»...

На этом дело не остановилось, и роли как будто переменились. Об этом писал и Боборыкин, и другие. Показательную картину в этом направлении дает га­зета «Новое время», всегда хорошо умевшая опреде­лить настроения верхов и дворянства:

«Купец идет. На купца спрос теперь. Купец в моде. От него ждут «настоящего слова». И он везде не заставляет себя ждать. Он произносит речи, проектирует мероприятия, издает книги, фабрикует высшие сорта политики, устраивает митинги и проч.

В Москве один знаменатель — купец, все на свою линию загибающий. Купец тут снизу, свер­ху, со всех сторон. Он и круг, и центр москов­ской жизни. Вы можете его получить под всеми флагами и соусами. И с этим все уже настолько свыклись, что никто, вероятно, и не воображает Москву без купца. В сущности, это даже и естественно, потому что купец есть органическая часть Москвы, — ее рот, ее нос, ее начинающие прорезываться зубы.

В Москве вы ни шагу не сделаете без купца. Он и миткалем торгует, и о категорическом им­перативе хлопочет, и кузьмичевскую траву испо­ведует, и лучшие в мире клиники устраивает. Все, что есть в Москве выдающегося, — в руках куп­ца, или под его ногами. У него лучшие дома и выезды, лучшие картины, любовницы и библио­теки. Загляните в какое угодно учреждение, — вы непременно встретите там купца, очень часто в мундире, с «аглицкой складкой», с французской речью, но все же купца, со всеми его «Ордынко-Якиманскими» (Ордынка и Якиманка — две главные улицы Замоскво­речья) свойствами, которые не вывет­риваются ни от каких течений, ни от какой ци­вилизации...

Поверьте, из этого сырья время создаст пре­восходные вещи. В особенности можно возлагать большие надежды на женщин из московского ку­печества. В них таятся несметные духовные со­кровища»...

Надо сказать, что автор зашел слишком далеко. Может быть, по существу, в известной степени он был и прав, но другой лагерь не хотел с этим считать­ся, и «полупрезрительное» отношение сохранилось до самого последнего времени.

Об отношениях между дворянством и купечест­вом в Москве любопытные мысли высказывает Немирович-Данченко. (Вл. И. Немирович Данченко, «Из прошлого Москвы». Госуд. Изд. Худож. Литературы. 1938).

Вот, что мы у него читаем:

«Дворянство завидовало купечеству, купече­ство щеголяло своим стремлением к цивилизации и культуре, купеческие жены получали свои туалеты из Парижа, ездили на зимнюю весну на Французскую Ривьеру и, в то же самое время, по каким-то причинам заискивали у высшего дво­рянства. Чем человек становится богаче, тем пыш­нее расцветает его тщеславие. И выражалось оно в странной форме. Вспомним одного такого куп­ца лет сорока, очень элегантного, одевался он не иначе, как в Лондоне, имея там постоянного порт­ного... Он говорил об одном аристократе так:

«Очень уж он горд. Он, конечно, пригласит ме­ня на бал, или на раут — так это что. Нет, ты дай мне пригласить тебя, дай мне показать тебе, как я могу принять и угостить. А он все больше — визитную карточку».

Это, я не скажу «принижение», но во всяком слу­чае не первенствующее положение купечества сохра­нилось до самых дней революции. А так как февраль­ский переворот, вопреки утверждениям советских историков, в своем существе вовсе не был «буржуаз­ной революцией», то и после февраля вовсе не было, так сказать, купеческого «реванша». Положение оста­валось, в своих основных чертах, тем же самым, толь­ко господствующим классом стала социалистически-меньшевистская и эс-эровская интеллигенция, и офи­циоз коноваловского министерства торговли, меланхо­лически подводя итоги недавнему прошлому, писал:

«Не так уже давно наше торговое сословие, и тогда довольно многочисленное, занимало в стране, в социальном отношении, незавидное по­ложение. Занятие торговлей, хотя и приносило выгоды материального свойства, но отнюдь не да­вало вообще почетного положения»...

Мне самому, на своей собственной шкуре, при­шлось испытать ту разницу отношения, которая еще была применительна к дворянским и купеческим де­тям. Этот эпизод имел место давно, почти полвека тому назад, но он так сильно врезался мне в память, что я до сих пор ясно помню все его детали.

Я учился в Москве, в так называемом Катковском лицее, пробыв там четыре года, от пятого до вось­мого класса. Лицей не был «привилегированным» учебным заведением, как сказано было в уставе его — в лицей принимались дети всех званий, — но все-та­ки дворянский элемент преобладал. Особенно это ска­зывалось по отношению к тому классу, куда я попал (тридцать третий выпуск).

Моими школьными товарищами были: сын уезд­ного предводителя и сам, последний перед револю­цией, московский уездный предводитель, кн. В. В. Го­лицын, Вуся, как его звали в классе; сын губернско­го предводителя Г. П. Базилевский; сын московского губернатора Г. Г. Кристи; два «катковских внука» — кн. М. Л. Шаховской и бар. Н. А. Энгельгардт; М. С. Дмитриев-Мамонов, В. В. Глебов, С. Л. Милорадович, Н. В. Шеншин и другие. Класс у нас был очень дру­жеский, и никакой разницы по отношению к себе я никогда не чувствовал. Я бывал у многих из своих одноклассников; многие бывали и у нас в доме, и на больших вечерах, которые у нас устраивались, пока сестра не была еще замужем, и также «запросто». Школьное дело в лицее было хорошо поставлено, учиться было не особенно трудно, но «выучивали»:

я до сих пор читаю по-латыни, как по-русски. Свои лицейские годы я до сих пор вспоминаю с большой любовью, в отличие от многих, для которых воспо­минание о гимназии является каким-то кошмаром. Для меня лицей один из элементов моего вообще очень счастливого детства.

Когда мы были в восьмом и последнем классе, в феврале был убит великий князь Сергей Александ­рович, московский генерал-губернатор. Он был попечителем лицея, поэтому был назначен траур и «по­четный караул» при гробе, который стоял в одной из небольших церквей Чудова монастыря в Кремле. Ка­раул несли воспитанники старших классов, пришлось и мне раза два выполнять эту обязанность.

Но, кроме «караула», представитель воспитанни­ков должен был участвовать и в самой церемонии по­хорон. Это рассматривалось как большая честь. Обыч­но ученики средних учебных заведений в такого рода церемониях не участвовали. Сделано это было пото­му, что великий князь очень лицей любил и не раз в него приезжал.

Я всегда учился очень хорошо, а в лицее, послед­ние три года, я был первым учеником всего гимна­зического отделения. Было внешнее подтверждение в том факте, что на золотой доске, которая висела в большой приемной, моя фамилия стояла первой и отдельно, а за ней шли все остальные, по алфавиту. Я был также «старшим воспитанником», что по отно­шению к приходящим бывало не часто. Все началь­ство относилось ко мне с особым вниманием, и всег­да, когда в лицей приезжали именитые посетители, на­чиная с министров и кончая о. Иоанном Кронштадт­ским, или нынешним Московским Патриархом Алексе­ем, который сам лицей окончил, меня представляли прежде других, а иногда и одного только.

Посему в классе у нас ожидали, что честь «пред­ставительства» будет предложена мне.

На самом деле, произошло иначе. Представитель­ство было предложено кн. В. В. Голицыну, но послед­ний отказался, заявив, что в отношении меня совер­шена несправедливость. Начальство объяснило, что могут спросить фамилию, и для лицея лучше, если это будет титулованный, а не ученик из купеческого звания. Но Голицын стоял на своем. Тогда было пред­ложено Базилевскому, который также отклонил это предложение, и начальство уступило и, скрепя сердце, предложило мне. Для меня вся эта история была весьма неприятна, я хотел сказаться больным, но класс настоял, и я на похоронах присутствовал. Должен ска­зать, что об этом не жалел: на такой церемонии мне вообще пришлось быть раз в жизни, а кроме того, я видел вблизи очень многих известных людей того времени и весь парадный придворный обиход.

Но вместе с тем я впервые ясно понял, что тогда значило быть «чумазым».

К сказанному прибавлю, что впоследствии мне не раз приходилось бывать в Кремлевском дворце, на «Высочайших выходах». Почти всегда я был либо от Купеческого Общества, либо от Биржевого комитета, то есть, иначе говоря, как представитель купечест­ва. Таковые происходили в последнем, полутемном за­ле (кажется, он назывался «александровский»). Но в этом случае, хотя чувствовалась разница между бе­лой и черной костью, все-таки дело обстояло иначе. В том же зале были высокие персоны из разных пра­вительственных учреждений, и разница была между дворянами и лицами других сословий, и между «дво­ром» и служилыми людьми, поскольку таковые не имели придворных званий. А таковые, хотя и редко еще, но уже имелись среди лиц из купечества, тех, кои были одержимы болезнью «чинобесия».

Прежде чем перейти к попытке установить кар­тину московского купеческого «родословия», нужно сделать несколько предварительных замечаний. Во-первых, для изучения этого вопроса во всех дета­лях существует малое количество источников. Уже не говоря о том, что в заграничных библиотеках неко­торых русских книг не имеется, даже в России, в на­стоящее время, установить те или иные подробности было бы довольно трудно. Купеческой генеалогией мало кто занимается. Больше всего, конечно, Н. А. Найденов и П. И. Щукин; из историков — П. И. Бар­тенев, кое-что напечатавший в своем «Русском архи­ве». Отдельными семьями занимались, но это были частные издания, широкой публике неизвестные.

Есть и другая трудность: установить, о ком долж­на идти речь; можно говорить о тех, кто сам зани­мался торговыми и промышленными делами, за свой счет, или стоял во главе акционерного общества. Но можно говорить и о тех, кто вышел из прежних ку­печеских семей. Наконец, были и такие, которые бы­ли только записаны в «гильдии».

Нужно прежде всего иметь в виду, что в русских дореволюционных условиях категория и промышлен­ников и даже торговцев отнюдь не совпадала с так называемым купеческим сословием. Конечно, сослов­ное устройство дореволюционной России знало «ку­печеское сословие», членами которого состояли куп­цы, записанные в гильдии, но эти купцы, с профес­сиональной точки зрения, не всегда являлись торгов­цами или промышленниками — с точки зрения их за­нятий.

Это были люди, уплачивавшие гильдейские сборы и повинности, принятые в состав купеческих обществ и пользовавшиеся теми преимуществами, ко­торые, по прежним законам, были предоставлены лю­дям купеческого звания.

Торговцами же являлись ли­ца, выбиравшие так называемые промысловые сви­детельства, то есть уплачивавшие основной промыс­ловый налог и, на основании этих свидетельств, либо производившие торговлю, либо занимавшиеся про­мышленной деятельностью. Если собственником пред­приятия было акционерное общество, либо паевое товарищество, то в силу признания их юридическими лицами, промысловые свидетельства выдавались на их имя, а руководители таковых, члены правлений и даже директора распорядители, значились «не тор­гующими», а часто и вовсе не были записаны в гиль­дии. Городовым положением 1892 года, а в особенности Положением о государственном промысловом налоге 1898 года, — купеческое сословие было обре­чено на несомненное умирание. И действительно, его существование почти сводилось на нет.

В купцы за­писывались на основании соображений, совершенно посторонних торговой деятельности. Например, евреи записывались в купцы первой гильдии потому, что таким путем они получали право повсеместного жи­тельства, в независимости от так называемой черты оседлости.

В столицах записывались для участия в управлении и руководстве крупными благотворитель­ными и просветительными учреждениями, созданными купеческими обществами за счет тех огромных капита­лов, которые поступали зачастую этим обществам по завещаниям их бывших сочленов. И в сущности говоря, деятельность купеческих обществ постепенно утрачи­вала свой профессионально-представительный харак­тер, за счет биржевых комитетов, которые и сами в старой России выполняли функции торговых палат.

Таким образом, субъектом торговой и промыш­ленной деятельности являлся не «купец», с сословной точки зрения, а торговец, в тесном смысле этого сло­ва, или промышленник. В условиях жизни прошлого времени он далеко не всегда был наследственным вла­дельцем своего дела, а большей частью начинал свое дело сам. Число предприятий, насчитывавших несколь­ко десятков лет существования, было вообще не так велико, а имевших столетний стаж было наперечет. Еще в промышленности это имело место, а в тор­говле было совсем редким явлением. Правда, в отно­шении торговли, надо считаться еще и с тем, что за­частую — можно сказать, как постоянное правило — торговая фирма, в особенности крупная, переходила в промышленность, сначала становилась «торгово-про­мышленной», а потом и вовсе отходила от торговли, то есть продавала лишь товар своего собственного из­делия, а не показной.

Вообще, как справедливо отметил Туган-Барановский в своем исследовании о русской фабрике, в Рос­сии вся почти промышленность вышла из торговли, то есть заводчиками и фабрикантами становились бывшие торговцы.

Это явление, характерное для прошлой торгово-промышленной жизни России, можно сопоставить с другим, также представлявшим некоторую ее особен­ность. Я имею в виду, что в экономике России редко наблюдалось создание крупных промышленных еди­ниц, а крупными становились мелкие, после ряда лет существования, если деятельность их была успеш­на.

Этому не противоречит утверждение Туган-Барановского, что именно фабрики способствовали в Рос­сии развитию кустарной цели и вообще сельской про­мышленности. Это явление, характерное не для од­ной хлопчатобумажной индустрии, где оно было весь­ма частым, свидетельствует лишь о том, что в пер­вой стадии развития русского производства и фаб­ричная промышленность, и сельско-кустарная, на­столько тесно переплетались, что трудно было отли­чить, где кончается одна форма и начинается другая. А это утверждение дает основание сказать, как возни­кали небольшие, и промышленные и, главным обра­зом, торговые предприятия, то есть, иначе говоря, как шло комплектование торгово-промышленной сре­ды.

Уместно сказать, прежде всего, о той подготов­ке, которую требовала жизнь для начала торгово-про­мышленной деятельности в России, а, может быть, даже установить, нужна ли была на русской земле во­обще, для занятия торговлей и мелкой промышлен­ностью, какая-нибудь выучка или какой-нибудь стаж. Если обратиться к низшим формам торговли, — то­му, что называлось «в развоз и в разнос», и даже к мелкой рознице в деревне, то без большой погреш­ности можно утверждать, что для нее в сущности никакой подготовки не требовалось. При том низком, с европейской точки зрения, уровне потребностей, ко­торый был у большинства русского крестьянского населения, ассортимент товаров, которым нужно бы­ло снабжать деревню, был невелик и несложен; его нужно было знать, и лишь знание его являлось для торговца самым важным. Получение такового знания приобреталось опытом и наблюдением за окружаю­щей жизнью. Благодаря большому разнообразию рус­ского населения с точки зрения этнографической, от­дельные национальности сильно различались по сво­им вкусам и привычкам. Но кто знал вкус своего потребителя, тот мог уже действовать, так как в де­ревне было труднее продать, чем для деревни достать.

Поэтому почти любой крестьянин данного села мог начать у себя на месте торговлю, так как он знал хорошо уклад жизни своих односельчан, то есть, проще говоря, свой собственный. А так как в каж­дой деревне оказывались крестьяне мало привязан­ные к земле по своим склонностям, смотревшие на свою сельскохозяйственную работу, как на тяжкую обузу, то им всегда, при наличии некоторой инициа­тивы, представлялся естественный выход в торговлю.

Они ездили в ближайший город за товаром и начи­нали у себя на месте снабжение им своей деревни и ее окрестностей. Таким образом, до последнего вре­мени, не город шел со своим товаром в деревню, а деревня шла за ним в город сама. Правда, здесь не­которую роль играла сравнительная отсталость тор­гово-промышленного аппарата в России с точки зре­ния техники продажи, но общие черты указанного выше процесса, благодаря географическим условиям России, ее громадному пространству и слабо разви­тым путям сообщения, долго оставались теми, о ко­торых я говорил.

Возвращаясь к вопросу о необходимости подго­товки для начала торговой деятельности, нужно указать, что для предприятий более совершенного типа крупной розницы в деревне и в городе, таковые иногда осуществлялись чисто бытовым путем. Зача­стую новые предприятия выходили из прежних, уже существовавших. Из той или иной фирмы уходил старший служащий, часто доверенный руководитель дела, и начинал на накопленные сбережения свое соб­ственное дело, нередко в том же самом месте и даже по соседству.

Конечно, у подобного рода лиц был и служебный стаж и деловой опыт, и они являлись до­статочно подготовленными для самостоятельной дея­тельности, но и тут будущих торгово-промышленных деятелей готовила сама жизнь, а не школьное обуче­ние. Подобный способ подготовки новых торговцев наблюдался также и в крупных городских торговых предприятиях. Можно с уверенностью сказать, что значительное большинство собственников открытых вновь торговых фирм действовали раньше как со­трудники предприятий такого же типа. Некоторое исключение представляют собой лишь предприятия, возникшие в порядке развития кооперативного дви­жения, а также созданные промышленными объедине­ниями и группировками синдикатского типа, для про­дажи своих собственных изделий. Но эти два типа тор­говых предприятий стали появляться на народно-хо­зяйственной сцене лишь незадолго до войны и не успели внести сколько-нибудь существенные измене­ния в действующую практику.

| Обрисованное выше положение делает справедли­вым вывод, что, во всяком случае, по отношению к торговле занятие ею и организация новых дел не тре­бовали, как правило, специальной учебной подготов­ки. До самого последнего времени контингент торго­вых служащих составляли лица, учившиеся делу глав­ным образом на практике и начинавшие свою деловую карьеру в фирме, что называется, — «с мальчиков», а посему роль коммерчески-профессионального образования для торговли почти сводилась к нулю, и это являлось отчасти причиной, отчасти следствием сла­бого развития коммерческого образования в России.

Правда, оно существовало давно. Некоторые ком­мерческие училища Москвы и Петербурга к началу войны насчитывали более ста лет своего существова­ния, но распространение их влияния оставалось незна­чительным. Лишь в самое последнее перед войной вре­мя сеть средних и низших учебных заведений такого рода заметно увеличилась. Почти во всяком мало-мальски крупном центре стали появляться средние школы, ставившие своей целью коммерческую подго­товку молодежи, а также начали появляться и высшие коммерческие училища. Но влияние их на степень об­разованности деятелей торговой или промышленной специальности, все-таки сказывалось сравнительно мало.

Отчасти это объяснялось обычным русским про­тивопоставлением учения в школе учению в ремесле, или в амбаре, причем, для начала карьеры, от мальчи­ка требовалась только элементарная грамотность. Не имел значения и самый характер русской коммерче­ской школы. Построенная по западно-европейскому образцу, она являлась перегруженной рядом препода­ваемых дисциплин и не обращала достаточного вни­мания на надлежащую практическую подготовку. Осо­бенно справедливо это было по отношению к высшей школе. Созданный незадолго перед войной, Петер­бургский Политехнический институт, с его экономи­ческим отделением, и коммерческие институты в Моск­ве, Киеве и Харькове, были в русских условиях, с точ­ки зрения преподавания, образцовыми учебными за­ведениями.

Превосходный состав преподавательского персонала, разносторонняя и обширная программа преподавания, прекрасно оборудованные помещения, лаборатории и другие вспомогательные приспособле­ния, — все, казалось бы, должно было обеспечить им полный успех. Но коммерческий мир и торговые орга­низации все-таки с некоторым недоверием относились к молодым людям, кончавшим институты, думая, оче­видно, что в русских условиях менее требовалось зна­комство с длинным рядом теоретических дисциплин, по сравнению с основным знанием счетоводства, или даже просто с умением считать на счетах. И несомнен­но можно было отметить, что до самого последнего времени, даже в таких крупных центрах, как Москва или Харьков, легче себе находили работу в торговых предприятиях молодые люди, окончившие низшие коммерческие школы — как, например, Московское Мещанское училище, известные своими высокими требованиями к усвоению предметов, необходимых для элементарной коммерческой практики, и добивавшие­ся от всех своих учеников совершенства в обращении со счетами и каллиграфического почерка, — нежели лица, имевшие дипломы об окончании специального коммерческого образования. И для питомцев упомя­нутого выше Мещанского училища не было надоб­ности отыскивать место: на них нужно было записы­ваться заранее, прибегая к своего рода протекции, чтобы получать каждый год нового, молодого и тол­кового сотрудника.

Для иллюстрации того отношения, которое су­ществовало даже у преподавательского персонала высших школ к деловым возможностям их учеников и питомцев, приведу характерный пример из своих собственных воспоминаний.

Я окончил, после университета, Московский Ком­мерческий институт, в 1911 году. В это время институт, созданный Московским Обществом распространения коммерческого образования, или вернее, его энергич­ным председателем, известным банковским деятелем А. С. Вишняковым, еще не имел «прав», и диплом его носил, так сказать, частный характер. Но в 1912 году институту удалось добиться получения этих прав, когда Государственная Дума и Совет приняли соответст­вующий законопроект, долго лежавший под спудом. Начальство института, во главе с директором, профес­сором П. И. Новгородцевым, стало настаивать, чтобы некоторые из бывших студентов, в частности те, ко­торые, как я, были оставлены при Институте, «пере­держали бы» выпускные экзамены по новым прави­лам.

Согласно этим правилам, требовалось предостав­ление большой «дипломной» работы, своего рода ма­ленькой диссертации, как ее называли, и защиты ее перед специальной экзаменационной комиссией. Это происходило в 1913 году, когда я был уже и в составе Московской городской думы, и в Биржевом, и в Ку­печеском обществах, и держать экзамены, как студен­ту, было для меня не совсем легально. Но и Вишняков, и Новгородцев меня уговорили, и я решил пойти на это испытание.

Так как курс, намеченный мне для преподавания, был «Организация торговых предприятий», то для своей дипломной работы я взял темой «Систему Тей­лора», о которой тогда в России знали еще очень ма­ло. Новгородцев одобрил мой выбор, но главный мой экзаменатор, деятель Петербургской Хлебной биржи, А. Ф. Волков, остался очень недоволен. Во время испы­тания, после того, как я сказал свое вступительное сло­во, он, задав мне некоторые технические вопросы, вдруг спросил меня: «А скажите, что у себя, в вашей фирме, собираетесь ли вы применять систему Тейло­ра?» И так как я несколько растерялся, не зная, что ответить, то Волков, не дожидаясь моего ответа, по­смотрел на Вишнякова и, с добродушной усмешкой обратившись ко мне, сказал: «Знаете, вы человек мо­лодой. Если начнете у себя в деле заводить разные, сомнительного свойства новшества, то представители банков еще пожалуй подумают, что вы собираетесь не платить.»

Этот инцидент привел всех в веселое настроение, испытание мое почти на этом и закончилось, и все прошло благополучно.

Это, правда, не помешало мне делать в нашем то­вариществе некоторые попытки применения упомяну­той мной системы, а А. С. Вишняков, который, как близкий друг моего, уже тогда покойного, отца, всег­да относился ко мне с большим расположением и вни­манием, — не один раз спрашивал меня шутливо: «Ну, как система Тейлора?»

Я много говорил о том, как вступали в купечест­во, как становились торговцами или промышленника­ми. Нужно сказать и о том, как из него уходили. И это бывало. Выход из купечества был уходом в дворянст­во. Об этом всегда в Москве много говорили, и мне­ния, надо сказать, были разные.

Было два способа перехода в дворянство. Иног­да — это бывало сравнительно редко — тот или иной коммерческий деятель, а иногда и вся его семья, Имен­ным Высочайшим указом возводились в «потомствен­ное Российской Империи дворянское достоинство».

Одним из последних примеров «облагорожения» ста­рых купеческих фамилий было возведение (в 1912 го­ду) главного владельца и руководителя всемирно из­вестной Прохоровской Трехгорной мануфактуры, Ни­колая Ивановича Прохорова со всей его семьей в дво­рянское достоинство.

Другим примером, но который имел место на мно­го лет раньше, было возведение в дворянское звание известнейшего русского строителя железной дороги, Петра Ионовича Губонина. Правда, он впоследствии получил чин тайного советника, т. е. все равно, был бы, как бы теперь сказали, «анноблирован», но его дворянство было жалованное. Особенностью такового пожалования было то, что такого рода дворян дворянское общество признавало и обычно принимало в свой состав. Так было и с Прохоровыми. Хорошо помню, как много говорили о том, что Ник. Ив. Прохоров, в дво­рянском мундире с красным воротником, принимал участие в выборе последнего губернского предводите­ля, после ухода А. Д. Самарина, назначенного обер-прокурором Святейшего Синода.

Другим путем ухода в дворянство было чинопро­изводство. По русской «табели о рангах», в граждан­ской службе 4-ый класс, а в военной 6-ой, давали по­томственное дворянство. Относительно военной служ­бы, где потомственного дворянина делал чин полков­ника, я не могу припомнить ни одного примера, но возможно, что были и таковые. Что же касается граж­данских генералов, действительных статских советни­ков, то этих последних было немало, — как говорили «пруд пруди». И здесь имелось два варианта: можно было получить чин действительного статского совет­ника в виде награды, за особые оказанные услуги, Вы­сочайшим Приказом. Таких примеров много. Самым элегантным считалось получить генеральский чин, по­жертвовав свои коллекции, или музей, Академии Наук. На моей памяти таким путем стал генералом П. И. Щукин, а также А. А. Титов и Ал. Ал. Бахрушин.

Но существовал и другой способ: до генеральско­го чина можно было дослужиться. Нужно было толь­ко «попасть» на государственную службу, а там все шло само собою. И в этой служебной рутине не было разницы ни между купцами, ни между разночинцами, ни между лицами духовного звания.

Русская «табель о рангах» представляла собой нечто совершенно осо­бое, примеров чему в других странах не было. Чинов­ничество было, действительно, чем-то особым, но оно управляло Россией. Однако, оно отнюдь не отожест­влялось ни с высшей дворянской знатью, ни с при­дворным царским окружением. И русская история не­давнего прошлого знает примеры крупных бюрократов, пришедших к власти из разных слоев русского общества, в том числе и из купечества.

Это были чиновники, которые родились в купечестве, но потом совсем от него отошли, уйдя целиком на государственную службу, чиновники, которые не прочь были получить генеральство, а следовательно и дворянство, оставаясь все-таки при своих делах и сидя у себя в амбаре. Препятствий к этому, с сослов­ной точки зрения, не было, так как для участия в про­мышленном или торговом деле, благодаря акционер­ной форме предприятий, не нужно было принадлежать к купеческому сословию.

Пресловутая «Табель о рангах» открывала широ­кие возможности для государственной службы. Много было почетных мировых судей, — это была служба по министерству юстиции. Попечители и устроители учи­лищ «служили» либо по министерству народного про­свещения, либо торговли и промышленности. Город­ским деятелям открывалась дорога по министерству внутренних дел и, наконец, для «благотворителей» бы­вала доступной, и самой легкой служба по ведомству учреждениями Императрицы Марии. По «благотвори­тельных», как говорили, «бирюзовых» генералов — не любили.

Любопытно привести, как справку, один из отзы­вов об уходе в дворянство, который, несомненно, от­ражает настроение своей эпохи. Это отзыв Кокорева. Вот что он пишет:

«Не подлежит никакому сомнению верность всем известного определения, что подъем про­мышленности составляет главное условие народ­ного благоденствия и силы государства. У нас этот подъем не только не заметен, но даже на­оборот, видны доказательства движения назад, явно выражающиеся в упадке производительных сил. Причиной этому особая болезнь некоторых лиц коммерческого сословия, поддерживаемая, к несчастью, так сказать поблажаемая в смысле удовлетворения болезненных желаний. Эта болезнь — чинобесие.

По общему мнению всех истинных патриотов и здравомыслящих людей, дезертирство из ком­мерческого сословия в другие сословия должно быть прекращено. Если бы стремление к перехо­ду из купеческого сословия в чиновничество охватило собою наш фабричный округ в губер­ниях Московской и Владимирской, тогда бы Иваново-Вознесенск, Шуя и все Кинешмские и дру­гие фабрики изобразили бы из себя, через не­сколько десятков лет, совершенные развалины.

Сыновья действительных статских советников нашли бы унизительным для себя сидеть в конторе или амбаре, где продаются фабричные товары.»

В этом отзыве есть, конечно, очень много верного, но, как это часто бывает, у Кокорева краски сильно сгущены. «Чинобесие», конечно, было, но не было эпи­демией. В конце концов, в дворянство ушло не так уж много купеческих семей. Да и то, в отношении ушедших нужно иметь в виду то, что многие семьи пе­реставали заниматься промышленной и торговой дея­тельностью и без того, чтобы непременно уйти в дво­рянство. Может быть, трудно найти объяснение тому обстоятельству, что среди московского купечества бы­ло очень мало фамилий, которые насчитывали бы бо­лее ста лет существования, но это факт.

Редко в каком деле было три или четыре поколения. Или выходили из дела, или сходили на нет. Во всяком случае, было очень немного таких, которые из года в год, из поко­ления в поколение, с равной силой и значением сохра­няли бы свое место в народно-хозяйственной жизни — и в производстве, и в профессиональных представи­тельствах.

В заключение всей вышеобрисованной (может быть, несколько бессистемно) общей картины торго­во-промышленной Москвы довоенного времени, мне кажется необходимым отметить еще некоторые штри­хи, характерные для русской промышленной жизни. Они не являются исключительно присущими Москве, они носят всероссийский характер, но в Москве, ду­мается мне, они выявились с наибольшей яркостью и рельефностью.

Прежде всего нужно помнить, что по условиям жизни в России, всякое производство, всякие промыс­ла имели не только хозяйственное, но и культурное значение. Даже кустарная промышленность неизмен­но являлась фактором, повышавшим не только мате­риальные, но и культурные условия, заставляя населе­ние отходить от старозаветного уклада жизни и вос­принимать, так или иначе, иные культурные навыки и методы. А фабрика всегда, как правило, являлась там, где обычно была и больница, и школа, и фабрич­ная лавка, а иногда и фабричный театр и библиотека. Не мало было таких предприятий, которые смотрели на обслуживание окрестного населения, как на свою повинность, что было тем более естественно, что и ра­бочая масса обычно выходила из того же окрестного населения.

Правда, все это было часто потому, что земство не было в состоянии обслужить население — не по своей вине, конечно, — но при общей культур­ной отсталости всякая крупная хозяйственная едини­ца могла многое сделать и, зачастую, делала. И все промышленные уезды, Московской, Владимирской гу­берний и на юге обычно были лучшими, в смысле обслуживания потребностей населения. В этом на­правлении имело значение и то обстоятельство, что в уездах с развитою промышленностью вся тяжесть местного обложения ложилась не на земельную собст­венность, а на фабрики и заводы, следовательно, на­логи поступали исправно и в более высоком размере, что, конечно, давало и земству возможность расши­рить свою деятельность.

Кроме того, фабрично-заводская рабочая среда была, за последние тридцать-сорок лет, объектом ре­волюционной пропаганды, подчас весьма интенсивной. Не входя в оценку политической и даже экономиче­ской стороны этого вопроса, нельзя не отметить, что такая пропаганда, несомненно, поднимала культурный уровень рабочей массы, и фабричные рабочие стали сильно разниться от крестьян. Мне пришлось раньше указывать на отношение отдельных русских общест­венных групп, например, славянофилов, — к «фабрич­ным». В некоторых отношениях их суровая критика имела основание, но нельзя отрицать, что уход на фа­брику выводил крестьян из прежней их косности и не­вежества.

Далее, самое отношение «предпринимателя» к своему делу было несколько иным, чем теперь на За­паде, или в Америке. На свою деятельность смотрели не только или не столько, как на источник наживы, а как на выполнение задачи, своего рода миссию, воз­ложенную Богом или судьбою. Про богатство говори­ли, что Бог его дал в пользование и потребует по не­му отчета, что выражалось отчасти и в том, что имен­но в купеческой среде необычайно были развиты и благотворительность, и коллекционерство, на которые смотрели, как на выполнение какого-то свыше назна­ченного долга.

Нужно сказать вообще, что в России не было того «культа» богатых людей, который на­блюдается в западных странах. Не только в революци­онной среде, но и в городской интеллигенции к бога­тым людям было не то, что неприязненное, а мало до­брожелательное отношение. Помню, по своему опыту, что в студенческие времена, когда была выдвинута моя кандидатура на должность председателя общества взаимопомощи студентов юристов, против меня глав­ным возражением было то, что я «хожу в церковь» и «приезжаю иногда в университет на своей лошади». Правда, я все-таки был выбран, но потому, что уже долго в этом обществе работал.

Даже в купеческих группировках и на бирже бо­гатство не играло решающей роли. Почти все главные руководители отдельных организаций обычно быва­ли не очень богатые люди. Таковыми были и Найде­нов, и Крестовников или Гужон. Бывали и исключения, но сравнительно редко. Да кроме того, всегда инте­ресовались происхождением богатства, недаром Най­денов говорил, что Москва ни ростовщиков, ни откуп­щиков (Откупщики — это люди, бравшие на откуп торговлю водкой в тех или иных губерниях.) не любит.

Не любили и не уважали также и тех, в основе благосостояния коих был «неплатеж», когда «выворачивали шубу», с тем, чтобы нажиться на сделке с кредиторами. Надо сказать, что прежние русские законы плохо защищали кредитора: можно было почти безнаказанно перевести свое имущество на чужое имя и лишить таким образом кредитора воз­можности наложить на него арест.

Незадолго перед войной, в провинции была целая эпидемия неплате­жей, иногда носивших почти уголовный характер. Москва усиленно боролась с этим печальным явлени­ем: разрабатывался вопрос о пересмотре законода­тельства — существовали особо созданные комиссии для этой цели, и биржевой комитет стал отказывать в «администрации», а направлял дело в «конкурс», то есть на ликвидацию, при малейших признаках злост­ности. Правда, в последние годы, когда ряд больших фирм, под влиянием кризиса в хлопковом промысле, испытывал денежные затруднения, многие предприя­тия получили реорганизацию своего внутреннего устройства, с преобладающим банковским влиянием, но интересы кредиторов при этом не страдали.

Насколько стремились оградить свою фирму от возможного обвинения в желании нажиться за счет доверителей, можно судить по одному факту, характерному для Москвы: один из известнейших москов­ских промышленников разыскивал, путем публикации в газете, кредиторов своего отца, который более трид­цати лет назад вынужден был заключить с ними сдел­ку, не имея возможности полностью с ними рассчи­таться, и всем, кого смог разыскать, заплатил.

Это был, правда, С. И. Четвериков, пользовавшийся ре­путацией самого выдающегося и кристаллически чест­ного промышленного и общественного деятеля в ста­рой Москве, к голосу которого всегда внимательно прислушивались.

Может создасться впечатление, что я рисую ка­кую-то идиллическую картину, закрывая глаза на все имевшиеся злоупотребления, и хочу возвеличить то, что не было этого достойно. Я знаю и свидетельст­вую, что злоупотребления были, были недостойные и нечестные деятели и дельцы, но в то же время утверж­даю, что они не являлись правилом, а представляли собою исключение, и повторяю лишь то, что уже го­ворил: тот значительный успех в развитии произво­дительных сил и всего народного хозяйства России не мог бы иметь места, если бы база была порочной, если бы те, кто этот успех создавали, были жулики и мошенники, а таковые, как и везде, к сожалению, были. Один из моих приятелей, председатель ниже­городского ярмарочного комитета, член Государствен­ной Думы А. С. Салазкин (Это имя вымышленное) рассказывал мне следуюшие подробности про одного небезызвестного в Рос­сии коммерческого деятеля: когда он был еще моло­дым человеком, его отец решил не платить и «сесть в яму». Он перевел дело на сына и объявил кредито­рам, что ничего платить не может. Его «посадили в яму» — тюрьму для неплательщиков, и стали ожи­дать, какая будет предложена сделка.

После некоторого времени узник позвал своего сына и поручил ему предложить кредиторам по гривеннику, в уве­ренности, что те согласятся и выпустят его на свобо­ду. Но сын все медлил и на сделку не шел. Через не­которое время, когда отцу уже сильно надоела тюрь­ма, он стал сурово выговаривать сыну, который пре­спокойно отвечал: «Посидите еще, папаша». Когда возмущенный отец сказал: «Ведь это я все передал тебе, Вася», — сын ему «резонно» ответил: «Знали, папаша, кому давали». Отец долго просидел в тюрь­ме, потом его все-таки выпустили, после чего вскоре он умер.

Про этого же «деятеля» один из его приятелей говорил: «Ну, Вася, и жулик же ты. Уж видал я жу­ликов, много с жуликами дел делал, сам не любил упускать то, что в руки плывет, но такого, как ты, не видал, да и не увижу, потому что и быть не может».

Возвращаясь к тому, о чем говорил раньше, до­бавлю, что самая оценка достоинств фирмы была иной, чем, например, во Франции, в настоящее время. Здесь торговец старается продать как можно дороже, хотя бы за счет сильного сокращения оборота: хо­роший купец тот, кто умеет продавать дорого, и вся­ческие профессиональные группировки всячески это­му способствуют. В России было наоборот: хорошей фирмой считалась та, которая могла торговать де­шевле, чем ее конкуренты. Эта дешевизна не должна была идти за счет недоплаты торговому персоналу. «Хорошей» также фирма считалась лишь тогда, ког­да служащие знали, что их положение лучше, чем в других предприятиях, и стремились остаться на служ­бе, покидая ее только при желании начать свое соб­ственное дело. Фирмы, где служащие, из-за плохого к ним обращения, часто сменялись, и состав их был текучий, уважением не пользовались. Их презритель­но называли «проходной двор».

При определении отношения прежней России к богатству, нужно не упускать из виду особенности русского семейного и наследственного права.

В Рос­сии богатство было индивидуальным, а не семейным. У детей не было презюмаций, что они непременно и в «законных» долях будут наследовать отцовское до­стояние. Купеческие богатства были, по большей ча­сти «благоприобретенные», и наследодатель мог де­лать с ними, что хотел. Примеров такого «произволь­ного» распоряжения своим имуществом было немало. Я вспоминаю в Москве одного из крупных промыш­ленников, который, не желая и имея к тому основа­ния, оставить все свое состояние сыну, завещал боль­шие суммы церквам, на колокола: «Пусть звонят в мою память». И ничего поделать с такою своеобраз­ной благотворительностью было нельзя. Если к это­му прибавить, что уже давно женщины в России бы­ли совершенно свободны в распоряжении своим иму­ществом, то будет ясно, что там ничто не мешало употреблять нажитые средства на ту цель, которая была близка сердцу. «По недоразумению, по капризу, по вдохновению», — писал хорошо знавший Москву сотрудник «Нового времени».

Широкая благотворительность, коллекционерство и поддержка всякого рода культурных начинаний бы­ли особенностью русской торгово-промышленной сре­ды. Третьяковская Галлерея, Щукинский и Морозовский музеи современной французской живописи, Бахрушинский Театральный музей, собрание русского фарфора А. В. Морозова, собрания икон С. П. Рябушинского, собрания картин В. О. Гиршмана, Е. И. Ло­севой и М. П. Рябушинского, Частная Опера С. М. Ма­монтова, Опера С. И. Зимина, Художественный Театр В. С. Алексеева-Станиславского и С. Т. Морозова, рав­но как и Н. Л. Тарасова... В. А. Морозов и «Русские ведомости», М. К. Морозова — и Московское фило­софское общество, С. И. Щукин — и Философский институт при Московском университете... Найденовские собрания и издания по истории Москвы, Московии и, в частности, московского купечества...

Клинический городок и Девичье поле в Москве созданы, главным образом, семьей Морозовых... Солдатенков — и его издательство, и «Щепкинская» биб­лиотека... Больница имени Солдатенкова, Солодовни-ковская больница, Бахрушинские, Хлудовские, Мазуринские, Горбовские странноприимные дома и прию­ты; Арнольдо-Третьяковское училище для глухоне­мых; Шелапутинская и Медведниковская гимназии;

Александровское коммерческое училище; Практиче­ская Академия Коммерческих Наук; Коммерческий Ин­ститут Московского общества распространения ком­мерческого образования, где каждая аудитория, каж­дый кабинет или лаборатория были сооружены либо какой-то семьей, либо в память какой-то семьи... Мно­го было и других, и разве вообще можно припомнить все те памятники жертвенности представителей «тем­ного царства», того «чумазого», который неустанно шел вперед и не хотел только торговать миткалем, а интересовался категорическим императивом, гегелианством, Штейнеровской антропософией и картинами Матисса, Ван Гога и Пикассо.

Но нужно быть справедливым. Нужно признать, что та роль, которую купечество, в частности москов­ское, играло в общественной жизни и, главным обра­зом, в целях благотворения, уже давно отмечалась вы­дающимися русскими людьми.

В 1856 году в Москву приезжала делегация се­вастопольских моряков, славных защитников этой рус­ской крепости, павшей во время Крымской войны. Геройским защитникам Севастополя в Москве была устроена торжественная встреча, одним из главных моментов коей был торжественный обед, устроенный Кокоревым от имени русского московского купечест­ва. На этом обеде известный русский историк М. П.

Погодин произнес большую речь, в которой, между прочим, сказал следующее:

«Перехожу на другой клирос и прошу позво­ления сказать несколько слов в честь знамени­того московского купечества. Оно служит верно Отечеству своими трудами и приносит на алтарь его беспрерывные жертвы. Ни один торговый город в Европе не может сравниться в этом от­ношении с Москвой. Но наши купцы не охотни­ки еще до истории: они не считают своих по­жертвований и лишают народную летопись пре­красных страниц. Если бы счесть все их пожерт­вования за нынешнее только столетие, то они составили бы такую цифру, которой должна бы поклониться Европа. И не бывает в Москве про­межутка, чтобы переводились даже частные бла­готворители между купцами. Скончается один, — является другой. Святое место не бывает пусто. Каков был Крашенинников. До десяти миллио­нов простиралось количество его пожертвований. Колесов, Лепешкин оставили завещания, изукра­шенные делами благотворительности. Сколько на­значил для добра Рахманов, нашедший себе до­стойного душеприказчика в Солдатенкове. А сам Солдатенков, а Набилков, Лобков, Гучковы, Про­хоровы, Алексеевы, — всех и не пересчитать.

Да здравствует и успевает во всех своих доб­рых делах знаменитое благотворительное Москов­ское купечество».

Что бы пришлось сказать Погодину, если бы он произносил свою речь пятьдесят лет спустя.

ГЛАВА II

Если бы мне пришлось печатать эту главу отдель­но, я бы прибавил еще один подзаголовок: «Очерк из истории русской культуры». Как видно будет ни­же, нет ни одной культурной области, где бы пред­ставители московского купечества не внесли своего вклада. Для подтверждения справедливости моего утверждения я приведу свидетельство одного из при­знанных во всем мире деятеля в области театра — К. С. Алексеева-Станиславского:

«Я жил в такое время, — пишет он, — когда в области искусства, науки, эстетики, началось большое оживление. Как известно, в Москве это­му немало способствовало тогдашнее молодое купечество, которое впервые вышло на арену русской жизни и, наряду со своими торгово-про­мышленными делами, вплотную заинтересовалось искусством.

Вот, например, Павел Михайлович Третьяков, создатель знаменитой галлереи, которую он по­жертвовал городу Москве. С утра и до ночи ра­ботал он или в конторе, или на фабрике, а вече­рами занимался в своей галлерее, или беседовал с молодыми художниками, в которых чуял та­лант. Через год-другой картины их попадали в галлерею, а они сами становились сначала просто известными, а потом знаменитыми. И с какой скромностью меценатствовал П. М. Третьяков...

Вот другой фабрикант, — К. Т. Солдатенков, посвятивший себя издательству тех книг, кото­рые не могли рассчитывать на большой тираж, но были необходимы для науки, или вообще для культурно-образовательных целей. Его пре­красный дом в греческом стиле превратился в библиотеку. Окна этого дома никогда не блиста­ли праздничными огнями, и только два огня ка­бинета долго за полночь светились в темноте ти­хим светом.

М. В. Сабашников, подобно Солдатенкову, тоже меценатствовал в области литературы и кни­ги, и создал значительное в культурном отноше­нии издательство.

Сергей Иванович Щукин собрал галлерею французских художников нового направления, куда бесплатно допускались все желающие зна­комиться с живописью. Его брат, Петр Иванович Щукин, создал большой музей русских древно­стей.

Алексей Александрович Бахрушин учредил на свои средства единственный в России теат­ральный музей, собрав в нем то, что относилось к русскому и частью к западно-европейскому те­атру.

А вот еще превосходная фигура одного из строителей русской культурной жизни, совер­шенно исключительная по таланту, разносторон­ности, энергии и широте размаха. Я говорю об известном меценате Савве Ивановиче Мамонтове, который был одновременно и певцом, и оперным артистом, и режиссером, и драматургом, и соз­дателем русской частной оперы, и меценатом в живописи, вроде Третьякова, и строителем мно­гих русских железно-дорожных линий.

Но о нем мне придется говорить подробно в свое время так же, как и о другом крупном ме­ценате в области театра, — Савве Тимофеевиче Морозове, деятельность которого тесно слита с основанием Художественного театра». (К. С. Станиславский, «Моя жизнь в искусстве», Ленин­град, «Академия», 1928.)

В этой очень верно схваченной картине имеется один, как говорится, «досадный» пропуск: Константин Сергеевич забыл упомянуть самого себя.

В родословии московского купечества была очень сложная иерархия и весьма своеобразное мест­ничество. Были семьи, которые всеми считались на вершинах московского купечества; были другие, ко­торые сами себя считали таковыми, с чем остальные не всегда были согласны; были такие, которые пре­тендовали на первенство, благодаря своему богатству или большой доходности своих предприятий. Но опять мне приходится повторить: как это ни стран­но, в старой Москве богатство решающей роли не играло. Почти все семьи, которые надлежит поставить на первом месте в смысле их значения и влияния, бы­ли не из тех, которые славились бы своим богатст­вом. Иногда это совпадало, но лишь в тех случаях, когда богатство служило источником для дел широ­кого благотворения, или создания музеев, клиник, или развития театральной деятельности.

Боборыкин ввел в обиход термин «купеческие ди­настии». Он умел хорошо наблюдать действитель­ность и обладал даром дать настоящую характеристи­ку. На самом деле, такие династии существовали. Каж­дая семья жила более или менее замкнуто, окружен­ная своими друзьями и приближенными, людьми «раз­ных званий», а не членами других равноценных ди­настий, и в общем говоря, не считалась ни с кем и ни с чем. Было бы ошибкой считать это проявлением пресловутого самодурства: жизнь текла в домашнем кругу, никто не искал, чтоб о нем говорили газеты.

Это было лишь последним пережитком того патриар­хального уклада, в котором, в прежнее время прохо­дила жизнь во всех почти слоях русского общества. В купечестве, может быть, этот уклад сохранился несколько дольше, но это никак нельзя принимать за признак какой-то «отсталости».

Весьма интересную попытку установить москов­скую торгово-промышленную табель о рангах дает В. П. Рябушинский.

«В московской неписанной купеческой иерар­хии, — говорит он, — на вершине уважения сто­ял промышленник-фабрикант; потом шел купец-торговец, а внизу стоял человек, который давал деньги в рост, учитывал векселя, заставлял ра­ботать капитал. Его не очень уважали, как бы дешевы его деньги ни были, и как бы приличен он сам ни был. Процентщик»...

Тут же автор отмечает, что и в Москве, и в Рос­сии начался процесс захвата промышленности банка­ми и, в связи с этим, появился антагонизм и между банкирами и промышленниками, так сказать, борьба за гегемонию.

Установляемая Рябушинским иерархия кажется мне совершенно правильной, с той лишь поправкой, что ее надо брать в определенных отрезках времени и места. Да еще можно сказать, что она верна не для одной России. Французский писатель Андрэ Моруа, сам происходящий из французской купеческой семьи, свидетельствует, что и во Франции наблюдается нечто подобное.

В московском купеческом родословии было два с половиной десятка семей, которые нужно поста­вить на самых верхах генеалогической лестницы. По­вторяю, это вовсе не всегда были «гости», или «пер­востатейные купцы», или миллионеры. Это были те, которые занимали почетное положение в народно-хозяйственной жизни и помнили о своих ближних: помогали страждущим и неимущим и откликались на культурные и просветительные потребности. Все эти семьи можно разделить на несколько категорий.

На первом месте надо поставить пять семей, ко­торые из рода в род сохранили значительное влия­ние, либо в промышленности, либо в торговле, посто­янно участвовали в общественной — профессиональ­но-торговой и городской деятельности, и своей жерт­венностью, или созданием культурно-просветительных учреждений обессмертили свое имя. Это были: Моро­зовы, Бахрушины, Найденовы, Третьяковы и Щукины.

Во вторую группу нужно отнести семьи, которые также играли выдающуюся роль, но которые, к мо­менту революции, сошли с первого плана, либо от­сутствием ярких представителей, что для этой груп­пы особенно характерно, либо выходом из купече­ского плана и переходом в дворянство. Это были семьи Прохоровых, Алексеевых, Шелапутиных, Куманиных, Солдатенковых, Якунчиковых.

Далее надо по­ставить семьи, в прошлом занимавшие самые первые места, но бывшие либо на ущербе, либо ушедшие в другие области общественной или культурной жиз­ни. Таковыми были семьи Хлудовых, Мамонтовых, Боткиных, Мазуриных и Абрикосовых. Следующую группу составляют семьи, которые в последние годы были более известны общественной деятельностью их представителей, чем свой коммерческой активностью. Это Крестовниковы, Гучковы, Вишняковы, Рукавиш­никовы, Коноваловы. Наконец, семьи, из коих каждая являлась по своему примечательной: Рябушинские, Красилыциковы, Ушковы, Швецовы, Второвы и Тара­совы.

В заключение я приведу характеристику этой ча­сти московского купечества, какую дает ей В. В. Ста­сов в своей известной статье, посвященной П. М. Третьякову и его Галлерее. Упомянув о существова-

нии Кит Китыча и Гордея Торцова, он свидетельст­вует, что, в течение первой половины настоящего столетия, выросла иная еще порода людей купеческой семьи, с иными потребностями и иными стремления­ми, людей, у которых, невзирая на богатство, всегда было мало охоты до пиров, до всякого жуирства и нелепого прожигания жизни, но у которых была, вместо того, великая потребность в жизни интеллек­туальной, было влечение ко всему научному и худо­жественному. И вот эти люди ищут себе постоянно товарищей и знакомых в среде интеллигентной, истин­но образованной и талантливой, проводят много вре­мени с писателями и художниками, интересуются соз­даниями литературы, науки и искусства. Одни из них накопляют в своем доме богатые собрания книг и рукописей, другие — не менее богатые коллекции картин и всяких художественных произведений. Одни сами становятся писателями, другие — людьми нау­ки, третьи — художниками и музыкантами, четвер­тые заводят типографский станок и печатают целые библиотеки хороших книг, пятые создают публичные галлереи, куда открывают доступ всем желающим. И всегда, во всем, стоит у них на первом месте обще­ственное благо, забота о пользе всему народу.

Эта деятельность лучшей части московского ку­печества в продолжение первой половины нашего сто­летия, такая светлая, такая благородная, такая изу­мительная, принадлежит важнейшим страницам исто­рии русского народа, и рано или поздно заставит ка­кого-нибудь интеллигентного человека сделаться ее историографом. Можно только удивиться, как до сих пор такого историографа у нас еще не нашлось.

Морозовы. С именем Морозовых связуется представление о влиянии и расцвете московской купе­ческой мощи. Эта семья, разделившаяся на несколько самостоятельных и ставших различными, ветвей, всегда сохраняла значительное влияние и в ходе московской промышленности, и в ряде благотворительных и культурных начинаний. Диапазон культурной деятель­ности был чрезвычайно велик. Он захватывал и «Рус­ские ведомости», и философское московское общест­во, и Художественный театр, и музей французской жи­вописи, и клиники на Девичьем Поле.

Морозовы были одной из немногих московских семей, где уже к началу девятнадцатого века насчи­тывалось пять поколений, одинаково активно прини­мавших участие и в промышленности, и в обществен­ности. Были, конечно, проявления и упадка, но в об­щем эта семья сохраняла долго свое руководящее влияние.

Основателем Морозовской семьи был Савва Ва­сильевич Морозов, начавший свою деятельность в на­чале XIX века, после московского пожара, когда сго­рел ряд прежних московских фабрик. С этого вре­мени, под влиянием благоприятного таможенного та­рифа, начался подъем в хлопчатобумажной промыш­ленности.

У Саввы Васильевича было пять сыновей: Тимо­фей, Елисей, Захар, Абрам и Иван. О судьбе послед­него известно немного, а первые четыре явились са­ми, или через своих сыновей, создателями четырех главных Морозовских Мануфактур и родоначальника­ми четырех главных ветвей Морозовского рода. Ти­мофей был во главе Никольской мануфактуры; Ели­сей и его сын Викула — Мануфактуры Викулы Мо­розова; Захар — Богородской-Глуховской, а Абрам — Тверской. Все эти мануфактуры в дальнейшем жили своей отдельной жизнью, и никакого «Морозовского треста» не существовало.

Тимофей Саввич был основателем одной из пер­вых Морозовских мануфактур, — Никольской, кото­рая была первой русской хлопчатобумажной фабри­кой, оборудованной конторой Л. И. Кноп. Акционерную форму она приняла сравнительно поздно, в 1873 году, и получила название: «Т-во Никольской ману­фактуры Саввы Морозова, сын и Ко». Это была пол­ная мануфактура, то есть покупавшая хлопок и про­дававшая готовый товар, зачастую из своих складов, непосредственно потребителям. Работали так назы­ваемый бельевой и одежный товар, и изделья ее сла­вились по всей России, и за рубежом, — в Азии и на Востоке.

Тимофей Саввич тратил немало средств на раз­ные культурные начинания, в частности на издатель­ство, которое он осуществил с помощью своего зятя, профессора Г. Ф. Карпова.

Жена Тимофея Саввича, Мария Федоровна, после его смерти, была и главою фирмы и главою много­численной семьи. Я ее хорошо помню, — мы были пайщиками Никольской мануфактуры. Это была жен­щина очень властная, с ясным умом, большим житей­ским тактом и самостоятельными взглядами. Подлин­ная глава семьи.

У Тимофея Саввича было два сына и три доче­ри, — Савва и Сергей Тимофеевичи, Анна, Юлия и Александра Тимофеевны. О Савве Тимофеевиче я ска­жу в дальнейшем отдельно. Сергей Тимофеевич до­жил до глубокой старости и умер сравнительно не­давно, в эмиграции. Он был женат на О. В. Кривошейной, сестре известного государственного деяте­ля. Сергею Тимофеевичу принадлежит честь создания в Москве Кустарного музея в Леонтьевском переул­ке. Он много содействовал развитию кустарного ис­кусства.

Савва Тимофеевич был женат на бывшей работ­нице Никольской мануфактуры, где она, в свое вре­мя, была «присучалыцицей».

( Присучальщица — это работница на прядильной маши­не, задача которой состоит в том, чтобы следить, как бы не прервалась нить и, в случае разрыва нити пряжи» соединять.)

Сначала она вышла замуж за одного из фабрикантов из семьи Зиминых, овдовела, и потом на ней женился Савва Тимофеевич. Я ее помню уже не молодой, но еще очень интерес­ной женщиной, весьма авторитетной и скорее надмен­ной. Она была своего рода русским самородком, и кто не знал ее прошлого, никогда не сказал бы, что она стояла за фабричным станком. Мне доводилось с ней встречаться по городским благотворительным делам.

Помню один комитет, где она с большим ис­кусством председательствовала. После смерти мужа она третий раз вышла замуж за бывшего московского градоначальника А. А. Рейнбота. Как известно, про­тив него было возбуждено уголовное дело, что на­несло большой удар ее самолюбию. От брака с Саввой Тимофеевичем у нее было четверо детей: Мария и Елена, Тимофей и Савва Саввичи. Мария Саввишна была замужем за И. О. Курлюковым (из семьи «бриллиантщиков»), но скоро с ним разошлась; зани­малась благотворительностью, была очень добрая, но какая-то странная, видимо не совсем нормальная: лю­била выступать на благотворительных вечерах в ба­летных танцах. Коронным ее номером была «русская», поставленная ей, как многим другим московским лю­бительницам, балериной Е. В. Гельцер, которая, ис­полняя ее, пользовалась огромным успехом. У Ма­рии Саввишны это дело не ладилось, над ней добро­душно подсмеивались и называли «Марья Саввишна, Вчерашна Давишна».( В семье Мамонтовых, где тоже были «Саввы», дочерей звали «Саввовна», а не «Саввишна)». Все это было уже после смерти ее отца.

Савва Тимофеевич в течение ряда лет был во гла­ве Никольской мануфактуры и хорошо знал фабрич­но-заводское дело. Кроме того, он много занимался и промышленно-общественной деятельностью. Мне уже приходилось говорить о его выступлениях, как председателя Нижегородского Ярмарочного биржево­го комитета. Там его очень ценили и любили. Мне пришлось вступить в состав этого комитета лет через пятнадцать после его ухода, но о нем всегда говори­ли и вспоминали.

Савва Тимофеевич был человек разносторонний и многим интересовался. Он сыграл большую роль в жизни Художественного театра. Вот как о нем вспо­минает Станиславский:

«Несмотря на художественный успех театра, материальная сторона его шла неудовлетвори­тельно. Дефицит рос с каждым месяцем. При­ходилось собирать пайщиков дела для того, что­бы просить их повторять свои взносы. К сожа­лению, большинству это оказалось не по средст­вам...

... Но и на этот раз, добрая судьба позаботи­лась о нас, заблаговременно заготовив нам спаси­теля.

... Еще в первый год существования театра, на один из спектаклей «Федора», случайно заехал Савва Тимофеевич Морозов. Этому замечатель­ному человеку суждено было сыграть в нашем театре важную и прекрасную роль мецената, уме­ющего не только приносить материальные жерт­вы, но и служить искусству со всей преданно­стью, без самолюбия, без ложной амбиции и личной выгоды. С. Т. Морозов просмотрел спек­такль и решил, что нашему театру надо помочь. И вот теперь этому представился случай.

Неожиданно для всех он приехал на описы­ваемое заседание и предложил пайщикам про­дать ему все паи. Соглашение состоялось и, с то­го времени, фактическими владельцами дела ста­ли только три лица: С. Т. Морозов, Вл. Ив. Немирович-Данченко и я. Морозов финансировал театр и взял на себя всю хозяйственную часть.

Он вникал во все подробности дела и отдавал ему все свободное время... Савва Тимофеевич был трогателен своей бескорыстной преданноностью искусству и желанием посильно помогать общему делу»...

Не менее положительную характеристику дает хо­рошо его знавший Вл. Ив. Немирович-Данченко в сво­их воспоминаниях «Из прошлого Москвы»:

«Среди московских купеческих фамилий, — пишет он, — династия Морозовых была самая вы­дающаяся. Савва Тимофеевич был ее представи­телем. Большой энергии и большой воли. Не пре­увеличивал, говоря о себе: если кто станет на моей дороге, перейду и не сморгну. Держал се­бя чрезвычайно независимо... Знал вкус и цену простоте, которая дороже роскоши... Силу ка­питализма понимал в широком государственном масштабе».

В свое время в Москве очень много говорили об участии С. Т. Морозова в революционном движении, приведшем, в конце концов С. Т. к самоубийству. Не­мирович-Данченко дает по этому поводу любопытные подробности:

«Человеческая природа не выносит двух рав­носильных противоположных страстей. Купец не смеет увлекаться. Он должен быть верен своей стихии, стихии выдержки и расчета. Измена не­минуемо поведет к трагическому конфликту, а Савва Морозов мог страстно увлекаться.

До влюбленности.

Не женщиной, — это у него большой роли не играло, а личностью, идеей, общественно­стью. Он с увлечением отдавался роли предста­вителя московского купечества, придавая этой роли широкое общественное значение. Года два увлекался мною, потом Станиславским. Увлека­ясь, отдавал свою сильную волю в полное рас­поряжение того, кем он был увлечен; когда го­ворил, то его быстрые глаза точно искали одоб­рения, сверкали беспощадностью, сознанием ка­питалистической мощи и влюбленным желанием угодить предмету его настоящего увлечения.

Кто бы поверил, что Савва Морозов с вол­нением проникался революционным значением Росмерсхольма...

Но самым громадным, всепоглощающим увлечением его был Максим Горький и, в даль­нейшем, — революционное движение»...

На революционное движение он давал значитель­ные суммы. Когда же в 1905 году разразилась пер­вая революция и потом резкая реакция, — что-то произошло в его психике и он застрелился. Это слу­чилось в Ницце.

Вдова привезла в Москву, для похорон, закры­тый металлический гроб. Московские болтуны пусти­ли слух, что в гробу был не Савва Морозов. Жадные до всего таинственного люди подхватили, и по Моск­ве много-много лет ходила легенда, что Морозов жив и скрывается где-то в глубине России...

Легенда, действительно, по Москве ходила, но сомнений, что в Москву было перевезено и похоро­нено тело С. Т. Морозова, не было. Тело его из Ниц­цы привезла не вдова, а специально посланный его семьей его племянник Карпов. Он сам мне рассказы­вал, как выполнил эту миссию, и у него никаких сомне­ний не было.

Другая ветвь Морозовской семьи была «Викулычи». Им принадлежала другая мануфактура в том же местечке Никольском, под названием «Т-во Викулы Морозова сыновей».

Викула Елисеевич был сын Елисея Саввича и отец многочисленного семейства. Все они были старооб­рядцы, «беспоповцы», кажется, поморского согласия, очень твердые в старой вере. Все были с большими черными бородами, не курили и ели непременно своей собственной ложкой. Самый известный из них — Алексей Викулович, у которого была на редкость пол­ная и прекрасно подобранная коллекция русского фар­фора. В Москве эту коллекцию знали мало, так как владелец не очень любил ее показывать. Было у не­го и хорошее собрание русских портретов, но мне не пришлось его видеть.

Из братьев я знал еще Елисея Викуловича, кото­рый, как помнится, ничем особенно не отличался. За­то одна из сестер получила большую известность:

она была замужем за мебельным фабрикантом Шмид­том и мать известного революционера, покончившего с собой в московской тюрьме, после декабрьского восстания 1905 года.

Другая была замужем за крупным ткацким фаб­рикантом, В. А. Горбуновым, который был тоже «бес-поповец». Я помню, что на его похоронах церковная служба продолжалась более шести часов кряду.

Старообрядческой была и третья ветвь: Морозо­вых Богородско-Глуховских. Богородско-Глуховская мануфактура была одной из старейших русских ак­ционерных компаний, основанная в 1855 году Иваном Захаровичем, внуком Саввы Васильевича. У него бы­ло два сына, Давыд и Арсений Ивановичи. Первого я не помню, он давно уже умер, а Арсения Ивановича помню хорошо. Он был одним из главных персона­жей в старообрядчестве (рогожского согласия) и пользовался и среди них, и в промышленных кругах, весьма большим уважением. У него было два сына, Петр и Сергей Арсеньевичи, и дочь, Глафира Арсень­евна Расторгуева (ее муж был Николай Петрович, из семьи Расторгуевых — рыбников).

Оба брата, Арсений и Давыд Ивановичи, покро­вительствовали литературе, и некоторые журналы, — «Голос Москвы», «Русское дело» и «Русское обозре­ние» издавались, в значительной степени, на их сред­ства.

У Давыда Ивановича было также два сына и дочь, — Николай и Иван Давыдовичи и Ольга Давыдовна, по мужу Царская. Николай Давыдович был же­нат на Елене Владимировне, урожденной Чибисовой и дочери Ольги Абрамовны из семьи «Тверских» Мо­розовых. Детей у них не было.

Николай Давыдович был одной из самых приме­чательных фигур на московском торгово-промышлен­ном горизонте. Он долгое время стоял во главе дела, принадлежавшего их семье, и поставил Богородицко-Глуховскую мануфактуру на большую высоту. Это была одна из лучших, по своему техническому обо­рудованию, фабрик во всей Европе. Работала она, как и все фабрики Морозовых, бельевой и одежный то­вар, и некоторые «артикулы» пользовались большой и заслуженной славой.

Н.Д. долго жил в Англии, хо­рошо знал английскую хлопчатобумажную промыш­ленность и даже состоял членом английских профес­сиональных организаций. Н. Д. принимал участье и в работе Биржевого комитета, хотя и не любил за­нимать официально какие-либо должности. Но он был своего рода душою дела, к голосу его прислуши­вались и с мнением его считались. Он вел суровую борьбу против отдельных попыток всякого рода зло­употреблений и бесчестностей в торгово-промышлен­ном обиходе: неплатежей, невыполнения обязательств по контрактам, нарушения данного слова и пр. В этих случаях он был беспощаден к правонарушителю и своей горячностью и страстностью всегда умел заста­вить большинство следовать за ним.

Он был моим соседом по имению: он купил- у Белосельских-Белозерских их подмосковное имение, где построил прекрасный дом в стиле английского замка. Имение это было в десяти верстах от нашего, и мы часто ездили в Москву одним и тем же поездом. С этого началось наше знакомство, перешедшее по­том в дружбу. В дальнейшем, на Бирже, мы много вместе работали.

Брат его, Иван Давыдович, занимался сначала больше общественной деятельностью, и мы тоже с ним немало встречались. Он был и гласным Думы, и почет­ным мировым судьей, и принимал участие в городских благотворительных комитетах, например, по Вербно­му базару и Дню белой ромашки. Женат он был пер­вым браком на Ксении Александровне Найденовой. Они были радушными и хлебосольными хозяевами и я не раз у них бывал. Обычно играли мы у них в карты, в любимую когда-то в Москве игру, — преферанс. По­стоянная партия была: братья Н. Д. и И. Д. Морозо­вы, И. М. Любимов и я. Играли, надо сказать, очень крупно.

Последней ветвью Морозовской «династии» были «Абрамовичи», или «Тверские». Родоначальником этой группы был Абрам Саввич, основатель Тверской мануфактуры, женатый на Дарье Давыдовне Широковой, родная сестра которой, Пелагея Давыдовна, была замужем за Герасимом Ивановичем Хлудовым. Его сын, Абрам Абрамович, был женат на Варваре Алек­сеевне Хлудовой, дочери Алексея Ивановича Хлудова, т. е., иначе говоря, на своей двоюродной племяннице. У них было три сына: Арсений, Михаил и Иван Абра­мовичи.

У другого сына Абрама Саввича, Давыда Абрамо­вича, был сын, Николай Давыдович, ничем себя не проявивший и умерший сравнительно рано, и три до­чери: Серафима Давыдовна Красильщикова, Марга­рита Давыдовна Карпова и Антонида Давыдовна Алексеева. О Серафиме Давыдовне мне придется го­ворить в связи с семьей Красилыциковых.

В этой ветви морозовского семейства особенно известными были женщины, — не урожденные Моро­зовы, а морозовские жены. Варвара Алексеевна урож­денная Хлудова, и Маргарита Кирилловна урож­денная Мамонтова, сыграли, обе, огромную роль не только в московской, но и в общерусской куль­турной жизни. Варвару Алексеевну Боборыкин опи­сал в своем Китай-Городе. Но оригинал был гораздо примечательнее копии. Верно у Боборыкина лишь то, что ее деятельность широко развер­нулась после смерти ее первого мужа, А. А. Мо­розова. Вторым ее мужем был профессор В. М. Собо­левский, руководитель газеты «Русские ведомости».

По каким-то завещательным затруднениям она не мог­ла выйти за него замуж официально, и ее дети от Со­болевского, Глеб и Наталья, носили фамилию Моро­зовых. Глеб Васильевич был женат на Марине Алек­сандровне Найденовой. Варвара Алексеевна была — «классический тип прогрессивной Московской благо­творительницы». Не было начинаний, на которые она не откликалась бы. Но в ее активности была особая черта, являвшаяся, конечно, следствием ее близости к «Русским ведомостям», и в этом вопросе она пред­ставляла некоторое исключение среди других деяте­лей из московского купечества. Одним из ее главных созданий были так называемые Пречистенские курсы для рабочих, которые действительно были таковыми и, с течением времени, стали значительным центром для просвещения московских рабочих масс. Моя сест­ра, Надежда Афанасьевна, почти со времени их воз­никновения, была одной из деятельных сотрудниц В. А. в этом деле, в связи с чем и я, соприкасаясь с этим начинанием, был в общении с Варварой Алексе­евной и сохраняю благоговейную память о ее беско­рыстной и энергичной работе.

Беспристрастия ради, я приведу один отзыв, который дает о ней Вл. Немирович-Данченко в своей книге «Из прошлого»:

«Это была очень либеральная благотвори­тельница. Тип в своем роде замечательный. Кра­сивая женщина, богатая фабрикантша, держала себя скромно, нигде не щеголяла своими деньга­ми, была близка с профессором, главным редак­тором популярнейшей в России газеты, может быть даже строила всю свою жизнь во вкусе бла­городного сдержанного тона этой газеты. Под­держка женских курсов, студенчества, библио­тек, — здесь всегда можно было встретить имя Варвары Алексеевны Морозовой. Казалось бы, кому же и откликнуться на наши театральные мечты, как не ей. И я, и Алексеев, были с ней, ко­нечно, знакомы и раньше. Уверен, что обоих нас она знала с хорошей стороны.

Когда мы робко, точно конфузясь своих идей, докладывали ей о наших планах, в ее гла­зах был почтительно-внимательный холод, так что весь наш пыл быстро замерзал, и все хоро­шие слова застывали на языке. Мы чувствовали, что чем сильнее мы ее убеждаем, тем меньше она нам верит, тем больше мы становимся похожими на людей, которые пришли вовлечь богатую жен­щину в невыгодную сделку. Она с холодной, лю­безной улыбкой, отказала»...

Сын Варвары Алексеевны, Михаил Абрамович, был известен в Москве под именем «Джентльмен». Этим именем он был обязан тому, что с него, как говорится, списал героя своей известной пьесы того же наимено­вания А. И. Сумбатов-Южин. Эта пьеса очень хорошо шла в Московском Малом Театре, и в начале девятисо­тых годов, и в новой постановке, незадолго перед вой­ной 1914 года.

Вся Москва ее пересмотрела и о герое много гово­рили, хотя, в сущности говоря, сам по себе он этого, может быть, и не заслуживал. Был он человек образо­ванный, не без дарований, даже писал (под псевдони­мом М. Юрьев), но больше всего знали его в Москве, помимо Сумбатовской пьесы, еще по сказочному даже для Москвы, карточному проигрышу: в одну ночь в Ан­глийском клубе, он проиграл известному табачному фабриканту и балетоману, M. H. Бостанжогло, более миллиона рублей.

--> Жена [Author:LDN] его, Маргарита Кирилловна, была также очень известна в Москве, но совсем в иной области. В ее доме, при ее содействии и участии, устраивались рели­гиозно-философские собрания, и устраивались они московскими философами, начиная с кн. Сергея Нико­лаевича Трубецкого. Мне удалось, по протекции, ра­за два или три присутствовать на этих чрезвычайно интересных собраниях, являвшихся одной из значи­тельных достопримечательностей. Протекцией моей был Семен Владимирович Лурье, принадлежавший к промышленному миру, но исключительно грамотный в вопросах, как экономики, так и философии. Он был очень близок к делу устройства этих собраний.

М. К. Морозова тоже была выведена в театральной пьесе — в «Цели жизни» В. Немировича-Данченко, — в каррикатурном, но не слишком злом виде. О ней и о собраниях в ее доме не мало писал в своих воспомина­ниях за последнее время Степун. К его мемуарам мне еще придется вернуться: у меня впечатление, что автор «Николая Переслегина» не очень хорошо знал Москву.

Семьей Морозовых было создано много благотво­рительных учреждений, в частности университетские клиники. Самым значительным был институт для лече­ния раковых опухолей, при Московском университете. Про эту клинику Рябушинский говорит, что она пред­ставляла собой целый город. Далее были университет­ские психиатрические клиники, детская больница име­ни В. Е. Морозова, Городской родильный дом имени С. Т. Морозова, богадельня имени Д. А. Морозова. В. А.

Морозовой было устроено ее имени начальное ремес­ленное училище, и С. Т. Морозовым — упомянутый мною уже музей кустарных изделий. Наконец, Моро­зовыми был сооружен прядильно-ткацкий корпус при Московском Техническом училище и организована со­ответствующая кафедра по текстильному делу.

Бахрушины (Сведения о семье Бахрушиных любезно сообщил мне М. Д. Бахрушин). происходят из купцов города Зарайска Рязанской губернии, где род их можно про­следить по писцовым книгам до 1722 года, но семейные предания идут дальше, утверждая, что род их был известен уже с половины XVII века. По профессии они были «прасолы», т. е. гоняли гуртом скот из Приволжья в большие города.

Скот иногда дох по дороге, шкуры сдирались, их везли в город и продавали кожевенным заводам; потом это положило начало своему собствен­ному делу.

Алексей Федорович Бахрушин (1800-1848) пере­брался в Москву из Зарайска в тридцатых годах прош­лого столетия. В Московское купечество он занесен с 1835 года. Семья переезжала на телегах, со всем скар­бом. Младшего сына, Александра, будущего почетно­го гражданина города Москвы, везли в бельевой кор­зине.

В Москве Алексей Федорович основал кожевен­ный завод и готовил лайку для перчаток. По своему времени, он был новатором: учил младшего сына фран­цузскому языку, первый в Москве поставил кирпич­ную трубу на заводе и обрил себе бороду, что тогда для купца считалось зазорным.

На трубу многие по­сматривали, качая головой: «Пролетит он в эту самую трубу». Вроде этого и случилось: когда он вскоре умер, наследники раздумывали, принимать ли наследство, — так много было долгов.

Про бороду говорили, что однажды, выпивши, А. Ф. поспорил с другими купцами на 100 рублей, что сбреет себе бороду. Тут же позвал цирюльника: «Сбрей мне бороду». — «Не могу, ваше степенство, когда протрезвитесь, ею меня побьете.» — «Давай ножницы». И он сам себе отрезал бороду, и тогда цирюльник по­брил его.

После смерти Алексея Федоровича его вдова, На­талия Ивановна, продолжала дело с тремя сыновья­ми, — Петром, Александром и Василием Алексеевича­ми. Дело пошло успешно. Кроме кожевенного завода, появилась и суконная фабрика.

Разбогатели Бахруши­ны главным образом во время Русско-турецкой войны. В то время уже существовало паевой товарищество «Алексей Бахрушин и Сыновья». Жили братья очень патриархально. Старший, Петр Алексеевич, правил всем домом, всей семьей, и братьями, и взрослыми, женатыми сыновьями, как диктатор. Своим братьям, которые были значительно его моложе, он говорил «ты», «Саша», «Вася», но они обращались к нему: «Вы, батюшка-братец Петр Алексеевич». До прихода его в столовую никто не мог сесть. Потом младшая дочь читала молитву «Очи всех на Тя, Господи...», и начи­нался обед, после которого все подходили к его руке и к руке его жены. Жили долгое время общим хозяй­ством, материал на одежду покупали штуками, для всех. Долго и касса была общая. В конце года выводи­лась общая наличность.

Петр Алексеевич умер в 1894 году. Он был женат на Екатерине Ивановне Митрофановой и имел 18 чело­век детей, из коих 9 умерли в раннем возрасте. Из остальных было четыре сына: Дмитрий, Алексей, Ни­колай и Константин Петровичи, — и пять дочерей. У всех сыновей были многочисленные семьи.

Александр Алексеевич, женатый на Елене Михай­ловне Постниковой, был отцом известного городского деятеля Владимира Александровича, коллекционеров Сергея и Алексея Александровичей, и дедом профессо­ра Сергея Владимировича.

Владимир Александрович был женат на Елизавете Сергеевне Перловой, а Алексей Александрович на Вере Васильевне Носовой.

У Бахрушиных в крови было два свойства: коллек­ционерство и благотворительность.

Из коллекционеров были известны Алексей Петро­вич и Алексей Александрович. Первый собирал русскую старину и, главным образом, книги. Его коллекция, в свое время, была подробно описана. По духовному завещанию, библиотеку он оставил Румянцевскому Му­зею, а фарфор и старинные вещи — Историческому, где были две залы его имени. Про него говорили, что он страшно скуп, так как «ходит кажное воскресение на Сухаревку и торгуется, как еврей». Но всякий кол­лекционер знает, что самое приятное — это самому разыскать подлинно ценную вещь, о достоинствах коей другие не подозревали.

О Театральном музее Алексея Александровича слишком хорошо известно, чтобы на нем останавли­ваться. Это единственное в мире богатейшее собрание всего, что имело какое-либо отношение к театру. Вид­но было, с какой любовью оно долгие годы собиралось. А. А. был большим любителем театра, долгое время председательствовал в Театральном обществе и был весьма популярен в театральных кругах.

Он был человек очень интересный и несколько взбалмошенный. Когда он был в духе и сам показы­вал свои коллекции, было чрезвычайно поучительно. Об его музее и о нем самом упоминается в Большой Советской Энциклопедии.

Коллекционерствовал и брат его, Сергей Алексан­дрович. Это был большой оригинал. Вставал он обыч­но в три часа пополудни и ехал в амбар, где состоял кассиром суконного склада. Приезжал он, когда уже запирали. Был большим поклонником балета и балерин. В балете его всегда можно было встретить. Соби­рал он гравюры, табакерки и картины. В частности у не­го было большое количество картин Врубеля. Женат он не был.

Бахрушиных в Москве иногда называли «профес­сиональными благотворителями». И было за что. В их семье был обычай: по окончании каждого года, если он был, в финансовом смысле, благоприятен, отде­лять ту или иную сумму на дела благотворения. Еще при жизни старших представителей семьи были вы­строены и содержались за их счет: Бахрушинская го­родская больница, Дом бесплатных квартир, приют и колония для беспризорных, Ремесленное училище для мальчиков, Дом для престарелых артистов. В За­райске была богадельня имени Бахрушиных.

И по Москве, и по Зарайску они были почетными гражданами города, — честь весьма редкая. Во вре­мя моего пребывания во Городской думе было всего два почетных гражданина города Москвы: Д. А. Ба­хрушин и кн. В. М. Голицын, бывший городской го­лова.

Могли легко получить дворянство, — сами не хо­тели. Только Алексей Александрович, за переделку Музея Академии Наук, получил генеральский чин.

Я очень хорошо знал многих членов семьи Бахру­шиных, и старшего поколения, и моих современников. С Алексеем Александровичем мы много работали по благотворительным делам, в частности на знаменитых Московских Вербных базарах, в Дворянском собра­нии. С Константином Петровичем постоянно встре­чался за преферансом. Это был один из самых тол­стых людей в Москве и приятный собеседник. Один из немногих, который говорил мне «Паша» и «ты», — а я ему, конечно, «Вы, Константин Петрович». У них ежегодно, в день Сретенья, 2-го февраля, устраивался большой бал: это был день его рождения. Все вооб­ще Бахрушины жили сравнительно замкнуто, и это являлось исключением.

С его семьей мы были вообще ближе знакомы: две его дочери были за двумя Ми­хайловыми, а посему в некотором свойстве с моей се­строй, Ольгой Афанасьевной; младшие же, Нина и Петр Константиновичи Бахрушины, бывали у нас в до­ме. Бывал также и милейший Михаил Дмитриевич, тогда только еще начинавший свою деловую карьеру.

Но больше всего приходилось встречаться с про­фессором Сергеем Владимировичем. И по городу Москве, и по Союзу городов мы работали вместе, и об этом общении я сохраняю самые светлые воспо­минания. Это был один из самых культурных и обая­тельных людей, которых мне доводилось видеть. Он был очень одаренный человек, очень хорошо рисовал. Обычно на каком-нибудь заседании и всегда на со­браниях «Комитета прогрессивной группы гласных», которые происходили зачастую в моей столовой, за чаем, он рисовал каррикатуру на какую-либо жгучую тему, которую обсуждали. Это всегда было очень метко, забавно и хорошо сделано.

Свои воспоминания о Бахрушиных я закончу своего рода посторонним свидетельством, — выдерж­кой из одной статьи «Нового времени»:

«Одной из самых крупных и богатых фирм в Москве считается торговый дом братьев Бахру­шиных. У них кожевенное дело и суконное. Вла­дельцы молодые еще люди, с высшим образова­нием, известные благотворители, жертвующие сотни тысяч. Дело свое они ведут, хотя и на но­вых началах, т. е. пользуясь последними словами науки, но по старинным московским обычаям. Их, например, конторы и приемные заставляют мно­гого желать»...

Найденовы происходили из мастеровых фа­брики купцов Колосовых. Они были уроженцы села Батыева, Суздальского уезда, принадлежавшего шел­ковым фабрикантам Колосовым. В 1765 году были пе­реселены в Москву. Родоначальником семьи считает­ся красильный мастер Егор Иванович. Сын его, Алек­сандр Егорович, уже начал сам торговать. Во время французского нашествия он уже был торговцем и дру­гом известного Верещагина. Потом перешел к произ­водству и устроил небольшую фабрику, работавшую шали.

Был он женат на Татьяне Никитишне Дерягиной. У него было три сына: Виктор, Николай и- Александр Александровичи и дочери — Мария Александровна Ремизова, Ольга Александровна Капустина, Анна Алек­сандровна Бахрушина.

Самым выдающимся представителем семьи Най­деновых был, вне сомнения, Николай Александрович. В течение долгих лет он занимал одно из самых пер­вых мест в московской общественности и работал в разных направлениях. В течение 25 с лишним лет он был председателем Московского Биржевого комите­та, который в ту пору — конец прошлого столе­тия — был единственной промышленной организацией московского района.

Громадный рост текстильной, в особенности хлопчатобумажной индустрии, имевший место в те годы, в значительной степени был облегчен деятельностью Биржевого Комитета, и в этом отно­шении заслуги его председателя были значительны и несомненны. Именно в период возглавления им мос­ковской торгово-промышленной общественности у Биржевого комитета создался тот престиж, который внешне выявлялся в том, что новоназначенный руко­водитель финансового ведомства долгом своим по­читал приезжать в Москву и представляться москов­скому купечеству.

Помимо Биржи, Н. А. уделял не мало внимания и работе в Московском Купеческом обществе. Но здесь, »по преимуществу, он работал в другой области. Вместе со своим другом, известным русским историком И. Е. Забелиным, он взял инициативу собрать и напеча­тать архивные документы, которые могли бы служить источником для истории московского купечества, а именно — ревизские, окладные, переписные книги, об­щественные приговоры и пр.

Найденовская инициати­ва встретила живой отклик среди выборных купече­ского общества: в девяностых годах было издано 9 то­мов, заключающих данные десяти ревизий (первая — в 20-ых годах 18-го века, при Петре Великом, десятая — при Александре II, в 1857 году). Кроме того, вышло несколько дополнительных томов, содержащих пере­писные книги XVII века, окладную книгу 1798 года и другие документы.

Данными, извлеченными из этого огромного тру­да, я пользуюсь в своем изложении.

Изданием Материалов для истории московского купечества не исчерпывается забота Найденова об опу­бликовании исторических документов. Им лично уже были собраны, переведены и напечатаны многочислен­ные извлечения из описаний «Московии», содержа­щиеся в различных трудах иностранцев, приезжавших туда в XVI-XVIII веках. Главным образом, были напе­чатаны карты, планы и гравюры, которые мало кому были известны. Все это составило 4 или 5 сборников.

Но самым примечательным памятником, оставлен­ным Н. А., было издание посвященное московским церквам. В ту же примерно эпоху, по его инициативе и на его средства были сняты фотографии, большого альбомного размера, всех московских церквей (сорока сороков). Подлинник — фотографии -- составлял шесть больших альбомов. С подлинника были перепе­чатки, с литографиями и коротким текстом.

В моей коллекции были все найденовские издания, хотя они были напечатаны в очень небольшом количе­стве экземпляров, — иногда менее 25-ти: по моей про­сьбе, мне подобрал их сын Н. А., Александр Николаевич. Все эти издания, вместе взятые, представляли не­обычайно ценный материал по истории города Моск­вы. Не думаю, чтобы в каком-либо другом городе ми­ра были собрания такой же ценности исторических до­кументов, трудами одного человека, и не профессио­нального историка, а любителя, желавшего послужить родной стране и родному городу.

Городу Н. А. служил и своим участием в город­ском общественном управлении, где был одним из ак­тивных гласных. Характерно было, в особенности для того времени, — то, что он старался найти среди куль­турных элементов купечества, лиц подходящих для участия в городской думе. Покойный Л. Л. Катуар впо­следствии так много поработавший для города Моск­вы, рассказывал мне, что это был именно Н. А. Найде­нов, который убедил его войти в состав гласных Мо­сковской думы. И Л. Л. подчеркивал, что его убедил тот аргумент, который приводился Найденовым: если городовое положение, с его высоким избирательным цензом, возлагает на купеческое сословие, где все поч­ти были домовладельцами, ответственность за руко­водство городским хозяйством, то прямой долг всех грамотных представителей этого сословия принять действенное участие в руководстве хозяйственной жиз­нью своего города. «А ведь наш город это — Москва, первопрестольная столица», прибавил Найденов. И Л. Л. Катуар свидетельствовал мне, что он был далеко не единственный, кого привлек к городской жизни неуто­мимый Н. А.

Вот как описывает Н. А. Найденова В. П. Рябушинский, хорошо его знавший: указав, что фигура Н. А. очень показательна для купеческой Москвы по­следней трети XIX века, он продолжает:

«Значение и авторитет Н. А. в ней, т.е. в Мо­скве, были тогда очень велики. Маленький, живой огненный, — таким он живет у меня в памяти; не таков казенный тип московского купца, а кто мог быть им более, чем Н. А. Так всё в Москве: напи­шешь какое-нибудь правило, а потом самым ха­рактерным явлением — исключение. Как в грам­матике. Н. А. делал свое купеческое ремесло, и хорошо делал, но главное его занятие было обще­ственное служение...

Жило в нем большое московское купеческое самосознание, но без классового эгоизма. Выро­сло оно на почве любви к родному городу, к его истории, традициям, быту. Очень поучительно чи­тать у Забелина, как молодой гласный Москов­ской думы отстаивал ассигновки на издание мате­риалов для истории Москвы.

Что-то общее чувствуется в мелком канцеля­ристе Забелине, будущем докторе русской исто­рии, и в купеческом сыне Найденове, будущем главе московского купечества. (В. П. Рябушинский, «Купечество Московское и День Рус­ского Ребенка», Сан Франциско Калифорния, 1951.)

Мне довелось еще встречаться с Н. А., но немного. Видел я его два-три раза. Воспоминание о нем такое же, как у Рябушинского. Думается мне, что слово «ог­ненный» тут вполне уместно.

Но я очень хорошо знал семью Александра Алек­сандровича, о которой уже упоминал. С А. А., который принимал большое участие в промышленной и банков­ской жизни, мы встречались в правлениях разных пред­приятий, в частности в Северном страховом обществе, где он был директором Правления.

Александра Герасимовна Найденова одна из са­мых крупных московских домовладелиц, была также одной из самых больших благотворительниц. Яузское попечительство о бедных так и называлось «Найденовским». Она была большим знатоком русского фар­фора и дом ее на Покровском бульваре был как бы маленьким музеем. Я не раз бывал в этом доме, где принимали с легендарным Найденовским гостеприим­ством.

Старший сын, — Александр Александрович млад­ший, — был членом Совета Московского Купеческого банка и Московского Биржевого общества. Младший, Георгий Александрович, благополучно здравствует, проживает в Париже. Нас с ним связывает более чем пятидесятилетняя дружба.

Третьяковы происходили из старого, но не богатого купеческого рода. Елисей Мартынович Тре­тьяков, прадед Павла и Сергея Михайловичей, из куп­цов города Малого Ярославца, прибыл в Москву в 1774 году, семидесятилетним стариком, с женой Василисой Трифоновной, урожденной Бычковой, и двумя сыно­вьями, Захаром и Осипом. В Малоярославце купече­ский род Третьяковых существовал еще с 1646 года.

В 1800 году Захар Елисеевич, оставшись вдовцом с малолетними детьми, снова женился в 1801 году; от второй жены, Авдотьи Васильевны, родился сын Ми­хаил. В 1831 году Михаил Захарович женился на Алек­сандре Даниловне Борисовой. Он скончался в 1850 го­ду, 49-ти лет от роду. У него были дети: старший сын Павел Михайлович, родившийся в 1832 году, Сергей Михайлович (1834), Елизавета Михайловна (1835), Софья Михайловна (1839) и Надежда Михайловна. Павел Михайлович был женат на Вере Николаевне Ма­монтовой, Сергей Михайлович — на Елизавете Серге­евне Мазуриной. Елизавета Михайловна была замужем за Владимиром Дмитриевичем Коншиным, Софья Ми­хайловна — за Александром Степановичем Каминским. Надежда Михайловна — за Яковом Федоровичем Гартунгом.

Все дети получили полное домашнее образование. Учителя ходили на дом, и Михаил Захарович сам сле­дил за обучением детей.

История рода Третьяковых в сущности сводится к жизнеописанию двух братьев, Павла и Сергея Михай­ловичей. Не часто бывает, чтобы имена двух братьев являлись так тесно друг с другом связанными. При жизни их объединяли подлинная родственная любовь и дружба. В вечности они живут, как создатели Галлереи имени братьев Павла и Сергея Третьяковых.

Оба брата продолжали отцовское дело, сначала торговое, потом промышленное. Им принадлежала из­вестнейшая Новая Костромская мануфактура льняных изделий. Они были льнянщики, а лен в России всегда почитался коренным русским товаром. Славянофиль­ствующие экономисты, вроде Кокорева, всегда вос­хваляли лен и противопоставляли его иноземному «американскому» хлопку.

Торговые и промышленные дела Третьяковых шли очень успешно, но все-таки эта семья никогда не счи­талась одной из самых богатых; упоминая об этом, подчеркиваю, что при создании своей знаменитой Гал-лереи Павел Михайлович тратил огромные, в особен­ности по тому времени, — деньги, может быть, не­сколько в ущерб благосостоянию своей собственной семьи.

Оба брата усердно занимались своими промыш­ленными делами, но это не мешало им уделять не ма­ло времени и иной деятельности: оба они широко за­нимались благотворительностью, в частности ими бы­ло создано весьма ценное в Москве Арнольдо-Третьяковское училище для глухонемых. Было и другое: Сер­гей Михайлович много работал по городскому само­управлению, был городским головой. Павел Михайло­вич целиком отдал себя собиранию картин. Оба брата были коллекционерами, но Сергей Михайлович соби­рал, как любитель; Павел Михайлович видел в этом своего рода миссию, возложенную на него Провиде­нием.

О Третьяковской Галлерее существует целая литература. Недавно в Советской России была опубли­кована книга, составленная его дочерью, Александрой Павловной Боткиной «Павел Михайлович Третьяков в жизни и искусстве».

Нет, поэтому, думается мне, осно­ваний подробно здесь на этом останавливаться. Я при­веду лишь, для полноты характеристики, несколько строк, обрисовывающих то, как он сам понимал свою миссию: в своем заявлении в Московскую городскую думу о передаче Москве его галлереи и галлереи его покойного брата он писал, что делает это, «желая спо­собствовать устройству в дорогом мне городе полез­ных учреждений, содействовать процветанию искусст­ва в России и, вместе с тем, сохранить на вечное время собранную мною коллекцию».

Эта же последняя мысль нашла отражение в его приписке к духовному завеща­нию, сделанной незадолго до его смерти. Давая иное назначение завещанному капиталу на приобретение новых картин, он говорит: «Нахожу не полезным и не желательным для дела, чтобы Художественная Галлерея пополнялась художественными предметами после моей смерти, так как собрание и так уже очень велико и еще может увеличиться, почему для обозрения мо­жет сделаться утомительным, да и характер собрания может изменится, то я по сему соображению»... и т.д...

Нужно сказать, что эта приписка, о юридическом значении коей юристы немало спорили, осталась не вы­полненной, и Галлерея стала менять свой характер еще-до революции, когда во главе ее стоял И. Грабарь.

Передачу Галлереи городу П. М. хотел произвести возможно более тихо, без всякого шума, не желая быть в центре общего внимания и объектом благодарности. Ему это не удалось, и он очень был недоволен. Его осо­бенно огорчил собранный в Москве съезд художников, на который он не пошел, и статья В. В. Стасова в «Рус­ской старине». Эта статья появилась в декабрьской книжке 1893 года и произвела большое впечатление. В ней впервые было обрисовано то значение, которое имело Третьяковское собирательство картин для раз­вития русского искусства и, в частности, живописи. Вот как характеризует Стасов Третьякова, как собира­теля:

«С гидом и картой в руках, ревностно и тща­тельно, пересмотрел он почти все европейские му­зеи, переезжая из одной большой столицы в дру­гую, из одного маленького итальянского, голланд­ского и немецкого городка в другой. И он сделал­ся настоящим, глубоким и тонким знатоком жи­вописи. И все-таки он не терял главную цель из виду, он не переставал заботиться всего более о русской школе.

От этого его картинная галлерея так мало по­хожа на другие русские наши галлереи. Она не есть случайное собрание картин, она есть резуль­тат знания, соображений, строгого взвешивания и, всего более, глубокой любви к своему дорого­му делу. Крамской писал ему в 1874 году: «Ме­ня очень занимает, во все время знакомства с ва­ми, один вопрос: каким это образом мог образо­ваться в вас такой истинный любитель искусства. Я очень хорошо знаю, что любить разумом очень трудно».

От брака с В. Н. Мамонтовой у П. М. было шесть человек детей, — два сына и четыре дочери. Один из сыновей, Иван, умер восьмилетним мальчиком. Другой, Михаил, пережил отца, но был болен душевной болез­нью. Из дочерей две, — Александра и Мария, — были замужем за двумя братьями Боткиными, Сергеем и Александром Сергеевичами. Сергей Сергеевич был доктором медицины, в дальнейшем — лейб-медик, как и его отец Сергей Петрович. Вера Павловна была же­ной известного музыканта А. И. Зилоти, а Любовь Павловна вышла за художника Н. И. Гриценко.

У Сергея Михайловича от первого брака (с Елиз. Серг. Мазуриной) был сын Николай Сергеевич, скон­чавшийся сравнительно рано; других сыновей у С. М. не было. Николай Сергеевич был женат на Александре Густавовне Дункер, сестре инженера К. Г. Дункера.

У них было два сына и три дочери. Старший сын, известный общественный деятель, Сергей Николаевич Третьяков, женат на Н. С. Мамонтовой. Об его обще­ственной деятельности в России мне придется говорить в дальнейшем.

Последняя, причисляемая мною к самому «цвету» московского купечества, была семья Щукиных. Она отличалась от других тем, что ее представители полу­чили известность не только в России и не за свои дея­ния в России, — Третьяковскую Галлерею знают во всем мире, — но Щукины внесли крупный вклад в за­падно-европейскую культуру.

Родоначальник этой замечательной семьи Петр Щукин происходил из купечества города Боровска Ка­лужской губернии. Он переселился в Москву во второй половине 18-го века и стал торговать. Род Щукиных упоминается в московских писцовых книгах с 1787 года.

Его сын, Василий Петрович, продолжал его дело. Он скончался в 1836 году, 80-ти лет от роду; надо ду­мать, что он не родился в Москве, а пришел в нее вме­сте со своим отцом из Боровска.

Сын его, Иван Васильевич, был подлинным основателем «Щукинской династии». При нем их фирма и его семья заняли то первенствующее место в торгово-промышленной Москве, которое они с той поры не­укоснительно занимали.

И. В. Щукина подробно описал в своих воспоми­наниях его сын Петр Иванович. Из них я позаимствую лишь несколько строк, добавив, что И. В. был, несом­ненно, один из самых — не побоюсь сказать — гени­альных русских торгово-промышленных деятелей. Его престиж и влияние в Москве были чрезвычайно вели­ки. И вовсе не из-за его богатства. В Москве тогда бы­ло много богатых людей, может быть, даже богаче Щукиных, но которые далеко не пользовались тем по­четом, который приходился на долю Щукиных. Щу­кинская фирма была одной из самых уважаемых в Мо­скве.

Вот как говорит Петр Иванович в своих воспоми­наниях про своего отца:

«Отец вел очень деятельную жизнь. Как че­ловек уже пожилой, он ложился спать рано и вставал тоже рано; в театрах отец обыкновенно не до­сиживал до конца представления, и в ложах Мо­сковского Большого Театра, где имеется комнат­ка с диваном, обыкновенно засыпал во время итальянской оперы, несмотря на то, что очень ее любил. По утрам из всей нашей семьи вставал раньше всех отец. Перед тем, как спуститься в столовую, пить кофей в халате и туфлях, отец вызывал к себе повара Егора...

Отец любил красное вино и был большим его знатоком. Шампанское он не переносил. Слад­кое варенье еще посыпал сахаром...

Отец был сильный брюнет, но с годами воло­сы на голове и борода стали у него седеть, только одни брови, которые были у него чрезвычайно гу­стые, оставались черными. У отца были такие вы­разительные глаза, что от одного его взгляда де­ти моментально переставали реветь; взгляд отца действовал и на взрослых; говорил он всегда очень громко, все равно было ли это дома, в гостях, или на улице.

Даже заграницей говорил на улице так громко, что прохожие оборачивались; речь у не­го была ясная и выразительная. Вот два его ха­рактерных выражения: об одном мужчине, у ко­торого было много волос на голове, отец сказал, что «У него волос на три добрых драки». Об одном горьком пьянице отец выразился так: «Пьет запоем, да еще каждый день пьян».

Ив. Вас. был женат на старшей дочери П. К. Бот­кина, и это делало его родней многих именитых ку­печеских фамилий того времени. У него было шесть сыновей и, кажется, пять дочерей. Все сыновья, — Петр, Сергей, Николай, Владимир, Дмитрий и Иван Ивановичи, принимали участие в Щукинской фирме, но многие из нее впоследствии вышли, по тем или иным обстоятельствам. Из дочерей, кажется, ни одна не была замужем за представителем купеческой фами­лии.

Из сыновей Ив. Вас. самыми известными были Петр, Сергей и Иван Ивановичи.

Петр Иванович, автор воспоминаний, столь ценных для купеческой Москвы, был одним из самых известных в Москве коллекционеров русской старины. Он отли­чался от других тем, что не только собирал, но и популяризировал собранные им сокровища. Им было со­ставлено подробное описание его музея, а самые ин­тересные документы из его коллекции он полностью перепечатывал в издаваемом им «Щукинском Сборни­ке». Вышло 10 томов этого сборника и, кроме того, три тома бумаг, относящихся к отечественной войне 1812 года.

Его коллекции были переданы в Исторический музей в Москве; за это его также сделали «генералом». Я очень хорошо его помню: не раз он показывал мне свой музей. Он любил ходить в форменной шинели ведомства народного просвещения, с синими отворо­тами. Напоминал видом почтенного директора какой-нибудь гимназии.

Сергей Иванович занимает совершенно исключи­тельное место среди русских — и московских — само­родков-коллекционеров. Собирал он картины совре­менной французской живописи. Можно сказать, что вся французская живопись начала текущего столетия, Гогэн, Ван Гог, Матисс, часть и их предшественников, — Ренуар, Сезанн, Монэ, Дега, находятся в Москве — и у Щукина и, в меньшей степени, у Ив. Абр. Моро­зова.

В Щукинской коллекции замечательно то, что С. И. показал картины того или иного мастера в то время, когда он не был признан, когда над ним смеялись, и никто не считал его гением. Покупал он картины за грош, и не по своей скаредности и не по желанию при­жать или притеснить художника, но потому, что кар­тины его не продавались, и цены на них не было.

Но как бы то ни было, Щукинское собрание стало изумительным по своей ценности музеем новой фран­цузской живописи, которому не было равного ни в Европе, ни в самой Франции. Когда в 1917 году, по­сле февральской революции, в Москву приезжали два французских депутата социалиста, — Мариюс Мутэ и Марсель Кашэн, то я — в то время товарищ город­ского головы — был назначен сопровождать этих име­нитых гостей. Я помню, что один из них, кажется, Мутэ, попросил меня устроить им возможность озна­комиться со Щукинской и Морозовской коллекциями. И. А. Морозов наотрез отказал, сказав, что картины упакованы, так как он собирается увозить их из Мо­сквы.

А С. И. Щукин не только согласился, но сам по­дробно свои галлереи показал. Я помню, что Мутэ мне сказал после осмотра: «Вот видите, наша буржуазия все эти сокровища пропустила, и ее не трогают, а ва­ша их собрала, и вас преследуют».

С. И. обладал, несомненно, исключительным да­ром распознавать подлинные художественные ценно­сти и видел их еще тогда, когда окружающие их не замечали. Это и дало ему возможность создать свое изумительное собрание, что и сотворило ему всеевропейскую славу. Он сам мне рассказывал, что когда уже в беженстве он обосновался в Париже, то крупнейший торговец картинами просил его «начать кого-нибудь собирать».

Он предлагал ему дать безвозмездно боль­шое количество картин того или иного художника, с тем, что они смогут официально заявить, что картины этого художника собирает Щукин. Он заверил С. И., что в этом деле нет никакого элемента «благотвори­тельности», и что они не проиграют, а заработают. С. И. на это не пошел, но сказал, что если бы он мог собирать, то собирал бы Рауля Дюфи.

Есть и другой пример отношения С. И. к своему «собирательству», к тому, как он смотрел на творимое им дело. В конце 20-ых годов, в связи с попыткой со­ветского правительства реализировать заграницей рус­ские художественные ценности, начались процессы о собственности на эти предметы искусства. Много гово­рили о процессе, начатом госпожей Палей, урожден­ной Карпович, морганатической женой вел. кн. Павла Александровича. Говорили также и о том, что С. И. Щукин собирается судебным порядком вызволить свои коллекции. Я помню, что когда я спросил С. И., верно ли это, он очень взволновался. Он всегда заикался, тут стал еще больше заикаться и сказал мне:

— Вы знаете, П. А., я собирал не только и не столь­ко для себя, а для своей страны и своего народа. Что бы на нашей земле ни было, мои коллекции должны оставаться там.

С. И. был годом старше моего отца, и у нас, сле­довательно, была большая разница лет: он был стар­ше меня на 36 лет, но, несмотря на это, нас связывала — не боюсь это сказать — глубокая и искренняя друж­ба.

Сергей Иванович очень много путешествовал, был в Египте, странствовал по пустыне, организовав для этого особый караван; он мне говорил, что это было одно из самых сильных и приятных воспоминаний его жизни.

Он был женат два раза: на Лидии Григорьевне Кореневой и на Надежде Афанасьевне, по первому браку Конюс. От первого брака у него было три сы­на, — Иван, Григорий и Сергей, и дочь Екатерина. Два сына, Григорий и Сергей, трагически покончили с со­бой в молодом возрасте. От второго брака — дочь, Ирина.

Иван Сергеевич, которого я также очень хорошо знаю, окончил филологический факультет, был уче­ником профессора Ключевского. По инициативе И. С., Сергей Иванович выстроил Психологический инсти­тут при Московском Университете. В эмиграции И. С. переменил специальность: он блестяще защитил дис­сертацию на степень доктора Сорбонны по истории восточных искусств — Персии и Индии — и, будучи французским гражданином, работает и до сих пор, ес­ли не ошибаюсь, в области археологических раскопок где-то в восточных странах.

Говоря о Щукинской семье, нужно вспомнить еще младшего брата Сергея Ивановича — Ивана Иванови­ча. Он не участвовал в Торговом доме, был выделен и проживал в Париже, на авеню Ваграм. Он собирал рус­ские книги, главным образом, по истории русской фи­лософии и истории русской религиозной мысли. Был близок с русской эмиграцией первых лет текущего сто­летия, в частности с M. M. Ковалевским, и когда суще­ствовала Высшая школа социальных наук, — читал там лекции. Как многие из Щукиных, он был человек очень одаренный и интересный. У него постоянно со­бирались его друзья из русских интеллигентов Пари­жа. В конце его жизни его материальное положение пришло в расстройство и, на почве материальных за­труднений, он наложил на себя руки. Его библиотека была приобретена Школой восточных языков и явля­ется наилучшим русским книгохранилищем Парижа.

В Москве было несколько семейств носивших фа­милию Прохоровых. Некоторые были родствен­никами, но были и однофамильцы. Сейчас я буду говорить о тех Прохоровых, которым принадлежала зна­менитая Трехгорная Мануфактура.

(Ниже приводятся сведения, частью заимствованные из юбилейного издания Прохоровской Трехгорной Мануфактуры в Москве (1799-1899), любезно предоставленные мне М. А. Про­хоровой.)

Монастырский крестьянин Троице-Сергиевского посада Иван Прохорович Прохоров служил при Мо­сковском Митрополите и в половине XVIII века пере­селил всю свою семью в Москву. По освобождении мо­настырских крестьян от крепостной зависимости, Иван Прохорович приписался в мещане Дмитриевской сло­боды в Москве.

Единственный его сын, Василий Иванович, слу­живший приказчиком у одного старообрядца, зани­мавшегося пивоварением, после 1771 года завел соб­ственное дело, — он устроил в Хамовниках неболь­шую пивоварню. Но он был человеком благочести­вым и богобоязненным: занятие пивоварением не со­ответствовало его убеждениям и он решил искать дру­гого производства. Судьба свела его с Ф. А. Розано­вым, работавшим на ситценабивочной фабрике и знав­шим набивочное производство.

Молодой Прохоров и молодой Розанов решили объединиться и начать свое собственное ситцепечат­ное дело, что им и удалось в 1799 году. Так возникла Трехгорная Мануфактура.

Дело пошло успешно. Первоначально фабрика за­нималась лишь набивкой чужого товара, — миткаль доставляли крупные московские торговцы; в Москве своего склада не было, велась небольшая торговля в Скопине и Зарайске. В 1803 году, у князей Хованских была приобретена земля, где была создана Мануфак­тура.

Прохоров и Розанов были «шурья», то есть женаты на родных сестрах, но их «компания» продолжалась не долго. В 1813 году компаньоны разделились.

В. И. Прохоров продолжал дело при помощи своих сыно­вей, Тимофея, Ивана, Константина и Якова. Тимофей Васильевич сам был хороший колорист, и под его ру­ководством производство достигло совершенства. Фабрика стала работать свой товар и постепенно круг производства расширялся. Были созданы свои ткац­кая и прядильная фабрики, то есть мануфактура стала полной. Были открыты и собственные склады по всей России, в Сибири и Средней Азии.

В дальнейшем был организован Торговый Дом Братья К. и Я. Прохоровы, но впоследствии Констан­тин Васильевич из Дома вышел. Он был женат на Прасковье Герасимовне Хлудовой и является родона­чальником другой ветви Прохоровых (Морская Ману­фактура). Фабрика на Трех Горах осталась в руках у сыновей Якова Васильевича, Алексея и Ивана. Яков Васильевич скончался в 1858 году.

Иван Яковлевич оказался достойным продолжате­лем дела своих предков. При нем оно стало расширять­ся и крепнуть. Фабрика была переоборудована и ста­ла одной из лучших текстильных фабрик в России. В 1899 году, торговый дом был преобразован в паевое товарищество Прохоровской Трехгорной мануфакту­ры.

У Ивана Яковлевича было два сына, — Сергей и Николай Ивановичи.

Сергей Иванович умер совсем молодым — 42-х лет, в 1899 году, но он успел не мало поработать на пользу фабрики. Николай Иванович со всей семьей был Высочайшим указом возведен в дворянство в сен­тябре 1912 года. Умер он в 1915 году.

Семья Прохоровых приобрела в дальнейшем еще две мануфактуры, — Покровскую и Ярцевскую. В се­мьях и Сергея Ивановича, и Николая Ивановича было много детей, и сыновей, и дочерей. Из мужского поко­ления никого в живых не осталось. Всех Прохоровых с молодых лет подготовляли к участию в своих делах, — время им этого не позволило.

В. П. Рябушинский справедливо заметил: «Родо­вые фабрики были для нас то же самое, что родовые замки для средневековых рыцарей». В отношении Про­хоровых это в особенности верно. Прохоровская семья, в лице ее мужчин, прежде всего жила своим делом. Выражение «Прохоровский ситец» было указанием не только на фабричную марку, а на творчество семьи и ее представителей.

Поэтому Прохоровы мало проявили себя в обще­ственной деятельности. Эта культурная и даровитая семья не дала ни городского головы, ни председателя Биржевого комитета. Даже гласным думы, кажется, никто не был. Все время и все внимание уходили на фабрику. Зато на фабрике было сделано все, что мож­но: больница существовала с 70-ых годов, — раньше была приемным покоем; амбулатория, родильный при­ют, богадельня; школа была устроена в 1816 году; ряд ремесленных училищ для подготовки квалифициро­ванных рабочих, ряд библиотек, свой театр и т. д.

В деле благотворительности Прохоровы действо­вали, так сказать, «частным порядком», всегда отзы­вались в годы испытаний. Во время японской войны в Омске был устроен большой лазарет и питательный пункт. Им с успехом заведывала ан. Ал. Прохорова, бывшая там и представительницей Красного Креста. Во время голода 1892 года, Ек. Ив. Беклемишева, уро­жденная Прохорова, открыла в Черниговском уезде столовую для голодающих и больницу для тифозных. Истратила она на это большие средства, и заразилась от своих больных сыпным тифом. Она была очень та­лантливая скульпторша: ее вещи были во всех музеях и многих частных коллекциях. Ее талант перешел к ее дочери, Клеоп. Вл. Беклемишевой, одной из самых та­лантливых и любимых скульпторш в эмиграции.

Наконец, можно упомянуть, что сын другой се­стры, Ал. Ал. Алехин, был шахматным чемпионом ми­ра.

С семьей Прохоровых тесно переплетается род­ственными узами семья Алексеевых, — одна из самых старых московских купеческих фамилий. Про­исходят они из крестьян сельца Добродеева Ярослав­ской губернии, принадлежавшего Наталье Никифоровне Ивановой. Предок их, Алексей Петрович (1724-1775), был женат на дочери конюха графа П. Б. Ше­реметьева. Он переселился в Москву и значится в спи­сках московского купечества с 1746 года. У него было два сына, — Семен и Василий. В 1795 году он торговал в Серебряном ряду. У Семена Владимировича было три сына: Владимир, Петр и Василий Семеновичи. От них и пошли различные ветви этой многочисленной семьи.

Семья Алексеевых была весьма известна по своим заслугам и в промышленной, и в общественной обла­стях, и в сфере искусства. Имя Константина Сергееви­ча Алексеева-Станиславского известно всему миру.

В промышленной области Алексеевская фирма то­варищества «Владимир Алексеев» работала по хлопку и шерсти. У них были хлопкоочистительные заводы и шерстомойни. Было и огромное овцеводство и коне­водство. Им принадлежит заслуга перенесения мери-носовского овцеводства из Донской области в Сибирь. Частично им принадлежала и золотоканительная фаб­рика, — позднее кабельный завод, где директором был Станиславский.

Промышленные дела Алексеевых сохранил в по­томстве Владимир Семенович. Откуда и название фир­мы. Главным ее руководителем был внук основателя, Владимир Сергеевич, брат Станиславского, сам чело­век чрезвычайно талантливый и большой знаток ис­кусства.

Он принимал участие в спектаклях Алексеевского кружка, из которого вышел Художественный Театр. Был музыкант, режиссер, ставил оперы в театре Зи­мина.

Брат его, Борис Сергеевич, играл в Обществе Ис­кусства и Литературы.

Из сестер, — Мария Сергеевна Оленина-Лонг — певица. Анна Сергеевна Штекер выступала на сцене Художественного театра под фамилией Алеева. Зинаи­да Сергеевна Соколова также была артисткой.

О К. С. Станиславском, думается мне, говорить не приходится: о нем существует целая литература. Он сам оставил записки «Моя жизнь в искусстве», где го­ворит и о своем детстве.

В общественной деятельности Алексеевы дали Мо­скве двух городских голов: Александра Васильевича (1840-41) и Николая Александровича (1881-1893). По­следний был энергичным деятелем, сильно двинувшим вперед городское хозяйство. О нем в Москве ходила легенда, пользовавшаяся большой популярностью, по­тому что в ее основе был подлинный эпизод: к нему пришел один богатый купец и сказал: «Поклонись мне при всех в ноги, и я дам миллион на больницу». Кру­гом стояли люди, и Алексеев, ни слова не говоря, в ноги поклонился. Больница была выстроена.

Он был убит на своем посту каким-то душевно­больным. Его очень оплакивали. О нем сохранился рассказ, что он именно накануне смерти в ноги покло­нился.

Александр Семенович Алексеев был профессором и деканом юридического факультета Московского уни­верситета. Мои студенческие годы проходили во вре­мя его деканства. Я сохранил о нем память, как о про­свещенном и приятном человеке, пользовавшимся об­щей любовью и большим уважением.

Сын его, Григорий Александрович, был ближай­шим помощником князя Львова по Земскому Союзу.

Семья Куманиных является одной из ста­рейших московских купеческих семей; с течением вре­мени, почти все ее члены перешли в дворянство. Она занимает первое место в московском купеческом родо­словии по числу ее членов, возглавлявших Москов­ское городское общественное управление.

Родоначальником московской ветви Куманиных является Алексей Куманин, переяславский купец. Же­на его, Марфа Андреевна, умерла в 1789 году. В том же году, ее сыновья, Алексей, Василий и Иван Алек­сеевичи, переселились в Москву, где стали московски­ми «Кошельской слободы» купцами.

Алексей Алексеевич стал «первостатейным куп­цом, коммерции советником, кавалером ордена Св. Владимира IV степени (что тогда давало дворянство), бургомистром Московского магистрата (1792-1795) и Московским городским главой» (1811-1813, то есть во время Отечественной войны).

Сын его, Константин Алексеевич, был также го­родским головой (1824-1827); с 1830 года также полу­чил дворянство. Его брат, Валентин Алексеевич, по­томственный дворянин, занимался общественной дея­тельностью: был членом Московской мануфактуры и Коммерческих советов, директором попечительства о тюрьмах и т. д.

Сын Ивана Алексеевича, Петр Иванович, потом­ственный почетный гражданин, был также московским городским головой (1852-1855). Он был учредителем богадельни, носящей его имя и находящейся в Москве на Калужской улице. Дочь Константина Алексеевича, Наталья Константиновна, была замужем за Кириллом Афанасьевичем Кукиным, потомственным почетным гражданином, который также был Московским город­ским головой (1852-1855).

Алексей Константинович, потомственный дворя­нин, работал в деле коммерческого образования.

Николай Гордианович, сын Гордиана Ивановича, брата Петра Ивановича, потомственный почетный гражданин, был казначеем городской распорядительной думы и выборным купеческого сословия. На его сред­ства основана Петро-Николаевская богадельня.

Сын Александра Константиновича, Валентин Алек­сандрович, потомственный дворянин, служил дежур­ным чиновником в Румянцевском музее и имел чин коллежского регистратора. Владел банкирской кон­торой. Был большим любителем театра и сам высту­пал в труппе Лентовского.

Его брат, Федор Александрович, также потомст­венный дворянин, служил в Московском губернском акцизном управлении, а затем посвятил себя литера­турной деятельности. Издавал ряд журналов: «Ар­тист», «Театрал», «Театральная библиотека», «Чита­тель» и др.

Третий брат, Александр Александрович, служил в Московском Главном архиве министерства иностран­ных дел.

Шелапутины происходят из Покровских куп­цов. Переселились в Москву в конце XVIII столетия и в 1792 году торговали в «светочном» ряду.

Внуки родоначальника, Прокофий и Антип Дмит­риевичи, были очень богатыми людьми и имели зва­ние коммерции советников. Прокофий Дмитриевич в 1811-1813 году исполнял обязанности Московского го­родского головы. За свое пожертвование «минераль­ного кабинета в пользу Московской Медико-хирурги­ческой академии» получил диплом на дворянское до­стоинство и был награжден орденом. Сын его, Дмит­рий Прокофьевич, уже не состоял в купечестве.

Внук Антипа Дмитриевича, Павел Григорьевич, соорудил Гинекологический институт при Московском университете и построил гимназию имени Григория Шелапутина. Им же было создано ремесленное учили­ще имени Анатолия Шелапутина.

Солдатенковы происходят из крестьян де­ревни Прокуниной, Коломенского уезда Московской губернии. Родоначальник их, Егор Васильевич, зна­чится в Московском купечестве с 1797 года. Но из­вестной эта семья стала лишь в половине XIX века, благодаря Кузьме Терентьевичу, внуку родоначальни­ка.

О К. Т. Солдатенкове очень много говорит в своих воспоминаниях П. И. Щукин и приводит немало по­дробностей, характеризующих этого замечательного человека и современную ему эпоху и среду, в коей он вращался. Эту среду нельзя, в строгом смысле слова, назвать «купеческой» преимущественно. Там были представители интеллигенции. Были, конечно, и куп­цы, начиная с семьи Щукиных. С Иваном Васильевичем его связывала тесная дружба в течение более, чем пя­тидесяти лет.

В былое время К. Т. торговал бумажной пряжей, но также занимался дисконтом. Впоследствии стал крупным пайщиком ряда мануфактур, банков и стра­ховых обществ.

К. Т. снимал лавку в старом Гостином дворе, со­стоявшую из двух комнат, верхней и нижней. В верх­ней К. Т. обыкновенно занимался чтением газет, а в нижней Ив. Ил. Барышев, его конторщик и управля­ющий, стоял или сидел за конторкой и, если не было дела, то писал фельетоны для «Московского листка» под псевдонимом Мясницкий. Псевдоним этот был взят потому, что Барышев жил в доме Солдатенкова, на Мясницкой улице. В этом доме, где жил и сам К. Т., было несколько богато отделанных комнат, имелось много хороших картин русских художников, большая библиотека и молельня.

В последней служил сам Козь­ма Терентьевич, вместе со своим дальним родственни­ком, торговцем церковными старопечатными книгами, Сергеем Михайловичем Большаковым, для чего оба надевали кафтаны особого покроя... Как пишет П. И. Щукин, «Солдатенков был старообрядец по Рогож­скому кладбищу, что не мешало ему жить с францу­женкой, Клемансой Карловной Дюпюи. Клеманса Кар­ловна очень плохо знала по-русски, а Козьма Терен­тьевич, кроме русского, не говорил ни на одном язы­ке».

У К. Т. Солдатенкова была большая библиотека и ценное собрание картин, которые он завещал Москов­скому Румянцевскому Музею. Но самым главным вкла­дом его в русскую культуру была его издательская деятельность. Его ближайшим сотрудником в этой об­ласти был известный в Москве городской деятель, Митрофан Павлович Щепкин, отец Дмитрия Митрофановича, ближайшего, в свою очередь, сотрудника князя Г. Е. Львова по Земскому союзу и Временному Прави­тельству. Под руководством М. П. Щепкина было из­дано много выпусков, посвященных классикам эконо­мической науки, для чего были сделаны специальные переводы. Эта серия издания, носившая название «Щепкинской библиотеки», была ценнейшим пособи­ем для студентов, но уже в мое время — начало этого столетия — многие книжки стали библиографической редкостью.

К. Т. оставил много средств на дела благотвори­тельности, в частности, для постройки городской боль­ницы.

Коллекция картин К. Т. Солдатенкова является од­ной из самых ранних по времени ее составления, и са­мых замечательных по превосходному и долгому су­ществованию.

Собирать картины он стал еще с конца сороко­вых годов, но решающим моментом была его поездка в Италию в 1872 году, где он сошелся, через братьев Боткиных, с знаменитым художником А. А. Ивановым и попросил его «руководства» для основания русской картинной галлереи. В дальнейшем К. Т, просил Ива­нова покупать для него, что тот заметит хорошего, у русских художников. «Мое желание, — писал он, — собрать галлерею только русских художников».

Ива­нов охотно это поручение принял и постепенно у Сол­датенкова собралась огромная коллекция, где было не мало самых прекрасных образцов русской живописи, как например, эскиз картины «Явление Христа наро­ду» А. А. Иванова.

К. Т. Солдатенкову принадлежало весьма живо­писное подмосковное имение Кунцево. Он там всегда проживал летом; там же было немало дач, сдававших­ся на лето. Жила там семья Щукиных, а по соседству находилась дача бар. Кнопа. У К. Т. постоянно кто-нибудь гостил, а иные приезжали обедать из Москвы, благо это было недалеко. Приезжал туда И. С. Акса­ков, историк И. Е. Забелин, М. П. Щукин, А. А. Козлов, в ту пору генерал-лейтенант и почетный опекун, ху­дожник Лагорио, врачи Кетчер и Пикулин и др. Бывал всегда и кто-либо из Щукиных. Хозяин принимал ра­душно, но без излишней роскоши. На одном таком обе­де Н. И. Щукин сказал: «Угостили бы вы нас, Козьма Терентьевич, спаржей», — на что К. Т. возразил:

«Спаржа, батенька, кусается: пять рублей фунт».

Я воспроизвел этот эпизод для того, чтобы по­казать, что пресловутое, легендарное московское хле­босольство состояло не в роскоши застольной трапе­зы. Оно выражалось в умении хозяина составить про­грамму обеда и в способности создать приятную для приглашенных обстановку. Незадолго до последней войны, в некоторых домах московских снобов, на боль­ших приемах, когда ужин готовил либо «Эрмитаж», либо «Прага», завели обычай давать карточку. Ужи­навший мог заказать, что угодно. Старые любители покушать строго осуждали это нововведение. «Если ты меня зовешь и хочешь приветствовать, — говори­ли они, — то избавь меня от заботы думать, чего бы вкусного я бы съел. А в трактир я и сам могу пойти, — денег хватит».

Якунчиковы были также одной из москов­ских купеческих фамилий, которая довольно скоро от­стала от торгово-промышленной деятельности и ушла в дворянство. Их имя было известно с первой четвер­ти прошлого столетия, но почетное место в рядах мо­сковского купечества они заняли несколько позднее, благодаря Василию Ивановичу Якунчикову.

В одном из писем В. А. Кокорева к В. И. Якунчи­кову содержится любопытная характеристика молодо­го Якунчикова. Вот, что писал автор «Русских про­валов» :

«Ваше любезное письмо перенесло мои мы­сли к воспоминаниям о событиях бывших в 1846 году, в котором я в первый раз имел удовольствие познакомиться с Вами на откупных торгах в Яро­славле. Как сейчас представляю себе красивого юношу, с шапкой кудреватых волос на голове, с розовыми щеками и созерцательным взглядом на окружающее. Потом этот юноша уехал надолго в Англию, восприял там только то, что пригодно для России, и возвратился домой, нисколько не утратив русских чувств и русского направления. Этот юноша, — Вы, продолжающий свое коммер­ческое поприще с достоинством и честью для ро­дины. Много с тех пор протекло воды. Вы шли стопой благоразумной осмотрительности, а я без всякой сдержанности давал волю своим фанта­зиям».

Якунчиковым принадлежала Воскресенская ману­фактура в местечке Норе Фоминской, Верейского уез­да, Московской губернии. Эту фабрику они продали Т-ву Эмиль Циндель, уйдя таким образом от актив­ной деятельности.

Василий Иванович был женат на Зинаиде Нико­лаевне Мамонтовой, дочери Николая Федоровича и сестре Веры Николаевны Третьяковой, жены извест­ного создателя картинной галлереи.

У Якунчиковых женская половина семьи была не менее известна, чем мужская. Зинаида Николаевна бы­ла одной из наиболее красивых и интересных в Мо­скве хозяек дома. Еще большей известностью пользо­валась ее невестка и племянница, Мария Федоровна.

В 1881 году, во время сильного голода, она орга­низовала столовые в Тамбовской губернии; ей при­шла мысль раздавать бабам работы и скупать их ста­ринные местные вышивки. Дело это впоследствии при­няло обширные размеры и стало известно в Европе. Это было сделано по образцу Абрамцевского кустар­ного дела, о котором я буду еще говорить. М. Ф. Якун­чикова была племянницей Саввы Ивановича Мамон­това. Впоследствии, в 1908 году, М. Ф. взяла на себя управление Абрамцевской столярной мастерской и ку­старным складом в Москве.

Одна из дочерей В. И., Мария Васильевна, по му­жу Вебер, была сама художница, а ее сестра, Наталья Васильевна, была женой известного художника В. Д. Поленова.

Хлудовы происходили из экономических кре­стьян деревни Акатовой, Высоцкой волости, Егорьев­ского уезда, Рязанской губернии. Имя их упоминается уже в 1824 году.

Родоначальником этой семьи был Иван Иванович Хлудов, человек чрезвычайно энергичный и предпри­имчивый, каковым свойством, впрочем, отличались жи­тели этого района, известные под именем «Гуслицов» или «Гусляков», по имени речки Гуслянки, протекаю­щей через город Егорьевск и впадающей в Москва-ре­ку.

Иван Иванович переселился в Москву вскоре по­сле французского нашествия и начал там торговать. Жил он в своем доме, на Швивой Горке, где и роди­лись все его дети. В 1836 году приобретен был свой амбар в Старом Гостином Дворе, за № 93. Скончался Иван Иванович во второй половине тридцатых годов.

После его смерти сыновья его продолжали отцов­ское дело под фирмой Торговый дом С., Н., Д., А. и Г. Ивана Хлудова Сыновья. Братья решили создать свое собственное фабричное производство.

По постановлению Егорьевской городской думы, было решено сдать в аренду крестьянам Хлудовым за­речную часть городской земли, всего около 20-ти де­сятин, под постройку фабрики. Решение было приня­то потому, что это была низменная часть реки, боло­то с бугром и никуда не пригодная земля. Впоследст­вии эта земля была приобретена в собственность, бла­годаря хлопотам старшего брата, Савелия Ивановича. В дальнейшем была прикуплена земля соседних кре­стьян деревни Русанцево, и вся площадь земли под фабрикой была около 36-ти десятин.

Механическая фабрика была открыта в 1845 году, 8-го ноября. Паевое Товарищество Егорьевской ману­фактуры было создано в 1874 году.

По-видимому, создание фабрики представляло со­бою дело рискованное, потому что приглашало одно­го из местных тузов, Степана Галактионовича Князе­ва, «но они не пошли».

Старший сын Ивана Ивановича, Савелий Ивано­вич, был холостяк, ходил в цилиндре и был приятелем Л. И. Кнопа. Они вместе пивали «из бочек»; в погреб­ке Бодега, на Лубянке, в доме Бауэр... Кноп потом го­ворил: «Немец русского перепил, а тот и умер...»

Второй сын, Назар Иванович, был женат и имел сына Николая. Дочь последнего, Надежда Николаев­на, была замужем сначала за Абрикосовым, а потом за известным чешским политическим деятелем К. П. Крамаржем.

Хлудов Алексей Иванович, третий сын основате­ля Хлудовского дела, родился в 1818 и скончался в 1882 году. По отзывам людей, близко его знавших, это был «человек неподкупной честности, прямой, пра­вдивый, трудолюбивый, отличавшийся силой ума и верностью взглядов». Одаренный большими природ­ными способностями и развивавший их вполне само­стоятельно, так как в молодости не получил почти ни­какого образования, Алексей Иванович, вместе со сво­им братом Герасимом Ивановичем, успешно руково­дил Хлудовским предприятием, работавшим в обла­сти хлопковой торговли и хлопчатобумажной про­мышленности. Принимал он участие и в других про­мышленных делах, в частности был одним из основа­телей Кноповской Кренгольмской Мануфактуры.

Ал. Ив. известен также, как коллекционер древних русских рукописей и старопечатных книг, коих он составил бо­гатейшее собрание, включившее в себя вещи большой ценности, как например, «Просветитель» Иосифа Волоцкого, сочинения Максима Грека, творения Иоанна Дамаскина в переводе кн. А. И. Курбского с собствен­норучными его заметками, и многие другие. Общее число рукописей достигало 430-ти а старопечатных книг до 624-х.

После его смерти собрание рукописей поступило согласно его желанию, в Никольский Единоверческий Монастырь в Москве.

Ал. Ив. уделял очень много времени и обществен­ной деятельности. Он был членом коммерческого су­да, почетным членом совета Коммерческого училища; с установлением в 1859 году должности председателя Московского Биржевого комитета, был первым из­бран в это звание, каковое сохранил до 1865 года, а в 1862 году был выбран председателем московских от­делений департамента торговли и мануфактуры. Имея звание Мануфактур-Советника и орден Владимира 3-ей степени, в год коронации Александра II (1856), он был старшиной московского купеческого сословия.

Герасим Иванович родился в 1822 году и скончал­ся в 1885 году.

Вот любопытная характеристика Г. И. Хлудова, которую я нашел в «Историческом вестнике» за 1893 г., в статье Д. И. Покровского «Очерки Москвы» :

«Дом свой Герасим Иванович вел на самую утонченную ногу, да и сам смахивал на англича­нина. У него не раз пировали министры финансов и иные тузы финансовой администрации. Сад при его доме, сползавший к самой Яузе, был отделан на образцовый английский манер и заключал в себе не только оранжереи, но и птичий двор, и даже зверинец. Прожил Гер. Ив. более полжизни в этом доме безмятежно и благополучно, преум­ножая богатство, возвышая свою коммерческую репутацию, и сюда же был привезен бездыхан­ным, от подъезда купеческого клуба, куда шел прямо из страхового общества, с миллионами только что полученной за сгоревшую Яузовскую фабрику премии.

Замечательно, что и брат его, Алексей Ива­нович, умер такою же почти смертью, едучи на извозчике из гостей, и попал домой мертвым, не прямо, а сначала побывав в Тверской части»,

Подобно своему брату Алексею Ивановичу, Ге­расим Иванович был коллекционером. Он собирал кар­тины и преимущественно русской школы. Его галлерея начала составляться с начала 50-ых годов. Он по­ложил ей основание, купив у юноши Перова, только что выступившего со своим могучим талантом, — его «Приезд станового на следствие» — в 1851 году и «Первый чин дьячковского сына» — в 1858 году. В те­чение 60-ых годов к ним присоединилось несколько других хороших картин: «Разборчивая невеста» Фе­дотова, «Вирсавия» Брюллова (эскиз), «Вдовушка» Капкова, пейзажи Айвазовского и Боголюбова, «Та­верна» и «Рыночек» Риццони. Коллекция эта более не существует: после смерти Г. И. Хлудова она была раз­делена между его наследниками.

У Алексея Ивановича было четыре сына. Из них Иван Алексеевич был одним из самых выдающихся представителей своей семьи. Он родился в 1839 году и скончался в 1868 году, всего 29 лет от роду. Он по­лучил образование в С. Петербургском Петропавлов­ском училище и, после его окончания, был отправлен в Бремен, на службу, в контору, имевшую обширные торговые сношения со всеми странами света, а через два года отправился в Англию, где основательно изу­чил хлопковый рынок. В 1860 году был в Северо-Американских Соединенных Штатах, изучил на месте про­изводство хлопка и завел для Торг. Дома бр. Хлудо­вых торговые сношения с Америкой, но в самом нача­ле от этого получились убытки, так как в это время в Америке была гражданская война, и купленный хло­пок был конфискован и частью сожжен.

Тогда Торговый дом Хлудовых открыл в Ливерпу­ле свою контору.

Впоследствии, когда началась хлопковая торговля со Средней Азией, Иван Алексеевич отправился туда для изучения дела на месте и установил торговые сно­шения. Но в Самарканде он заболел и скоропостижно умер.

У Алексея Ивановича было три дочери: Ольга Алексеевна Панина, Варвара Алексеевна Морозова и Татьяна Алексеевна Мамонтова. Две последних зани­мали видное место в московской купеческой иерар­хии, и в смысле жертвенности, и по своей поддержке культурных начинаний.

Хлудовы наряду с Бахрушиными занимали видное место в деле устройства благотворительных учрежде­ний. Ими были созданы:

Богадельня имени Герасима Ивановича Хлудова, Палаты для неизлечимо больных женщин, Бесплатные квартиры имени П. Д. Хлудовой, Бесплатные квартиры имени Г. И. Хлудова, Бесплатные квартиры имени Конст. и Ел. Прохо­ровых, Ремесленная школа,

Детская больница имени М. А. Хлудова — явля­лась Университетской клиникой по детским болезням.

Упоминавшееся ранее собрание старинных руко­писей А. И. Хлудова составило особую Хлудовскую библиотеку рукописей и старопечатных книг при Ни­кольском монастыре.

Семья Боткиных, несомненно, одна из самых замечательных русских семей, которая дала ряд вы­дающихся людей на самых разнообразных поприщах. Некоторые ее представители до революции оставались промышленниками и торговцами, но другие целиком ушли в науку, в искусство, в дипломатию и достигли не только всероссийской, но и европейской известно­сти. Боткинскую семью очень верно характеризует биограф одного из самых выдающихся ее представи­телей, знаменитого клинициста, лейб-медика Сергея Петровича.

«С. П. Боткин происходил из чистокровной великорусской семьи, без малейшей примеси ино­земной крови и тем самым служит блестящим до­казательством, что если к даровитости славян­ского племени присоединяют обширные и солид­ные познания, вместе с любовью к настойчивому труду, то племя это способно выставлять самых передовых деятелей в области общеевропейской науки и мысли». (С. П. Боткин, его жизнь и переписка». Биографический очерк д-ра Белоголового, СПБ 1892.)

Боткины происходят из Торопецких посадских людей. Их род можно проследить по документам в непрерывной связи до половины XVII века. Первым перешел в Москву Дмитрий Кононович, повидимому в 1791 году. Потом его брат, Петр Кононович (1781-1853), основатель известной чайной фирмы. Этот дея­тельный и далеко не заурядный человек быстро до­стиг в Москве сначала зажиточного, а потом и бога­того положения. Он был женат два раза и от обоих браков имел многочисленное потомство. После него осталось в живых 9 сыновей и 5 дочерей.

Боткин был один из пионеров чайного дела в Рос­сии, и в этой области заслуги его велики. Дело это, чисто семейное, акционировано было лишь в 1893 го­ду, когда было организовано Т-во чайной торговли Петра Боткина Сыновья. Их сахарный завод, — Т-во Ново-Таволжинский свекло-сахарный завод Боткина, — был акционирован в 1890 году.

Старший из сыновей П. К. Боткина, Василий Пет­рович, являет собою характерный пример подлинных русских самородков. Трудно объяснить себе, как мог этот московский купеческий сын, предназначавшийся для торговли за прилавком в амбаре своего отца, не прошедший через ту, или иную высшую школу, так образовать и развить себя, что, не достигнув еще тридцатилетнего возраста, сделался одним из деятель­ных членов того небольшого кружка передовых мыс­лителей и литераторов начала сороковых годов, к ко­торому принадлежали и Белинский, и Грановский, и Герцен, и Степанов, и Огарев. В этой блестящей плея­де он пользовался репутацией одного из лучших зна­токов и истолкователей Гегеля, увлекавшего в то время эти молодые умы, искавшие света.

Помимо его гегелианства, он славился, как знаток классической ли­тературы по всем отраслям искусств. Особенно харак­терны были его отношения с Белинским. Вот что пи­сал о В. П. Боткине «Неистовый Виссарион» в своем письме:

«Меня радует, что я первый понял этого че­ловека. Его бесконечная доброта, его тихое упое­ние, с каким он в разговоре называет того, к ко­му обращается, его ясное гармоническое распо­ложение души во всякое время, его всегдашняя готовность к восприятию впечатлений искусства, его совершенное самозабвение, отрешение от своего я, даже не производят во мне досады на самого себя; я забываюсь, смотря на него... Меня особенно восхищает в нем то, что он столько же честный, сколько и благородный человек... Гармония внешней жизни человека с его внутрен­ней жизнью есть идеал жизни, и только в Васи­лии нашел я осуществление этого идеала»...

Надо сказать, что для Белинского В. П. Боткин был не только другом, но и помощником. Он лучше его знал языки, читал в подлиннике Гегеля, занимался современной немецкой философией и давал ему ма­териал, в котором Белинский нуждался.

Не менее характерно и свидетельство поэта Шен­шина-Фета, который был женат на его сестре. Вот что пишет он в своих воспоминаниях:

«Во время оно я часто бывал у Василия Пет­ровича во флигеле, но ни разу не бывал в боль­шом Боткинском доме. Будучи на этот раз в ду­хе, Василий Петрович объяснил мне, что, соглас­но завещанию их покойного отца, он состоит одним из четырех членов Боткинской фирмы и, таким образом, одним из хозяев дома. Покой­ный П. К. Боткин оставил после смерти своей дела в порядке и далеко не огромный капитал... Безобидно для всех членов семьи, из числа де­вяти сыновей, он назначил членами фирмы толь­ко четырех: двух от первого и двух от второго брака...

Василий Петрович пригласил меня в тот же день к семейному обеду. Изо всех членов фирмы наиболее очевидными представителями дома являлись меньшой брат Петр со своей же­ной... Даже самый ненаблюдательный человек не мог бы не заметить того влияния, которое Ва­силий Петрович незримо производил на всех окружающих. Заметно было, насколько все поко­рялись его нравственному авторитету, настолько же старались избежать резких его замечаний, на которые он так же мало скупился в кругу род­ных, как и в кругу друзей. Кроме того, все толь­ко весьма недавно испытали его педагогическое влияние, так как, влияя в свою очередь и на по­койного отца, Василий Петрович младших брать­ев провел через университет, а сестрам нанимал на собственный счет учителей по предметам, зна­ние которых считал необходимым»...

К его характеристике В. П. Боткина можно еще добавить, что он сам не мало писал. Его сочинения составляют три тома. Особенным успехом пользова­лись его воспоминания о путешествии — а он объез­дил почти всю Европу — в частности его- «Письма об Испании».

Что касается жизни и деятельности одного из са­мых знаменитых, а вернее — самого знаменитого рус­ского клинициста, Сергея Петровича Боткина, слиш­ком хорошо известны, чтобы мне нужно было долго на них останавливаться. Сергей Петрович был гордо­стью русской науки. И как врач, и как человек, он пользовался огромным уважением. Напомню только, что он окончил медицинский факультет Московского университета, был на Крымской войне и заграницей; потом поселился в Петербурге, где получил кафедру в Военно-медицинской академии и где прошла, вся его научная и врачебная деятельность. С. П. очень любил музыку, сам был прекрасный музыкант и с большим талантом играл на виолончели.

Как многие из Бот­киных, он был общителен, и его дом, где гости бы­вали по субботам, являлся большим культурным центром. Его сын, дипломат, П. С. Боткин, в своих воспоминаниях «Картины дипломатической жизни», вышедших в 1930 г. в Париже, — описал свою моло­дость и жизнь в отцовском доме, где постоянно бы­вали и проф. Менделеев, и проф. Герьэ, и Салтыков-Щедрин, и Антон Рубинштейн, и И. Ф. Горбунов.

Про Боткиных можно сказать, как и про Бахру­шиных, что коллекционерство было у них в крови. Почти каждый из братьев что-нибудь собирал. Но са­мым известным в этой области был Михаил Петро­вич, — художник, академик и тайный советник. Жил он в Петербурге, на Васильевском Острове, в своем собственном доме, где и помещалось его драгоценней­шее собрание. М. П. в течение примерно пятидесяти лет собирал старинные художественные вещи. Он по­долгу живал заграницей, в частности в Италии, где и приобрел немало сокровищ. Древний мир был у него прекрасно представлен расписными вазами, террако­товыми статуэтками, масками, светильниками. Была у него коллекция итальянских майолик XV, XVI и XVII веков, художественная резьба по дереву эпохи итальянского Возрождения, работы из слоновой ко­сти, большое собрание русской финифти и многое, многое другое.

Из картин у него было много этюдов художника А. А. Иванова, жизнеописание которого он и издал.

Сам он писал картины преимущественно религи­озного содержания.

Коллекционером был и Дмитрий Петрович. Он был женат на Софии Сергеевне Мазуриной и жил в своем доме на Покровке. Там же помещалась и его прекрасная коллекция картин иностранных художни­ков, собранная им в течение многих лет. К сожалению, после его смерти эта коллекция не сохранилась в це­лом виде: частью была распродана, частью распреде­лена между наследниками. Он был близким другом П. М. Третьякова и помогал ему в его собирательстве, участвуя даже в покупке некоторых картин, но сам произведений русских художников не приобретал.

Д. П. был чрезвычайно радушным хозяином и умел принимать своих друзей. Его воскресные обеды славились на всю Москву. Вообще вся семья его сла­вилась своим гостеприимством.

В собирательстве и в составлении коллекций в семье Боткиных была одна особенность, которую нель­зя обойти молчанием: все симпатии и стремления бы­ли космополитичны и общеевропейски и не заключа­ли в себе ничего народнического, никакого стремле­ния к отечественному. Все картины, собираемые и Ва­силием Петровичем, и Дмитрием Петровичем Ботки­ными, бывали всегда иностранные, так что даже при распродаже этюдов и картин Александра Иванова, после его смерти, В. П. Боткин купил только итальян­ский пейзаж — «Понтийские болота» и копию Ива­нова, карандашом, с Сикстинской Мадонны Рафаэля.

Д. П. Боткин имел в своей галлерее только такие кар­тины, которые носили характер вполне иностранный. Превосходная художественная коллекция М. П. Бот­кина, за исключением картин и этюдов Александра Иванова, имела характер «древний». Все художествен­ные статьи В. П. Боткина посвящены прославлению великих созданий искусства греческого, римского, средневекового, времени Возрождения, и стремились к изучению какого угодно искусства, только не рус­ского. В своей статье, помещенной в «Современнике» за 1855 г., об академической выставке 1855 года В. П. Боткин говорит:

«Хранить чистоту вкуса, чистоту классиче­ских преданий, хранить святыни правды и есте­ственности в искусстве, — вот в чем заслуга на­шей Академии и благотворность ее влияния на русскую школу живописи... Идеалы искусства, в своем высшем развитии, всегда переходят за чер­ты, разделяющие национальности и становятся общими идеалами духа человеческого, но для этого необходимо, чтобы первоначально идеалы эти самостоятельно вырабатывались на нацио­нальной почве, прошли весь трудный и сложный процесс очищения от всего частного и из народ­ного возвысились до общечеловеческого».

В этом отношении, в этом своеобразном запад­ничестве Боткинская семья занимает особое место сре­ди других московских фамилий, где, в то время, уклон в сторону национального был особенно силен.

Говоря о семье Боткиных, нельзя не сказать не­сколько слов и об одном из сравнительно младших ее представителей, но получившим почетную и заслу­женную известность: это лейб-медик Евгений Сергее­вич Боткин, один из сыновей С. П.

Во время русско-японской войны он был в действующей армии. Вско­ре после ее окончания он был назначен лейб-медиком царской семьи и проживал с семьею в Царском Селе. Там оставался он при ней до революции и был в чис­ле тех лиц царской свиты, которые не оставили цар­скую семью после февральского переворота. Он по­следовал за нею в Тобольскую ссылку и был расстре­лян в Екатеринбурге, оставаясь до конца дней своих верным своему долгу.

С семьей Боткиных имеет много общего и семья Мамонтовых, которая также была весьма многочисленна, и также, в лице своих, и мужских, и жен­ских представителей, — дала много людей, получив­ших большую известность. Мамонтовы так же, как и Боткины, прославились на самых разнообразных поприщах: и в области промышленной и, пожалуй, в особенности в области искусства.

Мамонтовская се­мья была очень велика, и представители второго по­коления уже не были так богаты, как их родители, а в третьем раздробление средств пошло еще далее. Происхождением их богатств был откупщицкий про­мысел, что сблизило их с небезызвестным Кокоревым. Поэтому, при появлении их в Москве, они сразу во­шли в богатую купеческую среду («Темное царство» Островского).

Род Мамонтовых ведет свое начало от Ивана Ма­монтова, о котором известно лишь то, что он родил­ся в 1730 году и что у него был сын Федор Ивано­вич (1760). Видимо это он занимался откупным про­мыслом и составил себе хорошее состояние, так что сыновья его были уже богатыми людьми. Видимо так­же, что занимался он и широкой благотворительно­стью: памятник на его могиле в Звенигороде был по­ставлен благодарными жителями, за услуги, оказан­ные им в 1812 году.

У него было три сына, — Иван, Михаил и Нико­лай. Михаил, видимо, не был женат, во всяком слу­чае потомства не оставил. Два других брата были ро­доначальниками двух ветвей почтенной и многочис­ленной Мамонтовской семьи.

Вот что пишет о появлении Мамонтовых в Моск­ве одна из внучек родоначальников этой семьи А. Н. Боткина в своей книге «П. М. Третьяков»:

«Братья Иван и Николай Федоровичи Мамон­товы приехали в Москву богатыми людьми. Ни­колай Федорович купил большой и красивый дом с обширным садом на Разгуляе. К этому време­ни у него была большая семья. Между 1829 и 1840 годами родилось шесть сыновей, В 1843 и 1844 годах — две дочери, Зинаида и Вера. Для родителей и для братьев эти две девочки были постоянным предметом заботы и нежности. И хо­тя после них было еще четверо детей, эти две остались всеобщими любимицами... Между собой они были дружны и неразлучны. Их даже назы­вали не Зина и Вера, а «Зина-Вера», соединяя их в одно. Характеры их, особенно впоследствии, ока­зались разными, как и их жизни: Зинаидой вос­хищались, Веру любили».

Мамонтовская молодежь — дети Ивана Федоро­вича и Николая Федоровича, были хорошо образова­ны и разнообразно одарены. Больше всего во многих из них было природной музыкальности. Зинаида и Вера превосходно играли на фортепьяно. Особенно же музыкальны были Виктор Иванович и Савва Ива­нович, что сыграло большую роль в жизни и того, и другого.

Оба брата, и Николай, и Иван Федоровичи, бы­ли, как сказано, близки с Кокоревым, а через него стали в добрых отношениях и с известным русским историком М. П. Погодиным, который не раз упоми­нает о них в своем дневнике. И Кокорев, и Погодин часто виделись с Мамонтовыми и постоянно у них обе­дали. А через Погодина Мамонтовым открывался ход и в редакцию «Москвитянина» и вообще ко всему ли­тературному и ученому миру Москвы.

Погодин был знаком и с другими Мамонтовыми. Он упоминает Михаила Федоровича и Федора Ива­новича. Последний, по его поручению, виделся с из­вестным чешским ученым, Шафариком, о чем и пи­сал Погодину:

«Найдя Шафарика дома, передал ему в каби­нет Ваше письмо, книги, чай и пр... Шафарик принял меня очень благосклонно, спросил как выговаривается моя фамилия и спрашивал, от чего она происходит и когда я не смог ему на это хо­рошенько ответить, то обещал мне сделать фи­лологическое исследование, и на другой день дал мне, в знак памяти, записочку, писанную его рукою, где он выводил мою фамилию от святого Мамонта».

Из всех Мамонтовых самой выдающейся фигу­рой был Савва Иванович. В народно-хозяйственной жизни он был известен, как строитель Ярославской, потом Северной дороги, но больше его знали, как че­ловека, самыми разными путями связанного с искус­ством. Сам он обладал разнообразными талантами: был певцом — учился пению в Италии, — был скульп­тором, был режиссером, был автором драматических произведений. Но самое в нем главное то, что он яв­лялся всегда тем центром, вокруг которого группиро­вались все, кому дороги были артистические искания. И сам он много искал, и много находил; не малую роль сыграл он в «отыскании» Шаляпина. Как сказал В. М. Васнецов, «в нем была какая-то электрическая струя, зажигающая энергию окружающих. Бог дал ему особый дар возбуждать творчество других».

Савва Иванович родился в 1841 году и скончался в 1918, уже после революции.

К. С. Алексеев-Станиславский был другом Саввы Ивановича с самого детства. Он дает верную ему ха­рактеристику в своей книге «Моя жизнь в искусстве»:

«Я обещался, — пишет он, — сказать не­сколько слов об этом замечательном человеке, прославившимся не только в области искусства, но и в области общественной деятельности. Это он, Мамонтов, провел железную дорогу на Се­вер, в Архангельск и Мурман, для выхода к океа­ну, и на юг, к Донецким угольным копям, для соединения их с угольным центром, хотя в то время, когда он начинал это важное культурное дело, над ним смеялись и называли его афери­стом и авантюристом. И вот он же, Мамонтов, меценатствуя в области оперы и давая артистам ценные указания по вопросам грима, жеста, ко­стюма и даже пения, вообще по вопросам созда­ния сценического образа, дал могучий толчок культуре русского оперного дела: выдвинул Ша­ляпина, сделал, при его посредстве, популярным Мусоргского, забракованного многими знатока­ми, создал в своем театре огромный успех опере Римского-Корсакова «Садко» и содействовал этим пробуждению его творческой энергии и соз­данию «Царской Невесты» и «Салтана», написан­ных для Мамонтовской Оперы и впервые здесь исполнявшихся.

Здесь же, в его театре, где он по­казал нам ряд прекрасных оперных постановок своей режиссерской работы, мы впервые увида­ли, вместо прежних ремесленных декораций, ряд замечательных созданий кисти Поленова, Васне­цова, Серова, Коровина, которые, вместе с Репи­ным, Антокольским и другими лучшими русскими художниками, почти выросли и, можно сказать, прожили жизнь в доме и семье Мамонтовых. Наконец, кто знает, может быть, без него и ве­ликий Врубель не смог бы пробиться вверх, к славе. Ведь его картины были забракованы на Нижегородской всероссийской выставке и энер­гичное заступничество Мамонтова не склонило жюри к более сочувственной оценке. Тогда Савва Иванович, на собственные средства, выстроил целый павильон для Врубеля и выставил в нем его произведения. После этого художник обратил на себя внимание, был многими признан и впослед­ствии стал знаменитостью.

Дом Мамонтовых находился на Садовой, не­далеко от Красных ворот и от нас. Он являлся приютом для молодых талантливых художников, скульпторов, артистов, музыкантов, певцов, тан­цоров. Мамонтов интересовался всеми искусства­ми и понимал их. Раз или два раза в год в его доме устраивался спектакль для детей, а иногда и для взрослых. Чаще всего шли пьесы собствен­ного создания. Их писал сам хозяин или его сын»...

О своем отце немало говорит и Всеволод Саввич Мамонтов в своей книжке «Воспоминания о русских художниках». К характеристике Станиславского он прибавляет, что всем, что делал Савва Иванович, тай­но руководило искусство. И в Мурманске, и в Архан­гельске, и в оживлении Севера, было много жажды красивого, и в его философии и религии сквозило искусство, и в важном, таком страшном, толстом порт­феле пряталось искусство.

С именем Саввы Ивановича и жены его, Елиза­веты Григорьевны, урожденной Сапожковой, тесно связано одно из замечательных начинаний в области русского народного искусства: знаменитое «Абрамце­во». Это имение, расположенное в 12-ти верстах от Троице-Сергиевской Лавры, на берегу живописной речки Воры, было куплено Мамонтовым в 1870 году у Соф. Серг. Аксаковой, последней представительни­цы семьи автора «Детские годы Багрова внука». Это была Аксаковская подмосковная усадьба. В новых ру­ках она возродилась и скоро стала одним из самых культурных уголков России.

Об Абрамцеве много написано и я не имею воз­можности останавливаться на нем подробно. Напоми­наю только, что там был создан ряд мастерских и школ, которые дали мощный толчок развитию русско­го кустарного дела и популяризации всякого рода кустарных изделий.

У гостеприимных хозяев Абрамцева собирался весь цвет русского искусства; музыканты, певцы и особенно художники, — Репин, Васнецов, Серов, Анто­кольский и др.

«Направление старших, — пишет Н. В. По­ленова в своих воспоминаниях «Абрамцево», — не могло не отразиться и на молодом поколе­нии, — на детях Мамонтовых и их товарищах. Под влиянием Абрамцева воспитывались худо­жественно будущие деятели на разных поприщах искусства, — оттуда вышли Андрей и Сергей Ма­монтовы, их друг детства Серов, Мария Василь­евна Якунчикова-Вебер и, наконец, Мария Федо­ровна Якунчикова, урожденная Мамонтова, пле­мянница Саввы Ивановича, явившаяся преемни­цей в начатом Елизаветой Григорьевной деле ху­дожественного направления кустарных работ крестьян».

Абрамцевым особенно занималась Елиз. Григ. Мамонтова, которой долгое время помогала художни­ца Ел. Дм. Поленова. Но и сам хозяин немало вложил своего в эти начинания. Его, как скульптора, интере­совала керамика, и он завел гончарную мастерскую, где наряду с другими художниками, сам лепил.

В конце прошлого столетия, С. И. Мамонтову пришлось пережить тяжелое испытание и глубокую , внутреннюю драму: в постройке и эксплоатации Яро­славской железной дороги были обнаружены злоупот- ребления и растраты, и Мамонтову, как и его кол­легам по правлению, пришлось сесть на скамью под­судимых.

Злоупотребления, несомненно, были, но, с другой стороны, вся эта «Мамонтовская панама», как тогда говорили, была одним из эпизодов борьбы ка­зенного и частного железнодорожного хозяйства. Чтобы осуществить выкуп дороги, министерство фи­нансов, скупавшее акции через Петербургский Меж­дународный банк, старалось сделать ответственным лишь Мамонтова за весь ход дела. В Москве общественые симпатии были на стороне Саввы Ивановича и его считали жертвой. Оправдательный приговор был встречен бурными апплодисментами, но все-таки это дело разорило этого выдающегося человека.

Семья Абрикосовых в представлении жите­лей Москвы была связана с конфетным производст­вом. Абрикосовские конфеты, особенно Абрикосовская пастила, яблочная и рябиновая, пользовались за- служенной славой. Но заслуги этой семьи перед родным городом и родной землей шли гораздо дальше. Эта семья, как и другие московские купеческие семьи, дала немало представителей, получивших почетную известность на разных поприщах и даже в разных странах.

Абрикосовы происходят из крестьян села Троиц­кого Чембарского уезда Пензенской губернии, кото­рое принадлежало Анне Петровне Балашевой. Фами­лию свою они получили в 1814 году.

Родоначальником был Алексей Иванович Абрико­сов, организовавший конфетные фабрики в Москве и Симферополе. Паевое Товарищество А. И. Абрикосо­ва Сыновей было создано в 1880 году. В начале те­кущего столетия фирма переживала финансовые за­труднения. На первое место в Москве вышли фабрики Эйнем и Сиу.

Абрикосовская семья была очень велика и, как это бывало обычно в больших купеческих семьях Москвы, многие члены семьи второго или третьего по­коления ушли или в науку, или в либеральные профес­сии.

Алексей Иванович был известный доктор и, в част­ности, врач Городского родильного дома имени А. А. Абрикосовой.

Борис Иванович был присяжный поверенный.

Дмитрий Иванович — дипломат. Я помню его Сек­ретарем посольства в Токио, в 1920 году.

С семьей Абрикосовых связано имя одного из крупнейших государственных деятелей Западной Ев­ропы, именно К. П. Крамаржа, известного чешского политика. Его жена, Надежда Николаевна, в первом браке была Абрикосова. Вот как рассказывает об этом браке Немирович-Данченко в своих воспоминаниях «Из прошлого»:

«Пришел к нам и Крамарж, представитель национального объединения чехов; даже нароч­но приехал для этого из Вены... В антракте он ходил на сцену, к актерам, к Станиславскому, при­ветливый, улыбающийся...

Он был с женой. Я встретился с ним однаж­ды давно в Москве, у нее же в салоне, когда она еще была Абрикосова. Она была урожденная Хлудова, из рода крупнейших миллионеров Хлу­довых, замужем за фабрикантом Абрикосовым. Как она сама, так и ее муж, принадлежали к той категории московских купцов, которые тянулись к наукам, искусству и политике, отправлялись учиться заграницу, в Лондон, говорили по-фран­цузски и по-английски. От диких кутежей их от­цов и дедов, с разбиванием зеркал в ресторанах, не осталось и следа.

Абрикосов, кондитерский фабрикант, участ­вовал в создании журнала философии и психо­логии, а у его красивой жены был свой салон. Здесь можно было встретить избранных писате­лей, артистов, ученых. В ее полуосвещенной го­стиной раздавался смех Влад. Соловьева, тогдаш­него кумира философских кружков, — смех за­мечательный какой-то особой стеклянностью, и который мне казался всегда искусственным; в углу дивана можно было видеть этого характер­ного красавца с длинными волосами и длинной бородой, — сколько русских актеров пользова­лись его фотографией, когда им надо было иг­рать обаятельного ученого.

И вот однажды в этом салоне появился блестящий молодой политический деятель из Праги.

... В моей памяти никогда не удерживались подробности романтических историй, о которых шумели в Москве. Поэтому не могу удовлетво­рить любопытных читательниц рассказом о том, как брат-славянин увлек красивую хозяйку мо­сковского салона, как она вышла за него замуж и как променяла Москву на «Златую Прагу»...

Надежда Николаевна несомненно сыграла боль­шую роль в «русофильстве» своего мужа. Чехи даже считали, что для него Россия стала второй родиной. Крамарж часто приезжал в Россию и обычно лето про­водил в Крыму.

Семья Абрикосовых имеет еще одну особенность: это, насколько я знаю, чуть ли не единственная мо­сковская купеческая семья, некоторые представители которой ушли в католичество. Об этом даже в Моск­ве было сравнительно мало известно, почему я и при­вожу одно из недавно появившихся сообщений из кни­ги К. Н. Николаева «Восточный обряд»:

«В Москве организатором русского католи­чества являлась Анна Абрикосова, из известного богатого купеческого дома. После окончания гимназии в Москве она училась в Оксфордском университете и в Англии перешла в католичест­во. Замуж вышла она за своего дальнего родст­венника, Владимира Абрикосова, который затем тоже перешел в католичество. Анна Абрикосова была женщиной образованной, знала иностран­ные языки, имела интерес к богословским пред­метам, была женщиной властной и в то же время экзальтированной.

Богатый и открытый дом Абрикосовых стал местом католической пропаганды в сердце пра­вославной Москвы. Бывало много православно­го народа из кругов высшего московского об­щества, бывали и люди бедные, студенты, кур­систки. Повидимому, многие даже толком не зна­ли, какую пропаганду ведет Абрикосова.

Абрикосова часто ездила заграницу и дваж­ды была принята Пием X, который, вероятно, с любопытством смотрел на эту представительни­цу богатой православной Московии, — третьего Рима. Заграницей она вступила в третий орден Св. Доминика, и Анна стала Екатериной, отдав себя под покровительство Екатерины Сиенской.

Жизнь Абрикосовой в Москве изменилась. Свой дом она обратила в подобие монастыря. Со­бралось несколько молодых русских девушек, — до десяти. Абрикосова и монахини принадлежали к латинскому обряду, к приходу католической церкви Петра и Павла. Так продолжалось до 1917 года.

После революции католический Митрополит Шептицкий положил начало правильной органи­зации католиков восточного обряда и посвятил Владимира Абрикосова. Екатерина тоже перешла в восточный обряд. Екатерина отдала всю себя монашеской деятельности и пользовалась общим уважением.»

В 1922 году, Владимир Абрикосов был выслан за­границу. Католический монастырь в Москве существо­вал до 1923 года. Екатерина была арестована, сосла­на сначала в Тобольск, потом переведена в Ярослав­скую тюрьму, где заболела раком. Она проявила боль­шое смирение; в тюрьме и ссылке оказывала возмож­ную помощь окружающим. Умерла она в Москве в 1936 году, пятидесяти лет от роду.

О. Владимир Абрикосов указывается, как свидетельствующий о переходе Владимира Соловьева в ка­толичество. Этот вопрос, в свое время, очень интере­совал всех, знавших Соловьева. Интересовался им и о. Владимир, собравший ряд данных, которые как бы разрешают эту загадку в положительном смысле.

Гучковы происходят из дворовых людей на­дворной советницы Белавиной, помещицы Калужской губернии, Малоярославецкого уезда. Родоначальником их был Федор Алексеевич Гучков, переселившийся в Москву в конце XVIII века и устроивший в Преобра­женском, под Москвой, шерстяную фабрику. Он был старообрядец и за это, в конце своей жизни, в соро­ковых годах, был сослан в Петрозаводск, а фабрика перешла к его двум сыновьям, Ефиму и Ивану Федо­ровичам, которые некоторое время продолжали дело вместе, но потом разделились, и фирма стала назы­ваться Ефим Федорович Гучков, по имени того, к кому перешла фабрика. Ефим Федорович скончался в 1859 году, и три его сына, Иван, Николай и Федор, продол­жали дело под фирмою Ефима Гучкова Сыновья. В 1896 году Гучковы фабрику закрыли, но торговое дело продолжали. В 1911 оно совсем прекратилось.

Из всех представителей этой семьи самыми извест­ными были несомненно Александр и Николай Ивано­вичи. О деятельности Александра Ивановича, и как члена и председателя Государственной Думы, и как председателя Военно-промышленного комитета, и как военного министра правительства кн. Львова, и о его роли в отречении Государя, слишком хорошо извест­но. Своим участием в русско-японской войне и осо­бенно поездкой к бурам, воевавшим против англичан, он как бы вошел в легенду. Я здесь отмечу одно: не­смотря на то, что он происходил из подлинного мос­ковского купечества, его не считали совсем своим че­ловеком, а «политиком».

У него были подлинные торгово-промышленные цензы, например, он был дирек­тором правления страхового общества «Россия», но московское купечество он не представлял, хотя одно время был на выборах членом Государственного Со­вета. И основанная им, и им же руководимая партия октябристов тоже не считалась «торгово-промышлен­ной».

Николай Иванович также не был чисто промыш­ленным деятелем. Он оставался в торгово-промышлен­ной жизни, участвуя в Боткинских предприятиях — чайном и сахарном, — состоял в Северном страховом обществе и Частном Коммерческом банке, но его, мож­но сказать, основная, создавшая ему заслуженную из­вестность деятельность была в городском управлении, где он долго был гласным и семь лет городским голо­вою (1905-1912). Он очень много сделал для своего родного города; при нем городское хозяйство стало на тот широкий путь, который сделал Московское го­родское управление первым во всей России.

После вы­боров 1912 года в Московской думе, расколовшейся на две половины, было небольшое прогрессивное большинство, которое вело, в своей голове, князя Львова. Николай Иванович не был забаллотирован, но он получил меньше шаров, чем его соперник, и свою кандидатуру снял, и опять продолжал свою работу, как гласный.

Во время войны он был назначен председателем Хлопчатобумажного комитета.

Род Крестовниковых также является одним из самых старых. В писцовых книгах Костром­ской губернии еще во второй половине XVII века упо­минается крестьянин под кличкой «Крестовник», ка­ковая, видимо, произошла от того, что он постоянно принимал участие в «крестных ходах». Его сыновья сохранили это же прозвище, и только позднее появилась полная фамилия.

Впоследствии часть семьи пере­селилась в Москву и другие города. Так, по преданию семьи Крестовниковых, во время осады Оренбурга Пугачевым, в 1773-1774 годах, поставщиком на гарни­зон был Гаврило Крестовников. От этого Гаврилы Крестовникова, в семейство Григория Александрови­ча, председателя Московского Биржевого комитета, по наследству перешла икона, перед которой, по се­мейному преданию, прабабушка Григория Александ­ровича молилась, когда Пугачев шел брать приступом Оренбург.

В Москве Крестовниковы появляются в начале XIX века. По материалам для истории Московского купе­чества, собранным П. А. Найденовым, они состоят в московском купечестве с 1826 года, и перечислились из города Переславля Залесского, Владимирской гу­бернии. Но, видимо, они были в Москве и ранее, так как в библиотеке Московского Биржевого комитета сохранились письма одного из Крестовниковых, по­вествующего о своих приключениях в Москве, заня­той французами, в 1812 году, и о том, как он оттуда с трудом выбрался. Сохранились также и балансы их предприятий (от 1817 года), где они участвовали с ка­кими-то другими компаньонами. Но с конца 20-ых го­дов, они начинают действовать самостоятельно.

У Константина Косьмича Крестовникова, умерше­го совсем молодым около 1830 года, было семь сы­новей, из которых только у старшего, Александра Константиновича, и у Владимира Константиновича были дети. Остальные умерли бездетными. Все братья первоначально участвовали в общих торговых и про­мышленных делах, но главное руководство было в ру­ках Александра Константиновича.

В 1847 году братья Крестовниковы построили в сельце Поляна, Московской губернии, при станции Лобная, Савельевской железной дороги, прядильную фабрику, перейдя, таким образом, из группы торгов-

цев в промышленники. В 1853 году они же построили в Казани стеариново-мыловаренный завод. Впослед­ствии этот завод сделался и глицериновым, и хими­ческим. Этим заводом, до глубокой старости, управ­лял Иосиф Константинович, который обладал боль­шими знаниями по химии и, проживая в Париже, был близок с такими химиками, как St. Cair Deville и Payen. Этот завод был в России первым по своей спе­циальности и, после октябрьского переворота, стал го­сударственным заводом по обработке жир-ве­ществ № 1.

Для характеристики одного из Крестовниковых старшего поколения я приведу интервью по поводу таможенной войны с Германией, которое появилось в газете «Новое время», в 1893 г. Вот как смотрят на де­ла В. и К. Крестовниковы, представители фабрично-торгового товарищества Бр. Крестовниковых; фирма имеет некоторые отношения с Германией, отправляя туда глицерин и, хотя на теперешней войне не теряет пока, не выгадывает, но готова и на потери, лишь бы выйти с честью из нынешнего положения.

«Иначе нельзя, — говорил воодушевленно седой старик Крестовников, — без потерь невоз­можно. Потерпим, если нужно. Но чтобы из это­го толк вышел, а не один только разговор. Надо характер выдержать. Достаточно раз мы под­ставляли наши затылки. Довольно. Пора и за свой ум взяться. Ведь вот вы небось читали, что не успели мы объявить наши повышенные тари­фы, как в Познани, если не ошибаюсь, уже неко­торые фабрики закрылись. Значит уже и кранкен. (больной) И существовали, значит, они исключительно на наш счет, как чужеядные грибки и полипы, сле­довательно, польза нам уже есть от этой войны. Есть польза и от одного сознания, что им без нас никак нельзя, а нам без них можно. Только мы попри держались, и уже плохо: фабрики прекратили свое действие.

Ведь это замечательный факт. И невольно вспомнится тут и Петр Вели­кий, и его дубина. Задал бы он этому покупаю­щему познанские чемоданы, — разве мы не мо­жем обойтись без познанских фабрик. Зачем же мы содержим за свой счет эту ораву. Нет, непре­менно, во что бы то ни стало, нужно выдержать характер, понести жертвы, но выйти, наконец, на свою дорогу. Что за опека. Да и зачем нам они. Мы и без ихних чемоданчиков и саквояжиков как-нибудь извернемся, а вот как они без нашего хлебушки будут обходиться, — вот это мы по­смотрим. Хлеб ведь для близира покупается. Без хлеба обойтись трудновато. Некоторым образом можно с голоду умереть.»

В 1847 году Александр Константинович женился на Софии Юрьевне Милиотти и в 1885 году у нее ро­дился сын Григорий. Будущий председатель москов­ского Биржевого комитета окончил Московский уни­верситет по естественному отделению физико-матема­тического факультета и, совместно с профессором В. В. Мордвиновым, опубликовал ряд работ по орга­нической химии и в журнале Русского физико-хими­ческого общества, и в Берлинском Химическом обще­стве.

Проработав около года, после окончания уни­верситета, на Казанском заводе своей семьи, он по­ступил на службу в управление Московской-Купече­ской, тогда еще частной, железной дороги. В начале 90-ых годов дорога была выкуплена казной, и Г. А., представляя интересы прежнего общества, вошел в со­прикосновение с крупными петербургскими деятелями, как Н. А. Вышнеградский, С. Ю. Витте, Поссьер и др.

В начале 90-х годов Г. А. вернулся в Т-во Бра­тьев Крестовниковых, где занял место председателя правления. К этому времени братья его отца уже до­стигли старости и уходили на покой. Г. А. пришлось активнейшим образом взяться за руководство сложными и разносторонними делами их фирмы.

Ему при­ходилось каждый год ездить в Сибирь для организа­ции там скупки бараньего сала. Эти поездки, по сан­ному пути, на лошадях — Сибирской дороги тогда еще не было — дали ему возможность хорошо позна­комиться с российской действительностью того вре­мени и, в частности, с крестьянским хозяйством, и убедиться, насколько плохо обстояло дело с крестьян­ским скотоводством. Он стал противником общины и считал, что переход к хуторскому хозяйству может способствовать подъему благосостояния в деревне.

По инициативе Г. А. было создано Товарищество Московского механического завода, первого в России (по времени) по изготовлению ткацких станков. Это свое начинание Г. А. считал одним из самых важных из осуществленных им.

Примерно в это время начинается и его работа в Биржевом комитете, при Н. А. Найденове. В 1896 году, во время всероссийской выставки в Нижнем Новгоро­де, он несет трудную обязанность председателя ко­миссии экспертов; участвует активно в происходящем там торгово-промышленном съезде.

Г. А. Крестовников был, несомненно, одним из са­мых выдающихся общественно-промышленных деяте­лей, которых знала дореволюционная Россия, и это тем более примечательно, что его активная работа на ко­мандных постах продолжалась сравнительно недолго: около десяти лет; она сводилась (с 1906 по 1915 год) всего к двум моментам: председательству в Москов­ском Биржевом комитете и участию в Государствен­ном Совете по выборам от торговли и промышленно­сти. Правда, раньше он недолго был членом Москов­ской городской думы, участвовал в Биржевом коми­тете, при Н. А. Найденове, но его яркая, волевая и авторитетная фигура выявилась тогда, когда он занял пост председателя Биржевого комитета. Он не ставил, кстати сказать, свою кандидатуру, он выдвигал популярное в Москве имя С. И. Четверикова, но последний сам настаивал на необходимости выбрать Крестовникова, и биржа пошла за ним.

Для нового председа­теля задача была не легкая. Во-первых, у всех на па­мяти была деятельность его предшественника, двад­цать пять с лишним лет сохранявшего свое звание; во-вторых, время было исключительно трудное, — Рос­сия только что пережила первую революцию, и опре­делить позицию торгово-промышленного класса, уста­новить вехи, по которым ему надлежало двигаться, — было делом весьма и весьма нелегким.

Мне уже пришлось говорить, что в эту пору Моск­ва как бы выпустила из своих рук «лидерство», не су­мев, или не желая явиться центром всероссийских ор­ганизаций промышленности и торговли, — то, что в скором будущем осуществил Совет Съездов. Здесь я только добавлю, что ударение нужно делать на слове «не желая», так как и Крестовников, и те, на кого он опирался, — а это было громадное большинство тех, кто был связан с биржей, — вовсе не стремились тогда подставлять, вместо московской организации, всерос­сийскую.

Г. А. Крестовников отлично разбирался в вопро­сах общегосударственного значения; доказательством тому служат его речи в Государственном Совете, где он был одним из ораторов, которых слушали, но в по­рядке организационном, он отстаивал самостоятель­ность — можно бы сказать «самостийность» — Бирже­вого комитета в Москве. Это ему Московская биржа обязана тем, что ее Комитет, до самых дней револю­ции остался «сам по себе», — одной из самых влия­тельных промышленных группировок в России.

Я не знаю, любил ли Г. А. Петербург, но для меня несомненно, что он, как и многие другие московские жители, недолюбливал петербургское чиновниче­ство и, в особенности, чиновников от промышленно­сти. Это ярко сказывалось на его отношениях, а за ним 184

шел и весь Биржевой комитет, с Советом Съездов.

Конечно, официально Комитет входил в состав петер­бургских группировок; представители Москвы бывали на съездах, где их принимали с почетом, и всегда са­жали на председательские места. Г. А. бывал и пред­седателем съезда, или председательствующим на са­мых больших собраниях, а все-таки чувствовалось, что Крестовников не только «отражает» московские на­строения, но и сам способствует этому противополо­жению одной столицы другой. И эта нарочито москов­ская позиция Крестовникова весьма способствовала усилению и его авторитета, и его популярности. Ред­ко кто начинал с ним спор в собрании биржевых вы­борных. Да надо и прибавить, что к своим председа­тельским обязанностям Г. А. относился с необычай­ной добросовестностью и всегда полностью знал те вопросы, которые будут обсуждаться, и мог дать все справки.

В его манере нести торгово-промышленное пред­ставительство была еще одна особенность, которая тоже немало способствовала усилению его авторитета. Я не очень знаю, интересовался ли он политикой, как таковою, но в нем не было и признаков «партийно­сти». Он не боялся окружать себя, даже брать себе ближайшими помощниками своих политических про­тивников. С П. П. Рябушкиным, который смотрел на многие вещи совсем иначе, чем Г. А., они довольно долго вместе дружно работали, находя общий язык по вопросам профессиональным, или с точки зрения общих интересов промышленности.

В его фигуре было спокойствие, — я бы сказал величавость. Не помню, чтобы он когда-нибудь кри­чал, суетился, или «кипятился». Он не был оратор ад­вокатского склада, но когда он говорил, у него всег­да было что сказать, и потому его внимательно слу­шали.

Примерно с 1900 года Г. А. состоял председателем совета Московского Купеческого банка. Банковской организации тогда в России еще не было, а когда она возникла, она была в Петербурге. Купеческий банк был самым крупным финансовым учреждением, и остальные банки группировались вокруг него, образо­вав, не формально, как бы банковский комитет. Это придавало должности председателя Совета как бы общественный характер и было впоследствии важным дополнением к роли Г. А., как председателя Бирже­вого комитета.

Г. А. был женат на дочери Тимофея Саввича Мо­розова, Юлии Тимофеевне. Это усиливало его связь с московским хлопчатобумажным миром, который считал его своим.

Дети Григория Александровича и Сергея Влади­мировича продолжали жизнь семьи в ее старых тра­дициях.

Семья Коноваловых была Костромского происхождения. Начало их промышленной карьеры описал Мельников-Печерский, о чем я уже говорил, напомнив, что именно писал автор «В лесах» и «На го­рах». Александр Иванович был четвертым поколением основателя дела. Отца его, Ивана Александровича я знал хорошо. Звали его «Петр Великий», и он, дейст­вительно, был внешне похож на великого преобразо­вателя России. Но на этом сходство и кончалось. Иван Александрович, был известен своими легендарными кутежами и пристрастием к прекрасному полу. Не знаю, каким образом, но в начале столетия его как-то отстранили от дела, сослали в Харьков и дали соответ­ствующую пенсию.

Коноваловским делом стал управлять Александр Иванович, — Коноваловская мануфак­тура Т-во Ивана Коновалова с сыном, работала белье­вой и одежный товар. Фабрика считалась немного устаревшей и, по сравнению со своим прошлым, в не­котором упадке. Но дело считалось и было богатым.

Александр Иванович был первым браком женат на Второвой, сестре известного Николая Александро­вича. Они скоро разошлись. Вторым браком Алек­сандр Иванович женился на француженке, которая, если не ошибаюсь, была гувернанткой у Кокоревых. От первого брака у него был сын, Сергей Александ­рович, ныне профессор одного из английских универ­ситетов.

Александр Иванович был отличный музыкант — виртуоз — в Париже даже давал концерты. Был он учеником одной из самых больших русских знамени­тостей.

Вторая половина общественной деятельности Александра Ивановича прошла на моих глазах, и да­лее мне придется много о ней говорить. Но в Бирже­вом комитете я его уже не застал, а был он заместите­лем председателя.

Фамилия Вишняковых была купеческого происхождения, но я уже не помню никого из них куп­цами. Родом они из Кашинских купцов. Древнейший представитель этого рода встречается в архивных до­кументах 1636 года. В Москву перешел (в 1762 году) Михаил Иванович Вишняков.

Внук его, Николай Пет­рович, составил историю своей семьи и издал — не для продажи — под заглавием «Сведения о купече­ском роде Вишняковых собранные Н. Вишняковым». Участие их в торгово-промышленной жизни сохра­нялось лишь в совладении золото-канительной фаб­рикой В. Алексеев, П. Вишняков и А. Шамшин.

Был ли этот П. Вишняков отцом Николая Петровича — не знаю, но не думаю, так как Товарищество это су­ществовало с 1893 года, а Николая Петровича я пом­ню перед войной, уже глубоким стариком. Он был долголетним членом городской думы и постоянно со­стоял председателем комиссии «О пользах и нуждах общественных».

Он был очень образованный человек и после революции, уже совсем в преклонных годах, жил тем, что преподавал испанский язык.

Самым известным представителем этой семьи был Алексей Семенович, много потрудившийся по де­лу распространения коммерческого образования. Он был председателем правления Московского Купечес­кого общества Взаимного кредита, каковое являлось одним из самых крупных банков в Москве. Был в большой дружбе с моим отцом и называл его «Афоня». Был в свое время долго гласным городской ду­мы и в прежние времена был лидером левого крыла. Он организовал Общество распространения коммер­ческого образования, и это общество вполне оправ­дало и свою цель, и свое наименование.

Были созда­ны сначала бухгалтерские курсы, потом коммерче­ское училище для мальчиков и для девочек и, нако­нец, Коммерческий институт. Этот институт я окон­чил, и вспоминаю о нем с большим удовольствием.

При институте был ряд лабораторий и других вспо­могательных учреждений. Все это было сооружено на собранные средства, в чем Алексей Семенович был весьма искусен; институтом он очень интересовался, был председателем попечительского Совета, бывал там каждый вечер и любил принимать студентов, но делал это с большим тактом, так как они хорошо ужи­вались с директором института, профессором П. И. Новгородцевым. Все аудитории, классы и иные поме­щения были выстроены «имени такого-то», т. е. или самого жертвователя или в его честь. Очень много бы­ло помещений «имени А. С. Вишнякова». Кстати ска­жу, что четыре класса и аудитории были имени мое­го отца и нашего Товарищества.

К концу своих дней, Алексей Семенович заболел какой-то странной, неизличимой болезнью и отошел от дел. У него было два сына, Петр и Семен. Петр Алексеевич заменил отца во многих общественных обязанностях. Мне много пришлось с ним работать вместе, и по городу, и по союзу городов. Он был де­ятельный человек, но далеко не так блестящ, как его отец.

Семью Рукавишниковых, строго говоря, нельзя причислять к московским купеческим династи­ям. Они родом из Нижнего Новгорода, где их фамилия пользовалась большим и заслуженным уважением. Но одна их ветвь была в Москве, и главнейший ее пред­ставитель, Константин Васильевич Рукавишников, был одним из самых крупных общественных деятелей кон­ца прошлого века. В течение ряда лет он был Москов­ским городским головою и немало поработал на поль­зу города. Он вступил в должность после убийства Н. А. Алексеева, когда опасались новых волнений и но­вых покушений. Товарищем городского головы при Рукавишникове был Н. П. Щепкин, будущий член Го­сударственной Думы от города Москвы.

К. В. Рукавишников был крупным благотворите­лем. Им самим и его семьею был создан ряд учрежде­ний, в частности — Рукавишниковский приют для ма­лолетних и ремесленная школа.

Семья Рукавишниковых тоже описана в литерату­ре: из ее среды вышел «декадентский» поэт и писатель Иван Рукавишников. И он в весьма мрачных красках рисует свою семейную хронику, главным образом Ни­жегородскую, озаглавив ее «Проклятый род». Надо, однако, сказать, что этого поэта не очень принимали всерьез и над стихами его немало потешались. У него было одно стихотворение, где он исповедывал свою литературную веру, и которое начиналось словами: «Я поэт летучей мыши». На эту «исповедь» известный па­родист А. А. Измайлов написал подражание, имевшее больший успех, чем оригинал, и которое начиналось так: «Я поэт великой чуши».

Семья Рябушинских заняла значительное место в промышленной и финансовой жизни со второй половины прошлого столетия, а в общественной — значительно позднее, — с начала текущего. Фамилия их происходит от названия Рябушинской слободы Ка­лужского наместничества, откуда они родом. В Мо­сковском купечестве они значатся с 1824 года. Состоя­ние составил Павел Михайлович Рябушинский, зани­мавшийся финансовыми операциями и имевший хлоп­чатобумажную фабрику. Впоследствии появился бан­кирский дом

Бр. Рябушинских преобразованный в дальнейшем в Московский банк. Фабрика с 1887 года приобрела акционерную форму Т-ва П. М. Рябушин­ский с сыновьями; появился ряд новых предприятий в писчебумажной «лесной» промышленности. Незадолго до войны 1914 года Рябушинские приобрели Локаловскую льняную манифактуру и начали усиленно рабо­тать в области льняного дела.

П. М. Рябушинский был женат на Александре Сте­пановне Овсянниковой, дочери петербургского мил­лионера, известного своим процессом, про который русские юристы говорили, что он являлся необычайно ярким свидетельством неподкупности русского суда.

Павел Михайлович Рябушинский умер в декабре 1889 года. Во главе стал старший сын, Павел Павлович. Вначале он занимался только банковскими и промыш­ленными делами своей семьи, но затем, — примерно с 1905 года, — принялся за общественную деятельность и сразу занял в ней выдающееся место. Впоследствии он был председателем Московского Биржевого коми­тета, членом Государственного Совета по выборам от промышленности, председателем Общества хлопчато­бумажной промышленности, председателем Всероссий­ского союза промышленности и торговли, и видным старообрядческим деятелем. Им была создана газета «Утро России», считавшаяся органом прогрессивного Московского купечества, а сам он был сравнительно левых настроений и не боялся их высказывать.

Гово­рил он не плохо, но свои речи чрезвычайно тщатель­но подготовлял, — никогда не говорил экспромтом. Одной из его любимых тем было осознание купечест­вом своей роли в хозяйственной жизни и необходи­мость для купцов оставаться купцами, а не переходить в дворянство. Говорил он прямо то, что думал, иногда нарочито заострял вопрос и не старался приспособ­ляться к настроениям своего собеседника. Когда, во время войны, по инициативе кн. Львова и Астрова, Земский и Городской союзы решили послать делега­цию к Государю, в составе шести человек, — по три от каждого из союзов, — то Городской союз, наряду с М. В. Челноковым и Н. И. Астровым, выбрал П. П. Рябушинского и не выбрал А. И. Гучкова, который также был кандидатом; помню, как многие из участ­ников Городского съезда, где происходили выборы, говорили: Рябушинский Царю правду скажет.

(Как известно, эта делегация не была принята Государем)

Не боялся он и ответственности и не хотел пере­кладывать ее на других. Помню, как однажды, в «Утре России», в руководстве которым я, с 1911 года, при­нимал немалое участие, возник вопрос о напечатании статьи фактического ее редактора против весьма не­популярного министра внутренних дел Н. А. Маклакова.

Маклаков, как известно, был назначен министром после убийства Столыпина, будучи Черниговским гу­бернатором, с которым Царская семья, при поездке в Киев в сентябре 1911 года, познакомилась. Н. А. Мак­лаков был талантливый рассказчик и отлично подра­жал животным. Коронным его номером был «прыжок влюбленной пантеры»; под этим заглавием и должна была появиться статья в газете. Помню, что голоса разделились: некоторые боялись, что газету закроют, а номинальный редактор очень пострадает. Павел Пав­лович, настаивавший на напечатании статьи, заявил, что ответственность берет на себя и готов подверг­нуться возможным карам. Статья была напечатана, и газета подверглась суровой репрессии.

Моя общественная работа, и на бирже и, частью, в политике (Московская группа партии прогресси­стов) прошла в близком соприкосновении с Павлом Павловичем, и в дальнейшем мне придется немало о нем говорить. Скажу сейчас только, что его общест­венная работа была омрачена его тяжелой болезнью — туберкулезом, который начался у него во время вой­ны.

Жил он на Пречистенском Бульваре, в, доме, кото­рый раньше принадлежал Сергею Михайловичу Тре­тьякову, бывшему городскому голове и одному из соз­дателей галлереи. Дом был большой, не слишком па­радный и со вкусом обставленный. Он памятен мне не но большим приемам, которые бывали сравнительно редко, а по бесконечному количеству заседаний, там происходивших. Особенно помню нашумевшие когда-то «экономические беседы» объединений науки и про­мышленности. Правда, науки были представлены не очень многочисленно, но «промышленности» было мно­го, хотя приглашали с разбором, главным образом тех, кто мог принять участие в беседе. Председательство­вал на этих собраниях, с большим блеском, профессор С. А. Котляровский.

Владимир Павлович был в правлении Московско­го банка и много занимался общественной деятельно­стью, участвуя в тех же учреждениях и сообществах, где был его старший брат. Но сверх того, он был глас­ным Московской городской думы, но городскими де­лами занимался сравнительно мало; очень интересо­вался «Утром России», где мы с ним довольно часто встречались. Вообще приходилось много иметь с ним дела. Меня всегда поражала в нем одна особенность, — пожалуй характерная черта всей семьи Рябушинских, — это внутренняя семейная дисциплина. Не только в делах банковских и торговых, но и в обществен­ных, каждому было отведено свое место по установ­ленному рангу, и на первом месте был старший брат, с которым другие, в частности Владимир Павлович, считались и, в известном смысле, подчинялись ему.

Степан Павлович заведывал торговой частью фир­мы, но больше был известен, как собиратель икон. Он имел одну из лучших в России коллекций и был в этом деле большим авторитетом. Иконами вообще многие из братьев интересовались, что, в конце концов, вы­двинулось уже в эмиграции, в создание общества «Ико­на», которым долгое время руководил инициатор его, Владимир Павлович, увековечивший свое имя этим де­лом. О-во «Икона» весьма много сделало для популя­ризации зарубежом и русской иконы, и русской ико­нописи.

Михаил Павлович также принимал участие в ру­ководстве Московским банком, но его знали в Москве по другому поводу: во-первых он купил (и жил в нем), дом на Спиридоновке, который раньше принадлежал Савве Тимофеевичу Морозову. Это был нелепо па­радный дом. Во-вторых, М. П. был известен, как муж одной из самых признанных Московских красавиц.

Татьяна Фоминишна была дочерью капельдинера Боль­шого театра, Примакова, окончила балетное училище и танцевала в кордебалете Большого театра. Потом вышла замуж за отставного полковника Комарова, с ним развелась и вышла за Рябушинского. Несмотря на не очень большое образование, она была одной из са­мых остроумных дам в Москве.

Николай Павлович был художник, эстет, издатель «Золотого руна», владелец нашумевшей в Москве да­чи, находившейся в Петровском Парке и называвшей­ся «Черный Лебедь». Эта вилла славилась оригиналь­ностью меблировки, а устраивавшиеся в ней приемы — своеобразной экзотикой. «Николашу», как его на­зывали в Москве, всерьез не принимали, но он оказался хитрее своих братьев, так как все состояние про­жил еще на Родине и от революции не пострадал. У него был вкус и знание, и он занимался одно время ан­тикварным делом.

Дмитрий Павлович — известный ученый, профес­сор, член корреспондент Французской Академии Наук. Работал он в области аэродинамики. У него в имении, ст. Кучино Нижегородской дороги, была устроена пер­вая по времени аэродинамическая лаборатория.

Семья Красильщиковых в Москве была известна сравнительно мало. Они держались особня­ком, мало где, в других домах купеческих династий, бывали и, за исключением Серафимы Давыдовны, не были родней старых московских фамилий. Мне эта семья была хорошо известна, так как мой отец сделал в их предприятии свою деловую карьеру. Им принад­лежала большая фабрика в селе Родниках.

Работали они одежный товар, который славился своим черным цветом, не линявшем при стирке. Товар их нарасхват раскупался на рынке, и дела их процве­тали. (Их товар принадлежал к числу таких товаров, которые характеризовались прозвищем «Черный хлеб», т. е. всем нужны­ми. Противоположностью были те товары, которые звались «чу­гунная шляпа», которые было «трудно спихнуть».)

Их годовой доход исчислялся в миллионах руб­лей; все три семьи принадлежали к числу самых бо­гатых в Москве. Фирма их называлась Товарищество Анны Красильщиковой с Сыновьями.

К началу текущего столетия Анны Михайловны уже не было в живых. Были три брата: Петр, Федор и Николай Михайловичи. В семье был еще четвертый брат, Иван, не знаю почему, но к делам фабрики он не имел отношения.

В Москве их звали «американцами». В те времена так характеризовали людей с правилами «светского» этикета и обхождения.

В историю русской жизни эта семья должна войти не только в виду той огромной роли, которую играла их фабрика в хлопчатобумажной промышленности: было и другое для того основание, о котором мало кто знает.

Один из братьев, Николай Михайлович, обладал прекрасным, исключительным по силе тенором. Мне удалось слышать более или менее все знаменитости итальянской оперы. Хорошо помню Мазини, Таманьо, Ансельми, позднее — Карузо.

С Фигнером и Собино­вым был хорошо знаком лично. Может быть, мало кто мне поверит, но я утверждаю, что такого голоса, как у Красильщикова, ни по красоте, ни по силе, не бы­ло даже у Карузо. Николай Михайлович долго учился в Италии и постиг в совершенстве все требования итальянской школы. Когда он кончил свое музыкаль­ное образование, — если не ошибаюсь, в конце девя­ностых годов, — то самые знаменитые импрессарио предлагали ему какие угодно контракты, для гастролей по всему миру.

Он никогда не соглашался. Причин бы­ло две: во-первых, как говорится, несметное богатст­во делало для него неинтересной материальную сторо­ну этого дела, но было и нечто худшее: у него был «трак» и он не мог петь публично. Ряд попыток, им предпринятых, кончились для него неудачно.

Николай Михайлович был в приятельских отно­шениях с моим отцом. Он и его жена бывали у нас; бывали и мы у них, в доме на Моховой (бывшей Базановке), где они жили последнее время. Он часто пел, но никогда не в той комнате, где сидели слушатели: он уходил в соседнюю, часто темную, если дело было вечером, — и пел оттуда, и я скажу, что никогда по­сле я не слышал ничего подобного; в особенности бы­ло хорошо, когда он пел из итальянской оперы. Он был убежденный «итальянец». У него был необычайный авторитет в московских оперных кругах. Многим, начиная с Неждановой и Собинова, он давал уроки и наставления, всегда, конечно, бесплатно. Собинов мне говорил, что никакие советы не были для него так ценны, так полезны, как именно советы Николая Ми­хайловича.

Я помню один, поразивший меня, случай. Это бы­ло в Кисловодске, в 1917 году. Мы жили вместе в пан­сионе и однажды пошли вместе же в оперу. Шел Ри­голетто, и герцога пел Д. А. Смирнов, артист Москов­ского Большого театра, — тоже один из его учени­ков. Мы сидели в первом ряду, рядом со сценой. Смир­нов все время смотрел на своего учителя, который вся­чески ему помогал, жестом и иногда даже голосом. Смирнов пел, как никогда и имел огромный успех.

Мне иногда за рубежом приходилось вспоминать H. M. Красильщикова. Я чувствовал, что не всегда до­веряют моей памяти. Но раз я нашел свидетеля, — светлейшего князя П. П. Волконского, бывшего рус­ского дипломата при Ватикане, который хорошо знал Николая Михайловича и даже ему аккомпанировал. У него о Николае Михайловиче приблизительно такие же, как у меня, воспоминания.

Семья Ушковых появилась в московском ку­печестве сравнительно недавно, всего с 1850 года. Про­исходят они из крестьян помещика Демидова. Ушковых было два брата: Петр и Константин Константино­вичи. Им принадлежало крупное предприятие химиче­ского производства, с тремя заводами. Петр Констан­тинович умер давно. Его дочь, Лидия Петровна, была замужем за Николаем Константиновичем Прохоровым.

Константин Константинович умер после револю­ции. Первым браком он был женат на Кузнецовой, из фирмы Губкина-Кузнецова, — одного из самых круп­ных предприятий чайной торговли. Он был очень богат, интересовался театром и вообще искусством, и считался большим меценатом.

О меценатстве К. К. Ушкова говорит в своих вос­поминаниях Немирович-Данченко:

«Среди директоров фирмы, — пишет он, — был богатый купец Ушков. В кабинете — под­линный Рембрандт, в зале пол обложен перламут­ровой инкрустацией... Сам Ушков являл из себя великолепное соединение простодушия, хитрости и тщеславия... У меня был с ним эпизод: на своей крошечной сцене я давно отказался от декораций и заменил их так называемыми сукнами. Сукна эти очень потрепались, я несколько раз обращал­ся к администрации школы, но мне отказывали, за неимением средств. Однажды я поймал удоб­ную психологическую минуту и говорю Ушкову:

«Ну что вам стоит пожертвовать какие-нибудь пятьсот рублей. Вот великая княгиня зачастила ходить к нам, а на сцене какое-то тряпье»... — «Хорошо, — говорит Ушков, — пятьсот, гово­ришь (в вескую минуту он любил с собеседником переходить на ты). — Я тебе эти пятьсот дам, но смотри, скажи обязательно великой княгине, что это я пожертвовал... — Вот он-то и записался первым пайщиком в размере четырех тысяч руб­лей. Впоследствии он не раз просил подчеркивать, что он был первым...»

Дочь К. К. была женой знаменитого дирижера, С. А. Кусевицкого. Последний начал свою музыкальную карьеру в Москве, как виртуоз на контрабасе. Нужно сказать, что играл он на этом, мало подходящем »для сольных выступлений инструменте с необычайным ис­кусством; лишь впоследствии он перешел к своему по­длинному призванию — дирижерской палочке. Когда он устроил ряд концертов в помещении театра Незлобина, это явилось для Москвы откровением. Несомнен­но, брак с Ушковой помог ему преодолеть препятст­вия, обычные при начале всякой карьеры.

Семью Второвых, или точнее говоря, Нико­лая Александровича Второва, нельзя причислить к Мо­сковскому купечеству. Но все-таки о нем следует ска­зать несколько слов, так как главная его деятельность прошла в Москве, и он приобщился к ее купечеству.

Второвы были сибирские купцы и оптом торгова­ли мануфактурой почти по всей Сибири. «Начало» их было довольно «трудным», — Сибирь без железной дороги была так далеко от Москвы, — но, как гово­рит Рябушинский, их дело стало «известной, после по­трясений сильно окрепшей, оптовой фирмой». Впо­следствии их дело, акционированное в 1900 году, име­ло самый крупный основной капитал в этой области:

10 миллионов. Впрочем, Щукинское дело в то время имело форму торгового дома и его капитал опублико­ван не был.

Об Александре Федоровиче, отце Н. А., пишет в своих воспоминаниях П. И. Щукин, говоря, что он пользовался большой популярностью на Нижегород­ской ярмарке. А. Ф. умер в 1911 году. После смерти отца Николай Александрович развел в Москве чрезвы­чайно энергичную деятельность и, хотя принадлежав­шее ему торговое дело продолжало существовать и успешно работать, он сам ушел в промышленность и банковское дело. Мне уже приходилось указывать, что он объединил, в отношении сбыта, три крупнейшие московские ситценабивочные фабрики, — Альберта Гюбнера, Даниловскую и Коншинскую.

Позднее он приобрел Московский Промышленный банк, бывшую банкирскую контору И. В. Юнкер и Ко. С помощью этого банка он стал приобретать ряд предприятий, в частности в цементной и химической промышленно­сти. Его банк был также связан с шерстяной и сукон­ной промышленностью и с изготовлением предметов военного снабжения. Он был одним из первых по при­влечению к сотрудничеству видных чиновников (А. Я. Чемберс) и людей науки (проф. В. Б. Ельяшевич).

Незадолго до революции он построил в Спасо-Песковском переулке весьма парадный дом, где потом находилось американское посольство. Этот дом был верно описан некоторыми американскими дипломата­ми.

Н. А. Второв был загадочно убит в мае 1918 го­да. Его похороны, с разрешения советской власти, были последним собранием буржуазии. Рабочие несли венок с надписью: «Великому организатору промыш­ленности».

Н. А. Второв является одним из немногих, в сущ­ности говоря, почти единственным, — о котором гово­рят, и не мало, советские авторы.

Большая Советская Энциклопедия говорит о нем, что это был один из видных представителей финансо­вого капитализма в России. В годы, предшествовав­шие первой мировой войне, — читаем мы далее, — стали образовываться, на основе сращивания с бан­ками, многочисленные группы в московской текстиль­ной промышленности. Заправилы этих групп, особен­но в годы войны, ряд крупных предприятий других отраслей и выступили учредителями многих предприя­тий военной промышленности. В составе русской фи­нансовой олигархии образовалась особая группа — московская — крупного монополистического финан­сового капитала.

После Рябушинских, Второв наибо­лее видная фигура среди национальной финансовой олигархии. До 1900 года А. Ф. и Н. А. Второвы (отец и сын) были только владельцами крупного предприятия (в Сибири, по торговле текстилем). В 1901-1914 они ста­ли главными владельцами крупных московских тек­стильных предприятий. Создав свою самостоятельную финансовую базу, Второв развернул строительство военных заводов, во много раз умножив свои капиталы за счет сверх прибылей.

Особое внимание Второвым, отцу и сыну, уделяет составитель недавно вышедшей Истории народного хо­зяйства СССР, — П. И. Лященко. Но его изложение, несмотря на то, что он мог использовать «фамильные архивы предприятий» и специальные, исторические, иногда очень ценные и подробные монографии, не только чрезвычайно тенденциозно, но и совершенно не­точно.

Второва советский историк рисует, как одного из главных деятелей дореволюционной промышленно­сти, который осуществил, вместе с Рябушинским, пе­рестройку русского народного хозяйства. Из эпохи «промышленного капитала» Россия перешла в следу­ющую стадию, «эпоху финансового капитала», и это было сделано руками Второва и Рябушинского (Како­го? Их было восемь братьев).

Нет сомнения, что рост значения финансового, иначе говоря, банковского, капитала, в промышленно­сти начал сказываться в России во время Первой миро­вой войны и особенно во время февральской револю­ции. Но в Москве он проявился лишь в слабой степе­ни и, во всяком случае, ни Н. А. Второв, ни братья Рябушинские не действовали в этом направлении. Дей­ствительность была противоположна тому, что пишет Лященко. Эпохой финансового капитала нужно на­звать такое положение, когда промышленные пред­приятия захвачены банками, для которых они — я уже об этом говорил — интересны с точки зрения бир­жевой ценности их акций. Руководство деятельностью фабрик идет не под знаком производства, а под углом их финансовой мощи, укрепленной выпущенными ими процентными бумагами, — акциями и облигациями.

И по отношению к Второву, и к братьям Рябу­шинским дело обстояло совсем иначе. И та, и другая группа имела свои банковские предприятия — Про­мышленный банк (ранее Банкирская контора И. В. Юнкер и Ко) у Второва, и Московский банк у Рябушинских. Но это были финансовые учреждения, которые обслуживали принадлежавшие этим группам промы­шленные предприятия, — фабрики и заводы. В. П. Рябушинский писал об этом в своих воспоминаниях, и это самое глубокое и существенное, что им написано. И в этом было отличие Москвы от Петербурга, где дей­ствительно этот процесс утверждения финансового ка­питала начал в полной мере сказываться.

Такою же, впоследствии приписанной к москов­скому купечеству, была и семья Тарасовых. И на них сказалась тяга в Москву, то стремление, кото­рое заставляло именитых купцов и Сибири, и Украи­ны, и Волги, и Кавказа, достигнув имущественного благополучия, переселяться в первопрестольную сто­лицу.

Тарасов был оптовым мануфактурным торговцем. В Армавире и в Екатеринодаре у них были склады, а в Армавире ватная фабрика. К началу текущего столе­тия они были уже богатыми людьми; их дело, Т-во Мануфактура братьев Тарасовых, было основано в 1899 году, с основным капиталом в 4 миллиона. Разбо­гатели они, повидимому, быстро. П. И. Щукин, на ав­торитет коего я не мало ссылался, очень характерно говорит об их материальных успехах:

«В начале братья Тарасовы, — пишет он, — жили весьма скромно; ездили по железной доро­ге в третьем классе, возили с собой мешки с су­харями из черного хлеба, которым питались доро­гой, носили зимой потертые бараньи шубы, но потом они разбогатели, и мы увидели их в со­больих шубах с бобровыми воротниками»...

Из братьев Тарасовых, — так называлась их фир­ма, — в Москве проживали трое: Александр, Гавриил и Михаил Афанасьевичи. В Москве у них торгового склада не было, но, конечно, Москва была центром их закупок. Из следующего поколения был Гавриил Гав­риилович, которому принадлежал дом, вновь выстро­енный по старым рисункам в стиле итальянского Воз­рождения и представлявший копию какого-то дворца в Италии. Дом этот сразу стал одной из московских достопримечательностей. Проживал там также и Аслан Александрович, который, насколько я помню, был представителем в Москве торгового их дела. Мне при­ходилось с ним немало встречаться: он входил в со­став Совета возглавляемых мною Обществ оптовых товариществ мануфактуры и о нашей совместной ра­боте я сохранил самые добрые воспоминания. Жена его, Лидия Васильевна, урожденная Абессаломова, бы­ла одной из городских дам-патронесс.

Одной из самых интересных фигур этой незауряд­ной, семьи был рано ушедший из жизни Николай Ла­заревич Тарасов. Он очень любил искусство, театр, был близок художникам. Хорошую характеристику дает ему Немирович-Данченко:

«Трудно встретить более законченный тип изя­щного, привлекательного, в меру скромного и в меру дерзкого дэнди. Вовсе не подделывается под героев Оскара Уайльда, но заставляет вспомнить о них. Вообще, не подделывается ни под какой «тип»: прост, искренен, мягок, даже нежен, но смел; ко всему, на каждом шагу подходит со вку­сом, точно пуще всего боится вульгарности».

Далее Немирович рассказывает, как Тарасов, че­рез Балиева, помог Художественному театру благопо­лучно закончить поездку, внеся тридцать тысяч руб­лей, с какой деликатностью это было сделано, и за­канчивает:

«Около тридцати лет прошло со времени это­го свиданья... Тарасов давно расстался со своей жизнью блуждающих огней... Художественный Театр перешел через все стадии революции, уже кует новый репертуар и новую жизнь, и для него теперь эти два фланирующих богатых москвича — классовые враги, и все-таки вспоминается то чувство бодрости и жизнерадостности»...

Примерно также вспоминает о нем и Станислав­ский, говоря о знаменитых «капустниках» в Художест­венном театре:

«Большую роль в выступлениях Н. Ф. Балиева играл скрывавшийся за кулисами Н. Л. Тара­сов, автор многих чрезвычайно талантливых шу­ток и номеров, один из пайщиков, позднее член дирекции театра, незаменимый наш друг, выру­чивший нас крупной суммой в трудную минуту на­ших гастролей в Германии... Среди шуток и забав артистов на капустнике выделялись некоторые но­мера, которые намекали на совсем новые для Рос­сии шутки, каррикатуры, сатиры, гротески. За это дело взялись Н. Ф. Балиев и талантливый Н. Л. Тарасов. Сначала они основали в доме Перцова, у Храма Спасителя, нечто вроде клуба Худо­жественного театра... Впоследствии образовался театр «Летучая Мышь»...

Я не случайно привожу эти авторитетные свиде­тельства об этом рано ушедшем из жизни человеке. Мне хочется подчеркнуть, что в Тарасовской семье бы­ли люди, которые по-настоящему знали и любили театр.

Эта семья тоже описана в литературе, на этот раз во французской. Один из ее отпрысков, французский писатель Анри Труайя, написал длинный роман, даже целую трилогию, где много говорит о своей семье. Первая часть описывает жизнь семьи «Дановых», в конце прошлого века и в начале текущего. Я не до­статочно хорошо знаю прошлое Тарасовской семьи, и не мне судить, сколь фотографически точно обрисованы отдельные этапы этого прошлого, могу только по­жалеть, что при больших ее заслугах и перед русской торговлей и промышленностью, и перед русским теат­ром, она преподнесена в таком мало привлекательном виде. Казалось бы, она заслуживала лучшего.

Но в этом романе есть одна деталь очень существенная, ко­торую нельзя обойти молчанием: французский писа­тель Труайя описывает с большими подробностями оргию, которая была устроена одним из главных ге­роев его повествования. На этой оргии имело место то, что на старом, образном, русском языке называ­лось «свальный грех». Мужскую половину действую­щих лиц представляет герой романа и его приятели, а женскую — некие «легкие актрисы». Позволительно спросить автора, о каких актрисах идет речь? Импера­торской сцены? Художественного театра? Большой оперы или балета? Частной оперы Зимина?

Откуда он взял, что в Московском театральном мире было что-либо, похожее на подобные нравы. Как справедливо говорит Рябушинский, театр — это московская спе­циальность. Все москвичи более или менее театралы. Жизнь театра тесно переплетается с общемосковской жизнью, и дворянской, и купеческой, и интеллигент­ской. Мало было семейств, у кого кто-нибудь бы да не был на сцене. И ни о каких «легких актрисах» ни­кто никогда не слышал. Можно только с горечью по­жалеть, что лауреат Гонкуровской премии, внося эле­мент «нездоровой клубнички» в свое повествование, взял на себя смелость бросить тень на московский театр.

К длинному списку московских купеческих дина­стий нужно прибавить два имени прошедших через мо­сковское купечество и оставивших в нем яркий след. Хотя купеческой семьи они и не создали, но их соб­ственная деятельность, продолжавшаяся довольно дол­го, дает им право быть включенными в славную московскую плеяду.

Это два замечательных русских са­мородка, вышедших из самой гущи народной, кото­рые не только для самих себя достигли большого ма­териального благополучия, и высоких мест в чинов­ной и сословной иерархии, но, несомненно, оказали и великие услуги всему русскому народному хозяйству, идя при этом, не старыми проторенными путями, а изыскивая новые, часто даже в буквальном смысле сло­ва: когда шла речь о железнодорожном строительстве. Нет почти ни одной отрасли хозяйственной жизни, где бы не сказались их творчество и энергия. Эти два са­мородка — Кокорев и Губонин.

Василий Александрович Кокорев был сын Солигалического купца средней руки, торговавшего солью. Мать его была женщина редких качеств, и всю свою жизнь Кокорев внимательно слушал ее советы. Семья была старообрядческая, принадлежала к бес­поповскому поморскому согласию, и Василий Алек­сандрович до конца дней своих остался верен веро­ванию отцов. Получил он весьма малое образование, нигде не учился, кроме как у старообрядческих начет­чиков, никакой школы не кончил. Рано начал он за­ниматься торговой деятельностью и на ней приобрел необходимую в жизни опытность. Отсутствие книж­ных знаний пополнил чтением и вошел в ряд людей глубокой культуры; был хорошим оратором, красоч­но и остроумно — со словечками — выражал свои мы­сли; обладал литературным талантом и оставил ряд трудов, из которых самый значительный носит назва­ние «Русская Правда».

Материальное благополучие Кокорева началось тогда, когда он стал заниматься откупами. В 1893 го­ду он сделался поверенным одного из откупщиков и начал свою карьеру на этом пути с представления «за­писки» о необходимых реформах в откупном деле. В этом проекте Кокорев желал «придать торговле вином увлекательное направление в рассуждении цивилиза­ции» и выдвигал мысль об откупном коммиссионерстве. Питейный доход в то время составлял, пример­но, 45% государственного бюджета, почему всякая мысль упорядочения откупного дела приветствова­лась финансовой администрацией.

Кокорев стал сам действовать как откупщик-коммиссионер; дела у него пошли весьма успешно, он быстро составил огромное состояние и занял одно из первых мест среди откуп­щиков. С. И. Мамонтов в своих воспоминаниях назы­вает его «откупщицким царем».

Ставши богатым человеком, Кокорев дал полный простор и своей энергии, и своей творческой инициа­тиве. Он был одним из пионеров русской нефтяной промышленности, создав еще в 1857 году, в Сураха-нах, завод для извлечения из нефти осветительного масла, и Закавказское торговое товарищество, а впо­следствии — Бакинское нефтяное общество. Он орга­низует Волжско-Камский банк, сразу занявший вид­ное место в русском финансовом мире; утверждает Се­верное страховое общество; строит в Москве знамени­тое Кокоревское подворье, где имеется и гостиница, и торговые склады, — сооружение, которое стоило 21 миллиона, — цифра рекордная по тому времени; на­конец, участвует в создании русского Общества паро­ходства и торговли.

Помимо своей деятельности в области народного хозяйства, Кокорев немало работал и в области об­щественной. Высшей точкой его общественной карье­ры был год после Крымской войны. По совету Кокоре­ва, во время Крымской войны откупа были сданы на новое четырехлетие без торгов, и это было временем наибольшего его значения. По окончании войны он обратил на себя внимание торжественной встречей ор­ганизованной черноморским морякам приехавшим в Москву. Представители московского купечества в но­ги кланялись защитникам Севастополя, а откуп разрешил героям три дня пить безданно и беспошлинно.

Кокорев вообще славился устройством банкетов и разного рода чествований. Это он стал во главе лиц, оказавших в Москве гомерическое по размеру госте­приимство американскому посольству Фокса.

Общее оживление и пробуждение общественного мнения после Крымской войны встретили в нем горя­чего сторонника. Над его либерализмом подсмеива­лись и в шутку называли его «русским Лафитом».

Поэт Н. Ф. Щербина находил, что на Кокорева нет и рифмы на русском языке, чтобы достойно воспеть его дея­ния. Но когда в первые годы царствования Александ­ра II началось движение в пользу освобождения кре­стьян, — как это ни странно теперь, эту реформу нуж­но было пропагандировать, — он занял в ряду защит­ников отмены крепостного права одно из первых мест. На обеде в Английском клубе (1857) он произнес речь, напугавшую московского генерал-губернатора. Кроме того, издал ряд брошюр, в частности «Миллиард в ту­мане». Эта кличка так и осталась за ним в Москве.

Кокорев был также собирателем картин и начал покупать произведения и русских, и иностранных ху­дожников еще в начале 50-ых годов. В 1861 году от­крытая им галлерея в особо для нее выстроенном зда­нии заключала в себе свыше 500 картин, из коих по­ловина русской школы. Одного Брюллова было 42 картины; Айвазовского — 23. Были и произведения старинных русских живописцев: Левицкого, Борови­ковского, Угрюмова, Матвеева, Кипренского и других.

Галлерея Кокорева просуществовала, однако, не­долго: менее десяти лет. После его банкротства, она была распродана в розницу. Часть купил П. М. Третья­ков для своей галлереи, часть купил Александр III, тог­да еще наследник престола. Лучшие иностранные кар­тины были приобретены Дмитрием Петровичем Бот­киным.

Главное литературное произведение Кокорева но­сит название «Русские провалы». Оно было напечата­но незадолго до смерти автора и представляет свое­образное сочетание воспоминаний и ожесточенной критики разных правительственных мероприятий. Вот как автор характеризует свою задачу:

«Пора государственной мысли перестать блу­ждать вне своей земли, пора прекратить поиски экономических основ за пределами отечества и засорять насильными пересадками на родную поч­ву; пора, давно пора возвратиться домой и поз­нать в своих людях свою силу».

Кокорев преисполнен самого глубокого пессимиз­ма и видит будущее в черных красках:

«Печалование о расстройстве русских финан­сов, — пишет он, — объемлет в настоящее время все сословия; все чувствуют, как в наших карма­нах тают денежные средства и как неуклонно мы приближаемся к самому мрачному времени нужд и лишений».

Как известно, его мрачные предсказания не оправ­дались и ничего особо страшного не произошло. Рус­ские финансы, после реформы, связанной с эпохой С. Ю. Витте, стали на новый, более здоровый путь и успе­шно выдержали ряд таких испытаний, как русско-япон­ская война. Вообще, все рассуждения Кокорева в об­ласти экономики носят характер славянофильствую­щей полемики и лишены серьезного и глубокого ана­лиза действительности. Теперь не может не вызвать улыбки его попытка считать «провалами» привоз хлоп­ка в Россию, или привоз чая морским путем, или, на­конец, взаимоотношение между серебром и ассигнаци­ями. К моменту опубликования своих писаний Кокорев уже не был в расцвете славы. Его мемуары не помогли ему вернуть былое влияние.

Как многие другие русские самородки, Кокорев не сумел удержаться на том высоком уровне, куда сумел себя вознести. Все его благополучие было связано тес­нейшим образом с откупами. Когда откупное дело ста­ло сходить на нет, его дела пошатнулись и он увидел их запутанными.

Он расплатился с казной, отдав за полцены свое Московское подворье; продал свою кол­лекцию картин, свой дом. Совсем он не разорился, но прежних возможностей у него уже не было. Он войдет в историю как человек «большого калибра» и «игры ума». Его в шутку всегда называли кандидатом в ми­нистры финансов. В те времена ему это не было воз­можно, но и без этого не только в истории Москов­ского купечества, но и в русской истории вообще он останется яркой фигурой человека, который хорошо знал нужды России и ее народный характер, угадывал ее потребности и подчас находил нужное решение.

К московскому промышленному, скорее финансо­вому миру принадлежал и Губонин, известный железнодорожный строитель, построивший ряд новых линий, выполнивший много частных подрядов и сде­лавший себе огромное состояние, исчислявшееся, в период его расцвета, в десятках миллионов рублей.

Петр Ионович Губонин родился в крепостной кре­стьянской семье, в деревне Борисовой, Коломенского уезда Московской губернии, в 1828 году. Деревня эта принадлежала помещику Бибикову. Отец Губонина был каменщик, и у него самого, с молодых лет, было около Подольска небольшое заводское предприятие для тески камней. С молодых же лет он стал занимать­ся и подрядами по каменным работам. В дальнейшем, вместе с инженером Садовским, он получил подряд на постройку каменных мостов Московско-Курской жел. дороги. Подряд был удачно выполнен и, когда началась в России железнодорожная горячка в поло­вине 60-ых годов, он — временами один, временами в компании — построил немало новых дорог. Так им были выстроены: Орловско-Витебская дорога, Грязе-Царицынская, Лозово-Севастопольская, Уральская, Горнозаводская, Балтийская и другие.

Ставши богатым человеком, он принял участие в создании многих новых предприятий и банковских (Волжско-Камский банк), и страховых (Северное стра­ховое общество), и общества «Нефть», и других. Ку­пил он также в Крыму известное имение Гурзуф, за­вел там обширное виноделие и стремился сделать из него европейский курорт.

Губонин был тесно связан деловыми отношения­ми с Кокоревым, иногда даже они вместе получали концессии. Во многих кокоревских начинаниях, напри­мер, в Волжско-Камском банке, Губонин участвовал. Кокорева и Губонина связывает еще и в известном смысле общая судьба: оба нажили большие деньги и оба их потеряли. Губонин не прошел через банкрот­ство, как Кокорев, но от былых миллионов не оста­лось и следа.

Губонин принимал также участие в постройке и создании культурных очагов. Так, в значительной сте­пени на его средства было выстроено Коммиссаровское Техническое училище в Москве, которое долгое время готовило техников, очень ценившихся в москов­ской промышленности.

Принимал Губонин ближайшее участие и в по­стройке в Москве Храма Христа Спасителя. Выйдя из крепостных крестьян, он прошел через купечество и вышел в дворянство. Он имел чин тайного советника и получил потомственное дворянство особым Высо­чайшим указом. Дворянство было ему дано «в воз­даяние пожертвований с 1870-1872 года, на устройст­во и обеспечение бывшей в сем году политехнической выставки в Москве и во внимание к стремлению его своими трудами и достоянием содействовать общест­венной пользе».

Позднее дворянское достоинство было распро­странено и на детей его.

Но Губонин не захотел быть «мещанином во дво­рянстве», в чине тайного советника он ходил в карту­зе и сапогах бутылками и надевал звезду на долго­полый сюртук.

У него было два сына: Сергей и Николай Петро­вичи. У них уже не было связи с московским купе­чеством. Один из его внуков был убит во время рус­ско-японской войны на «Варяге».

Теперь мне хотелось бы дать несколько пояснений к административному устройству Москвы в XVII и XVIII веке.

Вот как обстояло это дело.

Та часть населения Москвы, из которой, в XVIII веке, образовались сословия купеческое, мещанское и ремесленное, в XVII веке представляла одно сосло­вие — посадских людей, делившихся на Сотни (це­лые сотни, полусотни и слободы). Лица, принадле­жавшие к сотням гостиным и суконным, пользовались преимуществами.

Эти сотни пополнялись лучшими людьми из других сотен и слобод, и из других горо­дов. Принадлежавших к Гостиной сотне, за особые отличия, жаловали в звание гостей. Получая особые права, каждая сотня и слобода имела особое управ­ление, со старостой и сотским во главе. В XVIII веке московское тягловое население делилось на четыре сотни (Гостиная, Новгородская, Дмитровская и Сре­тенская), три полусотни (Устьинская, Кожевницкая и Мясницкая) и двадцать шесть слобод: Кадашевская, Крымские Лужники, Казенно-Огородная, Напрудная, Большие Лужники, Котельная, Девичьи Лужники, Алексеевская, Конюшенная, Садовая Набережная, Пан­кратьевская, Голувенная, Семеновская, Басманная, Барашская, Мещанская, Гончарная, Кузнецкая, Красносельская, Большая Садовая, Тачанная, Сыромятная, Екатерининская, Хамовниковская и Бронная.

В начале XIX века уже остается только одна Сот­ня — Гостиная, но и она с 1815 года превращается в слободу. Первоначально принадлежность к слободе обозначала и местожительство, но с течением време­ни это утратилось, и такая принадлежность имела только административное значение.

Из перечисленных названий видно, что почти все они сохранились в наименованиях улиц.

Другое замечание касается генеалогии: дворянские семьи, род коих был известен до 1600 года, заноси­лись в шестую, самую почетную книгу дворянства той или иной губернии. Многие купеческие «династии» ве­дут свое начало с 1646 года, видимо в тот год была перепись, так как он не раз повторяется. Следователь­но, до «шестой книги» нехватает менее полувека. Но нужно иметь в виду, что купеческие семьи занима­лись «торговлей и промыслом», а дворянские — зем­левладением. При неблагоприятных условиях легче было сохранить убыточную землю, чем убыточную торговлю. Поэтому многие старые семьи сошли со сцены или совсем утратили свое былое значение. А это придает купеческому родословию менее устойчивый и менее традиционный характер.

Из московского купечества вышел ряд лиц, полу­чивших известность и прославившихся на самых раз­нообразных поприщах.

Михаил Наумович Плавильщиков, записан­ный в Московское купечество уже в 1725 году, был прадедом известного актера и литератора, Петра Алек­сеевича Плавильщикова (1760-1812) и его брата, Ва­силия Алексеевича, книгопродавца и библиографа.

Прибывший в 1780 году в Московское купечество, нежинский грек Гавриил Юрьевич Венецианов был отцом родоначальника русской бытовой живопи­си Алексея Гаврииловича (1780-1847).

В 1810 году прибыл в Москву Алексей Иванович Кони, «из иностранцев прусской нации»; это был отец водевилиста Федора Алексеевича и дед знамени­того юриста и государственного деятеля Анатолия Фе­доровича.

В 1824 году переписались в Москву из курского купечества известные литературные деятели братья Николай и Ксенофонт Полевые.

В 1834 году записались в Московское купечество житомирские купеческие сыновья Абрам и Григорий Романовичи Рубинштейны. Последний был от­цом знаменитых музыкальных деятелей Николая и Ан­тона Григорьевичей.

В 1840 году прибыл в Московское купечество ме­щанин Иван Михайлович Лукьянов, отец сенатора Сергея Ивановича, бывшего товарища министра на­родного просвещения и члена Государственного Со­вета.

В 1848 году из Калужского купечества перечис­лился в Москву Иван Софронович Кирпичников, отец профессора русской словесности Александра Ивановича.

Во время переписи 1857 года в Московском купе­честве числилась Екатерина Степановна Плевако, прибывшая в 1855 году из мещан города Троицка, Оренбургской губернии, с сыновьями Дормедонтом и Федором Никифоровичем. Последний был знамени­тым московским адвокатом и членом Государственной Думы.

К этой группе лиц, прославившихся не на «ком­мерческом поприще», относится и поэт В. Я. Брюсов. Вот что пишет о его происхождении Вл. Ф. Ходасе­вич, в статье «Брюсов» («Современные записки»):

«Дед Брюсовых, по имени Кузьма, родом из крепостных, хорошо расторговался в Москве.

Был он владелец довольно крупной торговли. Товар был заморский: пробки. От него дело пе­решло к сыну Авиве, а затем к внукам Авиво-вым... Уж не знаю почему, дело Кузьмы Брюсова перешло к одному Авиве. Почему Кузьме взду­малось в завещании обделить второго сына, Яко­ва Кузьмича? Думаю, что Яков Кузьмич в чем-нибудь провинился перед отцом. Был он воль­нодумец, лошадник, фантазер, побывал в Париже и даже писал стихи. Совершал к тому же усерд­ные возлияния в честь Бахуса. Я знавал его уже вполне пожилым человеком, с вихрастой седой головой, в поношенном сюртуке. Он был женат на Матрене Александровне Бакулиной, женщине очень доброй, чудаковатой, мастерице плести кружева и играть в преферанс... Валерий Яков­левич подписывал порою статьи псевдонимом В. Бакулин.

Не завещав Якову Кузьмичу торгового пред­приятия, Кузьма Брюсов обошел его и в той ча­сти завещания, которая касалась небольшого до­ма, стоявшего на Цветном бульваре против цир­ка Соломонского. Дом этот перешел непосредст­венно к внукам завещателя, Валерию и Александ­ру Яковлевичам. Там и жила вся семья Брюсо­вых, вплоть до осени 1914 года».

Брюсов, несомненно, является живым опроверже­нием марксистской теории о том, что «буржуазное происхождение накладывает свой отпечаток на жизнь, и творчество не выходит из купечества». Несомненно, Валерий Яковлевич был подлинным купеческим сы­ном. В доме у них — об этом свидетельствует и Хода­севич — был своего рода «купеческий уклад» жизни, но в самом Брюсове (пишу это и по собственным вос­поминаниям) ничего «купеческого» не осталось, и то невероятное самомнение, которым отличался автор «Огненного Ангела», нельзя относить за счет купеческого самодурства. Тогда и всю его экзотическую ли­рику пришлось бы считать проявлением купеческого мракобесия.

Наоборот, и Брюсов, и Ремизов наглядно свидетельствуют — и своей жизнью, и своим творче­ством, — какую малую печать накладывала на своих детищ купеческая среда. Достаточно вспомнить сти­хи Брюсова:

Хочу, чтоб всюду плавала

Свободная ладья,

И Господа, и дьявола

Равно прославлю я.

Как далеки они от той среды, откуда вышел их автор!

Есть в русской литературе недавнего времени од­но имя, которое многие «выходцы» из купеческой сре­ды произносят с гордостью, памятуя, что этот писа­тель также сын московской купеческой семьи. Имя это — И. С. Шмелев.

Автор «Человека из ресторана» и «Няни из Моск­вы» происходит из среднего московского купечества. Это не та среда, о которой мне приходилось говорить на предшествующих страницах. Она не строила кли­ник, не создавала Научного института или Народного университета, не была связана с созданием Художест­венного театра или Третьяковской Галлереи, но она, в ее деловой рабочей массе, обеспечивала хозяйствен­ную жизнь Москвы, заведывала распределением все­го потребного для нужд первопрестольной столицы.

И. С. Шмелев в своих автобиографических воспоми­наниях дал яркую и живую картину этой, характер­ной для Москвы, среды и в этом большая его перед Москвой заслуга.

Скажу теперь о своей собственной семье, главным образом, о своем отце, который, несомненно, был под­линным русским самородком. Начав свою жизненную карьеру, в буквальном смысле, «без ничего», он своим упорным трудом и дарованием создал огромное дело и достиг большого материального благополу­чия. Учившись, как говорили в старину, «на медные деньги», он впоследствии, путем чтения и самообра­зования, стал действительно культурным человеком, хорошо знал Гегеля и Шопенгауэра и занял почетное положение и в московской торгово-промышленной среде, и в московской общественности.

Всюду, где ему приходилось действовать, его це­нили и уважали. Когда он скончался, сравнительно молодым — ему было 59 лет, — и мне удалось за­нять, и в делах, и в общественной работе, его ме­сто, — мне очень помогало то, что я был «сын Афа­насия Васильевича».

Отец мой родился в бедной крестьянской семье крепостных господ Базилевских, в селе Павлинове, Дорогобужского уезда Смоленской губернии, 15 ян­варя 1853 года, — сто лет тому назад. У него был брат и две сестры, но все они умерли в раннем воз­расте, умер вскоре и отец его, Василий Ерофеич. Мать его, Наталья Дмитриевна, вышла вскоре вторично за­муж, за Прокопия Яковлевича Суровцева, который в том же селе, у помещиков, служил садовником. Отца моего, когда ему было 10-11 лет, его двоюродный брат Иван Афанасьевич Розанов в буквальном смыс­ле слова привел в Москву и отдал в Мещанское учи­лище. Шли они за обозом, направлявшимся в Моск­ву, и отец, у которого воспоминания об этом путе­шествии остались на всю жизнь, потом рассказывал мне, что, идя за обозом, на ходу можно спать.

О Мещанском училище я уже говорил. Оно гото­вило торговых служащих. Таковая карьера и была предназначена моему отцу. Он учился очень хорошо, окончил училище первым и без труда поступил на место: сначала служил в деле Ушковых, но примерно через год перешел в фирму Красилыциковых (о них я говорил ранее) и стал доверенным по торговой части. Прослужил он в этом деле около двенадцати лет и дослужился до должности главного доверенного, после чего от Красилыциковых ушел и открыл в Моск­ве свое собственное дело. Это было в 1882 году.

Служа у Красилыциковых, он часто вынужден был ездить в Харьков, на украинские ярмарки. Там у Красилыциковых был покупатель, Федор Иванович Ширяев. Отец мой был с ним хорошо знаком, бывал у него в доме и в том же 1882 году женился на его дочери Ольге Федоровне. По тогдашним обычаям, «приданого» почти не было, и свое дело отец основал на свои собственные сбережения.

Дед мой — и крестный отец — умер восьмидеся­ти с лишним лет от роду, в 1893 году, когда мне было шесть лет, но я очень хорошо помню его. Каждый год мы ездили в Харьков к нему «гостить». Я ясно помню, что он очень любил вспоминать прошлое. Пом­ню один из его рассказов, как он, еще мальчиком, в своем родном селе Курской губернии, Щигровского уезда, ходил смотреть, как из Таганрога везли гроб Александра I, и что в толпе упорно говорили, что гроб везут пустой, и что Император не умер.

На своего деда я очень похож лицом и манера­ми. Оставил он мне в наследство и свою привычку ку­рить сигары, а мой отец никогда ничего не курил.

После смерти Федора Ивановича его единствен­ной наследницей была моя мать, но последние годы дед мой уже почти не занимался делами, и торговля его, как говорили, «дышала на ладан». В дальнейшем, однако, в твердых руках моего отца харьковское дело не только выправилось, но и пришло в цветущее со­стояние и впоследствии, когда было организовано пае­вое товарищество, стало главным его составным эле­ментом.

Московское дело также развивалось успешно и заняло солидное место на московском рынке, уступая, конечно, первенство фирмам Щукиных и Грибовых, а позднее — Понизовских.

Но дело считалось солид­ным и пользовалось неограниченным кредитом, при­чем наша фирма не выдавала векселей. Московским отделением руководил сам отец, входя во все мелочи и зная дело во всех деталях. В Харьков же постоянно наезжал, главным образом во время украинских яр­марок. Харьковским отделением руководил Иван Спи-ридонович Коломиец, еще помощник моего деда. Впо­следствии были открыты отделения в Нижегородской ярмарке, в Полтаве, в Нижнем Новгороде и в Воро­неже. В 1904 году было создано Товарищество ману­фактурным товаром А. В. Бурышкин (моя мать не по­желала включать своего имени, как бы следовало), где всё было объединено. Общий оборот был 15-18 мил­лионов.

Как я говорил, свадьба моих родителей имела ме­сто в 1862 году. 13-го апреля;, 1883 года родилась моя старшая сестра, Александра Афанасьевна. Отец мой счел благоприятным указанием, что первый его ребе­нок родился именно 13-го числа. Он был по-своему весьма суеверен и начинал все свои дела, в частно­сти торговые, 13-го числа.

В июне 1885 года родилась вторая моя сестра, Надежда Афанасьевна и, наконец, 9-го февраля 1887 года появился я на свет Божий. Жили мы сначала на Остоженке, во 2-ом Ильинском переулке, в доме, где был огромный сад, но сам дом был сравнительно небольшой. В 1896 году, 13-го де­кабря, мы переехали в большой, довольно парадный дом в Антипьевском переулке, на Волхонке, против музея Александра III, во время нашего переезда еще не существовавшего. В этом доме прошло наше счаст­ливое детство и молодость. Из него уходили мы, об­заведясь семьями. В этом доме, в 1912 году, скончал­ся мой отец.

С 1892 года лето мы проводили в нашем подмо­сковном имении Поварове, по Николаевской желез­ной дороге, в 46-ти верстах от Москвы. Оно ни по постройкам (дом строил мой отец), ни по природным условиям, не представляло ничего замечательного, но все мы очень любили деревенскую жизнь и жили там подолгу: летом пять месяцев, зимой, на Рождество, на месяц уезжали туда на «зимний спорт». Что же ка­сается моего отца, то он очень много времени прово­дил в имении. Он был страстный охотник и хороший стрелок, и постоянно был в Поварове, охотясь на зай­цев и лисицу, или ездил на «тягу» или на «ток». Впо­следствии он меньше ездил к нам в имение, но очень часто бывал на охотах, устраиваемых Охотничьим об­ществом Александра II.

В имении было небольшое хозяйство, которое, в сущности говоря, обслуживало нашу семью. Но все­го было вдоволь. Особое внимание обращалось на мо­лочные продукты, и была у нас замечательная фрук­товая оранжерея, где был ряд деревьев, купленных в соседнем имении Трубецких, Лыткине, когда они рас­продавались после краха. Я редко когда после ел та­кие персики или большие белые сливы. Они были в Москве известны, и не раз магазин Елисеева просил нас «продать» корзину слив или дюжину персиков для какого-нибудь особого торжества.

Всем домом, всем хозяйством заведывала моя мать, Ольга Федоровна. Когда я говорю о своем «счастливом детстве», я знаю, что именно ей мы обя­заны тем, что детство и юность наши были счастли­выми. Сколько я себя помню, всегда она жила своим домом и своей семьей. Она очень редко выезжала, — разве только в театр, в итальянскую оперу, но дома она, не покладая рук, работала, руководя всеми ме­лочами повседневной жизни. В особенности вспоми­наю ее заботы во время чьей-нибудь болезни. Она са­ма всегда за всеми ухаживала — и всех выхажива­ла, — так как одна из моих сестер в детстве была очень болезненной.

Свои заботы о детях она сохраняла до конца дней своих: когда уже все мы жили своими семьями, она почти каждый день бывала у нас и помогала устанав­ливать порядок. Она пережила моего отца только на три года, и ее светлая память живет во всех нас... Не знаю, где теперь ее портрет, написанный Н. К. Бодаревским.

Совсем иного уклада человеком был мой отец, память коего также чту благоговейно. Это был не­большого роста, коренастый, крепкий человек, не­обычайной внутренней силы, на первый взгляд суро­вый и даже необщительный. Я редко и после видел кого-либо, кто мог, как он, одним своим появлени­ем вселять такой сильный страх и в подчиненных, и в родственников.

Его многие боялись, хотя он никог­да не бранился и редко возвышал голос, но и крепко за него держались, так как знали, что он «не выдаст», поможет в беде, — и советом и в особенности вся­ким иным способом, и что его не нужно просить, а он и сам позаботится. Я не. помню, чтобы кто-нибудь пришел к нему за помощью и ушел бы, не получив ни­чего.

Отец мой умер от опухоли мозга, после опера­ции, которую делал знаменитый берлинский профес­сор Краузе. В то время головная хирургия была еще в зачатке, и его спасти не удалось. Опухоль у него получилась от того, что он упал навзничь в Киссингене, где лечился. Он сидел за столом в ресторане. Ми­мо проходила дама и уронила платок. Он вскочил его поднять, поскользнулся и упал. Это оказалось роко­вым.

По своему завещанию, мой отец назначил денеж­ные выдачи всем своим служащим, включая в это чис­ло и всех тех, кто служил в нашем торговом деле. «Включая сюда и всех служащих в учрежденном мною Товариществе А. В. Бурышкин», — было сказано в завещании. Выдачи исчислялись согласно числу лет службы, и отдельные выплаты были довольно высоки.

Все же вместе эти выплаты выразились в очень больших цифрах и для того, чтобы не трогать день­ги из дела, хотя бы путем займа, нам пришлось про­дать некоторые из наших имений.

Завещание моего отца не было «единственным в своем роде», но такие примеры бывали, по правде ска­зать, редко, и потому об этом деле довольно много говорили. Надо сказать, что провести всю эту опера­цию было совсем не легко.

Все трое детей, мы сначала учились дома. У нас была русская учительница, Наталья Васильевна Федо­рова, долгое время верный член нашей семьи. Мы бы­ли отлично подготовлены и потом всегда хорошо учи­лись, — сестры в известной в Москве Арсеньевской гимназии, я — в Катковском лицее. Перед поступле­нием в лицей я недолго был в Московской 10-ой гим­назии, на Якиманке.

О своих лицейских годах я уже говорил. По окончании лицея я поступил на юриди­ческий факультет университета, затем в Коммерческий институт и, наконец, в археологический. Всюду уче­ние шло успешно и я всерьез подумывал о научной карьере. Возможно, что это и осуществилось бы, ес­ли бы не началась война 1914 года, и я не ушел бы, с головой, в красно-крестную работу в городском управлении и в Союзе городов.

У моего отца была весьма своеобразная манера меня воспитывать: я пользовался абсолютной свобо­дой с очень молодого возраста и всегда имел много «карманных» денег. Все это делалось под молчали­вым условием, что я буду хорошо учиться, не попаду в какую-нибудь «неподходящую историю» с полицей­ским участком, что мое времяпрепровождение не ска­жется на моем здоровье и что я всегда буду во-время там, где быть должен. В студенческие времена я иног­да очень поздно возвращался домой, но если вовремя шел в университет, откуда, во второй половине дня, отправлялся в амбар, то был волен поступать, как мне нравилось. Больше всего этой свободой я поль­зовался, чтобы бывать в театре или в концертах, ку­да меня сначала «возили», а потом позволили ездить самому.

Помню, как, будучи студентом, я раз чуть не по­пал «за городом» в неприятную историю, о которой в Москве стало известно. Дело обошлось благополуч­но, но я все-таки ждал, что мне «намылят голову». Отец лишь посмотрел на меня, покачал .головой и сказал: «Неужели тебе это интересно?» — Это было хуже «разноса».

Я еще скажу два слова об общем укладе нашей жизни, чтобы дать представление о том, как жили «средней руки» купеческие семьи в Москве, так ска­зать, последние пережитки «темного царства». Уклад нашей жизни был очень простой, лишенный каких бы то ни было внешних проявлений богатства. В до­ме не было мужской прислуги, ели не на золоте и не на серебре. Был самый обыкновенный сервиз от Куз­нецова, но дом наш был «край, где всё обильем ды­шит». Мне до сих пор кажется, что нигде я не ел с таким удовольствием, как у нас дома, а главное ле­том и особенно весною — в Поварове.

Все были очень заняты. Вставали рано, но не в одно и то же время, и уходили по своим делам, вер­нее — по своим школам. Мои обе сестры были «кур­систки»: Шура — педагогичка, Надя — сначала есте­ственница, а затем медичка, на курсах Герье.

Вся семья собиралась за обеденным столом часов около семи вечера. Эти встречи носили своего рода ритуальный характер, так как обычно все были на ме­сте и не любили, чтобы кто-либо отсутствовал. За обедом всегда был кто-нибудь из близких нашей се­мье, чаще всего подруги сестер и некоторые из род­ственников, вернее — родственниц. Всегда ждали от­ца, который приезжал из «амбара», но этим сопри­косновение с «темным царством» и оканчивалось.

Обед был обильный, но вина почти не подавали, а о креп­ких напитках и помину не было. За обедом говорили большей частью о театре. Все были, как часто было в Москве, страстные театралы. Говорили о музыке (сестры учились у Д. С. Шора), о литературе. О по­литике — сравнительно меньше: настроения были все-таки немного разные: одна из сестер была с сильно народническим уклоном и предпочитала не спорить. После обеда расходились. Кто-нибудь, большей ча­стью я, — отправлялся в театр. Раньше, когда были детьми, собирались еще за вечерним чаем. Отец тог­да любил читать вслух книги исторического содержа­ния, вроде «Старой Москвы». Потом это бывало лишь летом, в имении.

Первые две трети своей жизни отец мой занимал­ся лишь своим делом и почти не принимал участия в общественной жизни. После пятидесяти лет он на­чал ею усердно заниматься и хотел вообще от дел отойти, передав их мне, что в сущности, он и сделал, как только я окончил университет. Он стал подолгу летом жить заграницей. Почти совсем не зная ино­странных языков, он отлично умел устраиваться, — жил сначала на курортах, Киссингене или Виши, по­том ездил на какой-нибудь музыкальный фестиваль, особенно любил ездить в Байройт. Раньше, когда я еще не был женат, я обычно сопровождал его, как он говорил, — в качестве переводчика. Благодаря это­му, я ознакомился почти со всей Европой, от сканди­навских стран до Италии. Путешествовать он умел очень хорошо.

Мой отец не был, в тесном смысле слова, коллек­ционером, но картины «покупал», и в большом до­ме, в Антипьевском, были неплохие вещи русских ху­дожников. После его смерти картины разделились нами троими. Дань коллекционерству отдал и я, но не успел начатого дела довести до конца. Я говорил о нашем доме, как о довольно парадном, добавлю, что он не был удобен для жилья: парадные комнаты были хороши, а жилые значительно хуже. По преда­нию, в нашем доме (он принадлежал какой-то ветви князей Оболенских) бывал Грибоедов.

В доме была большая лестница. Ею, будто бы, вдохновился Грибо­едов для четвертого акта «Горя от ума». Как бы то ни было, но когда Художественный театр начал по­становку «Горе от ума», к нам в дом не раз приезжа­ла из театра большая комиссия, сняла ряд фотогра­фий и сделала зарисовки. Эта лестница и была вос­произведена на сцене, но нужно сказать, что наш дом был не единственный, о котором сохранилась такая легенда, и отовсюду Художественный театр что-то по­заимствовал.

Дом в Антипьевском, как я уже говорил, не был удобен для жизни, вернее говоря, не соответствовал требованиям современной техники. Его нужно было либо перестраивать, либо определить на какую-ни­будь иную надобность. Так отец и решил, завещав его городу Москве, для устройства в нем либо музея, ли­бо библиотеки его имени, а в пожизненное пользова­ние — моей матери. Нужно сказать, что мать моя в этом доме одна прожила недолго и переехала в мой дом, в смежную со мною квартиру. Вскоре началась война, и в нашем доме был устроен лазарет, где стар­шим врачом стала моя сестра.

Возвращаясь к дому, должен сказать, что у меня в отношении его был определенный план. Моя дань коллекционерству заключалась в том, что я собирал с ранего времени «Россику» и, в особенности, все, что касалось Москвы. С течением времени коллекция ста­ла очень большой. Мне помогал — и в деле покупки, и в приведении ее в порядок — И. Э. Грабарь. Были необычайно ценные вещи, которые я приобрел с из­вестным собранием Аргутинского-Долгорукого. Свою коллекцию я и собирался передать городу, для орга­низации музея имени моего отца.

Ныне эта коллекция, как я знаю, составляет осно­ву Музея старой Москвы.

Как не было нами создано «музея», так и не бы­ло благотворительных учреждений, носивших наше имя. Были, как я говорил, аудитории и лаборатории в Коммерческом институте. Это отнюдь не значит, что благотворительность была чужда нашей семье. В кон­торе нашей фирмы был особый «стол», этими дела­ми только и занимавшийся.

Но делалось все это без всякого шума, даже я, при жизни моего отца, мно­гого не знал. Как человек, сам вышедший из народа, благодаря учению, отец мой, главным образом, имел большое количество стипендиантов, причем таковыми бывали люди, впоследствии достигавшие известности. Помогал он и престарелым и в особенности откли­кался на всякого рода несчастья, — «на погорелое место». Во время моих скитаний по России, после ре­волюции, мне постоянно приходилось сталкиваться с людьми, сохранившими по отношению к нему благо­дарную память.

Приведу один пример, довольно характерный для того времени: при нашем имении Поварово отец вы­строил и школу, приют для престарелых и фельдшер­ский пункт. Когда моя сестра кончала медицинские курсы, он предложил ей выстроить в деревне Поварове больницу, которой она должна была бы занять­ся. Сестра моя, кстати, была очень рада такой мыс­ли и начала подготовку. Но отец, как и все мы, счи­тал, что больницу надо строить или в самой деревне или поблизости, и предложил крестьянам — а деревня была одной из самых богатых в нашем Звенигород­ском уезде — отвести небольшой клочок земли. Со­брался сход и отказал. «Афанасий Васильевич хочет больницу устроить «для спасения своей души», — пусть и землю жертвует».

Небезинтересно сопоста­вить этот приговор с тем, как характеризуют «заботу о душе» современные советские историки. Вот что, на пример, пишет Лященко в «Истории народного хозяй­ства СССР»:

«Богатство растрачивалось на самые дикие некультурные выходки. Откупщик Кокорев купил у разорившегося князя дом и поставил около не­го на улице серебряные фонари, а дворецким сде­лал обедневшего севастопольского генерала. Один из владельцев фабрики Малютин прокутил в Париже за один год свыше миллиона рублей и довел фабрику до разорения.

«Заботы о душе» заставляли именитое купе­чество, при жизни, или после смерти, передавать миллионные состояния на благотворительность: на построение церквей, больниц, богаделен. Едва ли найдется другой город с таким числом «благо­творительных» учреждений купечества: Хлудовская, Бахрушинская, Морозовская, Солдатенковская больницы. Тарасовская, Медведевская, Ер-маковская богадельни. Елисеевский ночлежный дом, дешевые квартиры Солодовниковых и дру­гие»...

Вскоре отец умер. Мы продолжали его деятель­ность в этом направлении, но началась война и, вме­сто больницы, мы создали госпиталь.

Теперь несколько слов о семьях второго поколе­ния, то есть о моих сестрах и о моей собственной. Я женился рано, еще будучи студентом университета. Жена моя, Анна Николаевна, урожденная Орчанова, из судейской семьи Орчановых. Правда, ее мать, Вар­вара Павловна, была из семьи шерстяных фабрикан­тов Кавериных, и в первом браке была Чижова. Мой тесть, Николай Александрович, был одним из приме­ров русского суда, неподкупного и неподдающегося влиянию. Он всю жизнь провел в Москве, как следователь, и, после почти сорокалетней службы был сра­зу назначен в Московскую Судебную палату.

Когда бывший московский градоначальник Рейнбот был от­дан под суд, следствие должен был производить член Палаты. Естественно, предложили это моему тестю, причем приехавший из Петербурга эмиссар сказал, что ему своевременно укажут, какие должны быть выводы. «Выводы будут те, которые укажет следова­тель», — ответил мой тесть. Конечно, дело было по­ручено другому, и тестя «обошли звездой».

Жена моя, Анна Николаевна, была очень краси­вая и одаренная женщина. Хорошо читала стихи и танцевала; всегда устраивала благотворительные кон­церты; хорошо одевалась, — первая привезла в Моск­ву изделия Пуаре и надевала их к некоторому сму­щению тех, к кому мы ездили в гости.

Есть ее портрет, написанный художником Н. П. Ульяновым. Грабарь взял его в Третьяковскую Галлерею, но в нынешнем каталоге его нет. Что с ним сделалось и где он находится — не знаю. Жена моя скончалась в 1940 году.

У нас двое детей, проживающих теперь в Пари­же. Сын мой был участником французского подполья в годы немецкой оккупации Франции.

Старшая моя сестра, Александра Афанасьевна, бы­ла замужем за инженером Сергеем Александровичем Лузиным.

Другая моя сестра, Надежда Афанасьевна, женщи­на-врач, очень хороший хирург, была известна с не­сколько иной точки зрения. Еще гимназисткой, она бывала в теософском кружке Христофоровой, кото­рая была близка к Е. П. Блаватской, даже, кажется, состояла с ней в родстве. Потом, вместе с рядом дру­гих лиц, в частности с Андреем Белым, она перешла к Рудольфу Штейнеру и стала антропософкой. Она вышла замуж за моего университетского товарища Бориса Павловича Григорьева, который тоже был штейнерианцем. Они постоянно ездили к Штейнеру, в особенности, когда он читал свои циклы лекций.

Григорьев был назначен главным «гарантом» рус­ской антропософской группы. В квартире моей сест­ры происходили их собрания, где читались лекции и бывали собеседования. Все это, в некоторой сте­пени, описано Андреем Белым. Первая версия Гетсенума, еще в Мюнхене, была выстроена за счет моей сестры, точнее говоря, за счет нашей фирмы. Мы, дру­гие члены семьи, иногда приглашались на торжест­венные собрания, где порою встречались с такими людьми, как о. Сергий Булгаков, тогда еще не быв­ший священником, о. Павел Флоренский.

В заключение приведу анекдот про моего отца,, который сравнительно недавно мне довелось слышать. Вот в какой версии его мне рассказывали: приходят однажды к моему отцу из комитета помощи бедным студентам и предлагают билеты на спектакль в поль­зу комитета. Предлагают самый дорогой билет — в сто рублей. Отец будто бы отказался,, сказав, что до­рого. Ему предложили за двадцать пять, за десять рублей, — отец все говорил, что дорого, и взял за два рубля, и при этом прибавил: «О студентах вы не беспокойтесь, я утром им чек на двадцать пять тысяч послал, а в театре я и постоять могу».

Первоначально мне показалось, что это сплош­ная выдумка, так это не было похоже на моего отца. По тону рассказа, герой представляется персонажем в долгополом сюртуке, сапогах бутылками и посе­щающим театры вроде одного из героев рассказов И. Ф. Горбунова. На самом деле отец мой одевался либо заграницей, либо у Деллоса, который был совсем неплохой портной в Москве. В театре всегда, в осо­бенности когда бывал один, сидел в первом ряду.

Но отыскивая возможный источник этой «леген­ды», я вспомнил один эпизод, который, как я думаю, и был подлинной подкладкой выше приведенного рассказа. Дело происходило так: в 1907-08 году, в се­мье моего зятя, в Лузинской семье, — появился молодой художник, очень талантливый, которому предска­зывали большое будущее.

К сожалению, у него было плохое здоровье — начинался туберкулез. Сказали, что ему нужно ехать в Крым, и решили: так как у не­го самого денег не было, собрать ему необходимую сумму. Остановились на мысли устроить лотерею, ра­зыграть одну из его картин. Выпустили 30 билетов по 25 рублей, — сумма, для того времени немалая, — и распределили их между знакомыми. Один билет был назначен и моему отцу. Организацию розыгрыша взя­ла на себя С. М. Б... на, недавно ушедшая от своего мужа и жившая в гражданском браке с доктором Лео­нидом Лузиным.

Времена были тогда другие, нравы строгие, и в доме ее бывали не все, даже не все род­ственники. Розыгрыш лотереи был хорошим предло­гом для устройства «вечера». Вечер был устроен на славу, принимать она умела и, казалось, что все бу­дет очень удачно. Розыгрыш должен был состояться за ужином, но вдруг оказалось, что один билет не взят и не оплочен — билет моего отца. Тогда одна из приятельниц хозяйки, Е. И. В ... на, дама очень кра­сивая и интересная, с большой иронией обратилась к моему отцу и сказала: «Что же, Афанасий Василье­вич, четвертного жалко». — «Четвертного мне не жал­ко, — спокойно отвечал мой отец, — получите, по­жалуйста.

Жалко, пожалуй, что для того, чтобы со­брать небольшую сумму, устраивается такой доро­гой вечер, лучше бы деньги художнику дали. А впро­чем, о нем не беспокойтесь: сегодня он был у меня в конторе. Валентин Анатольевич нашел, что ему, дей­ствительно, пожить в Крыму нужно. Послезавтра он поедет. Пока отправляем его на год, а там дальше

посмотрим. А то, что вы собрали, тоже годится: семья у них очень бедная».

Художник прожил в Крыму около полутора лет, совсем поправился и умер сравнительно недавно, в эмиграции, где он составил себе крупное имя в спе­циальной области. До конца дней своих, он с волне­нием вспоминал Афанасия Васильевича.

ГЛАВА III

В течение прошлого столетия была Москва «Вой­ны и мира», Москва грибоедовская, Москва славяно­филов, и наконец, в третьей четверти века, с легкой руки Боборыкина и позднее «Нового времени», — появляется Москва купеческая. Это Москва, где купе­ческое засилье, где купец повсюду, — и в амбаре, и в городской думе, и в университете, и в театре, где без купца нельзя ничего сделать, своего рода «дикта­тура прилавка».

(Этим картинным термином монархический журнал эмиг­рации характеризовал торгово-промышленный Съезд, в Париже, в 1921 году.)

Что купец был в «амбаре», в этом нет ничего удивительного, — где же ему, собственно, быть? Мож­но даже сказать, что в это время он не один был в амбаре: там начинают появляться и новые элементы, уже не говоря про то, что ряд более молодых пред­ставителей «темного царства», — сами люди с выс­шим образованием. В составе правлений паевых то­вариществ начинают появляться чистой воды интел­лигенты, инженеры и юристы, присяжные поверен­ные. Таковые быстро занимают заметное место, иног­да появляются и в представителях. Этим слегка ме­няется его характер, но оно становится иногда более способным к защите своих интересов.

О роли «купца» в искусстве, в науке, в благо­творительности и в делах просвещения мне немало пришлось говорить при характеристике «купеческих династий». Все подобного рода действия носили лич­ный характер. Многие действовали одинаковым порядком, но каждый выступал за свой страх и за свою совесть. «Для спасения своей собственной души», — сказали бы советские историки.

И так как такая актив­ность была правилом, а не исключением, то резуль­тат сказывался на всех. Как я уже говорил, история русского купечества есть один из истоков русской культуры.

Купец был не только в городской думе, он был во всей городской общественности, что объяснялось цензовой системой выборов. Городское домовладе­ние в Москве преимущественно находилось в купе­ческих руках. Естественно, что по всякого рода вы­борам в городах представители купечества избира­лись в первую очередь. Иначе было в уездах. Правда, среди купцов было очень много землевладельцев, иногда даже помещиков, но своеобразная система выборов, стремившаяся построить земское представи­тельство на дворянах землевладельцах и отчасти на крестьянах, фактически совершенно устраняла из зем­ских собраний торговцев и промышленников. Даже в самых промышленных уездах дело обстояло имен­но таким образом.

Я не помню сколько-нибудь замет­ного проявления купеческой активности в земской ра­боте. Лично я никогда в ней не участвовал, хотя мог бы быть избранным в состав губернского земства, как представитель городской думы.

Небезынтересно провести параллель между обще­ственной деятельностью в России прошлого времени и Западной Европой, в частности с Францией. На За­паде — это устройство своих собственных дел, лич­ной своей карьеры; в России, — это, прежде всего, служение. Причин было две, на первый взгляд рез­ко противоположных друг другу: общественная, ча­стью интеллигентская традиция и цензовая система. Общественная деятельность в России появилась очень поздно, в связи с великими реформами. Нельзя счи­тать таковою выборы старосты в гостиной сотне или в сретенской слободе.

Подлинная общественная рабо­та началась с мировых посредников и земских глас­ных. Конечно, с давних пор в Москве были городские головы и шестигласные думы, но настоящая работа общественного порядка началась с введения Городо­вого положения. Вошедшая в жизнь, в связи с эпохой великих реформ, общественность была пропитана ду­хом этого знаменательного времени.

С другой стороны, цензовая система — а ценз был довольно высокий — сводила на нет возможные вы­годы от избрания в гласные городской думы. Почета это также давало мало. Гласные большей частью бы­ли купцы — толстосумы, и к ним так и относились: доминировало их купеческое качество, а не участие в управлении городскими делами. Позднее, когда в состав думы, по разным цензам, стали проникать не­богатые элементы населения, тогда еще можно было говорить о стремлении попасть в члены управления, но последние вовсе не обязаны были быть гласны­ми, и в Москве членов управления обычно выбира­ли «со стороны». За время моего участия в двух со­ставах Московской думы я не припомню, чем и как звание гласного принесло кому-нибудь денежную пользу. Поэтому вовсе не было такого наплыва же­лающих баллотироваться, и шли преимущественно те, которые хотели взаправду служить своему городу, так же, как земцы хотели служить своей деревне.

Во всяком случае, со стороны московского купе­чества никогда не проявлялось тенденций, — ни пу­тем постановлений его правительственных органов, ни в порядке отдельных мнений, — целиком захватить думу. А в принципе думали, что это возможно. На­оборот, было определенное желание провести в со­став гласных представителей интеллигенции, из числа лиц, не имевших ценза. Это было возможно, благода­ря тому, что в числе избирателей были разные науч­ные и благотворительные общества, обладавшие не­ движимым имуществом.

По закону они могли выдать доверенность кому угодно, а не непременно кому-ли­бо из своего состава. Этим путем и были введены не­которые лица, игравшие в думе заметную роль. Ког­да началось деление на правых и левых, оказалось, что почти все общества «прогрессисты», и это дало возможность немало пополнить левые кадры.

Этот же процесс инфильтрации интеллигенции на­чался и в чисто профессиональных промышленных группировках, но там это дело шло, конечно, значи­тельно медленнее.

Московское Биржевое общество, или, как обыч­но его называли — по имени его руководящего ор­гана — Московский Биржевой комитет, было самой значительной, самой влиятельной представительской организацией торговли и промышленности в Москве, а ранее, и в течение долгого времени, и во всей Рос­сии.

Его всероссийское значение сильно умалилось после возникновения общероссийского объединения. Его внутренняя мощь оставалась прежней, и к голо­су его постоянно прислушивались правительственные и даже общественные круги, — конечно те, которые вообще считались с «буржуазной» общественностью. Это свое значение Биржевой комитет сохранил, и пос­ле февральской революции опять стал гегемоном сре­ди промышленных группировок. Именно из его сре­ды руководители последнего состава временного пра­вительства хотели почерпнуть те силы, которые по­могли бы выправить положение.

Московская биржа была организована в 1831 го­ду. Она была четвертой по старшинству создания, уступая С. Петербургской, учрежденной одновременно с построением северной столицы в 1703 году, Одес­ской (1790) и Варшавской (1818). После Москвы был создан целый ряд бирж во всех, более или менее значительных центрах и к началу Первой мировой войны их насчитывалось более ста. Биржевые комитеты су­ществовали, но это не значит, что существовала под­линная биржевая деятельность.

Окончательная форма организации Биржевого об­щества сложилась не сразу. Если не ошибаюсь, пер­вый председатель был выбран в 1853 году. Структу­ра была такая: общее собрание, Биржевой комитет и председатель. Москва, а кажется и Петербург, пред­ставляли некоторое исключение: у них существовала посредствующая инстанция: выборные биржевого об­щества.

Для участия в Московском Биржевом обществе был установлен ценз, повидимому, очень высокий, по­тому что число членов было сравнительно невели­ко — менее 500. При том престиже, которым пользо­валась биржа в московских торгово-промышленных кругах, вряд ли можно думать, что тот, кто имел пра­во участия, добровольно бы от него отказался.

Эти члены Биржевого общества составляли об­щее собрание, единственной функцией коего в Моск­ве, кроме уплаты причитающихся взносов, было из­брание выборных Биржевого общества. В других бир­жевых обществах общее собрание несло те функ­ции, которые в Москве выполняли выборные.

Выборы этих последних происходили раз в три года, обычно в мае месяце. Кандидатов заявляло пред­выборное собрание, собиравшееся незадолго до вы­боров, — обычно очень малочисленное. Каждый был волен и сам поставить свой собственный ящик.

Раньше выборных было сто. Кандидатов двад­цать. В самые последние годы первых было сто двад­цать, вторых — сорок. Из этого следует, что прак­тически избирательной борьбы не было. Биржевой комитет негласно составлял свой список, который и проходил, без большого труда. Мест было много, много и желающих, но мест хватало. От каждой фирмы был один представитель в числе выборных, а сре­ди членов их могло быть и несколько. Редко бывали случаи, когда кого-либо, по тем или иным основани­ям, считали неподходящим и старались забаллотиро­вать. Обычно, и это удавалось, так как делалось это не зря: в семье не без урода. Конечно, лица, принад­лежавшие к фирмам-неплательщикам — в выборах не участвовали. Словом, все было гладко и мирно.

Совсем иная картина была в 1915 году.

Первым актом собрания выборных было избра­ние председателя, комитета, в составе шести членов, и больших комиссий. Выборы председателя обычно не давали места состязанию. Так было с выборами Н. А. Найденова (9 раз), Крестовникова (3 раза)... Опять-таки совсем иначе было в 1915 году, когда шла ожесточенная борьба между А. И. Коноваловым и П. П. Рябушинским. Но это было военное время.

При выборе комитета бывали разногласия, но почти исключительно персонального характера, да и то лишь в последнее время. При председательстве Крестовникова всегда в составе комитета были немцы. Понятно, почему он их привлекал: это был культур­ный и общественный элемент, но Крестовникова упре­кали в том, что он способствует усилению немецкого засилья.

Выборы комиссий споров не вызывали.

Моя карьера в Биржевом обществе складывается из трех этапов. Я постепенно продвигался вверх. На­чалось с того, что еще при жизни моего отца, еще не будучи выборным, я был введен в состав юриди­ческого совещания. Произошло это таким образом: как я уже говорил, я всегда бывал на петербургских общественных съездах. Все москвичи обычно стоя­ли в «Европейской гостинице» и часто вместе обеда­ли.

Хотя я и не был еще «делегатом», но меня все знали и приглашали в общую компанию. Однажды, — кажется, в 1909 году, — после одного из моих вы­ступлений по промысловому налогу, от которого Кре­стовников меня отговаривал, но который прошел удач­но, вечером, тот же Крестовников пригласил меня, «как юриста», в юридическое совещание. Это сове­щание не имело вполне законченного состава; вернее сказать, его участники делились на две категории: тех, кого звали всегда, в их число я и попал, — и тех, кого звали по данному случаю. Таковыми были вид­нейшие представители московской адвокатуры, спе­циалисты по гражданским делам. Правда, лиц с ярко левым уклоном, будущих социалистов, не звали, но левые были обычно защитниками по уголовным де­лам. Цивилисты же очень любили приходить, так как это сближало их с возможным клиентом.

Обычно просили заключения по какому-нибудь вопросу в связи с тем или иным законопроектом. Нуж­но сказать, что суждения бывали чрезвычайно содер­жательны и интересны. Впоследствии, когда Рябушин-ский бывал на фронте, председательствовать в сове­щаниях доводилось постоянно мне.

Когда «освоились» с моим присутствием в юри­дическом совещании, меня стали приглашать и в дру­гие комиссии.

Выборным я сделался в 1912 году. Это было мое первое избрание на общественную должность. 29-го февраля того же года мне исполнилось 25 лет, то есть я достиг гражданского совершеннолетия, необходимо­го для занятия выборных должностей. 19-го апреля того же года скончался, после сравнительно долгой болезни, мой отец.

Выборы на бирже должны были иметь место 5-го мая. Конечно, отец мой, несмотря на болезнь, значился и избирателем, и кандидатом к переизбранию выборных, каковым состоял немало лет. Когда он скончался, я не счел уместным сразу же сделать какие-то шаги, чтобы «подставить» себя на освободившуюся вакансию.

К моему удивлению, я получил из комитета извещение, что я поставлен в число кандидатов, и что избирательный билет изме­нен на мое имя. Выборы состоялись и, к неожидан­ности для многих, я прошел очень хорошо. «Вот, что значит быть сыном достойного отца», — говорили мне.

Я не знаю, был ли я, в мои двадцать пять лет, са­мым младшим. Одновременно со мною был избран Никифор Михайлович Бардыгин, который, в Катковском лицее, был моложе меня одним классом. Дату его рождения не помню, но ему должно было быть тоже 25 лет.

Выборы прошли безо всякой борьбы, — автори­тет председателя Г. А. Крестовникова стоял чрезвы­чайно высоко. Не могло быть и тени сомнения в его переизбрании; не было сомнений также, что на все должности выберут тех, кого он рекомендует. И в са­мом деле, в первом же собрании, которое вскоре бы­ло созвано, при выборе председателя оказалось все­го два черных шара из примерно ста десяти. И то все удивлялись, кому это захотелось испортить единогла­сие.

Комитет оказался несколько омоложенным: во­шли Г. Н. Третьяков, А. И. Кузнецов; из немецкой группы остались Л. Л. Рабенек и К. К. Арно. Но Рабенек пользовался единодушным уважением, а Арно знали, как «ближайшего сотрудника» председателя.

После, на следующем собрании, были выборы в так называемую постоянную комиссию.

Эта комиссия считалась — и по праву — самой важной. Она состояла из двадцати пяти членов и бы­ла как бы сконцентрированным, более интимным со­бранием выборных. Там иногда предварительно, иног­да окончательно рассматривались самые важные во­просы. Участие в ней считалось весьма почетным и желающих его принимать было немало. Биржевым комитетом предварительно были разосланы бюллете­ни с предложением заявить 25 кандидатов. На собра­нии Крестовников предложил баллотировку не произ­водить и считать избранными 25 первых по большин­ству голосов из числа предложенных, но прибавил, что если хоть один из присутствующих потребует го­лосования, будет баллотировка шарами. Авторитет его и здесь сыграл решающую роль, — никто балло­тировки не потребовал.

Опять скажу: к удивлению некоторых, я оказал­ся включенным в число избранных. Друзья моего от­ца, А. С. Вишняков и Д. Д. Хуторев, поздравляя меня, сказали: «Смотри, на будущее трехлетье в комитет попадешь». Они оказались правы.

В Биржевой комитет я был выбран в 1915 году, на второй год войны. О выборах 1915 года я буду го­ворить подробно в главе, посвященной военному вре­мени. Я уже говорил о существовании борьбы за пост председателя, но состав комитета был предрешен, и для меня особого сюрприза не было.

Было неожидан­ностью то, что я прошел очень хорошо, одним из первых после А. Н. Найденова. Некоторые из моих новоизбранных сотоварищей были не очень доволь­ны, так как я становился первым в очереди замести­тельства председателя и после заместителя по долж­ности. Но этот вопрос был «благополучно» разрешен выбором двух заместителей: Найденова и Третьякова.

Пребывание мое, хотя и недолгое, в составе Бир­жевого комитета дало мне возможность ознакомить­ся с психикой и особенностями работы этой крупней­шей московской промышленной организации.

Московская биржа помещалась на Ильинке, на Карунинской площади, в самом центре Китай-Города. Это было большое здание, греческого стиля, с ши­рокой, но не длинной лестницей. Главный вход был всегда закрыт, в биржевой зал проникали боковым входом, где стоял монументальный служитель и про­верял входные билеты. Впрочем, он почти всех знал в лицо и никогда не ошибался.

Биржевой зал был довольно большой, не такой, конечно, как на бирже в Париже, и занимал почти весь нижний этаж здания. Была еще только длинная и узкая зала собраний выборных. Всё остальное со­ставляло помещение, где собирались посетители бир­жи.

Их было две категории: хлопчатобумажники и во­обще текстильщики, и «фондовые». Собственно го­воря, только последние и ходили на биржу, чтобы за­ключать сделки. Текстильщики же там бывали по при­вычке, — повидать знакомых и узнать новости. После биржевого собрания шли завтракать.

У каждой группы и у каждой текстильной отрас­ли были свои места, где собирались всегда одни и те же лица. Надо сказать, что далеко не все посеща­ли биржу: с точки зрения дела, ходить туда было не­зачем. Помню, нам всем казалось, что «фондовые» шумят и кричат без удержу. Но если сравнить москов­скую биржу с парижской, уже не говоря про Амери­ку, (Я был в Нью-Йорке в последний раз в 1925 году.) то пришлось бы придти к выводу, что бирже­вое собрание проходит спокойно и тихо, — степен­но. Да и число посетителей было совсем не так ве­лико, и объем сделок не так велик, как в Петербурге, а количество котируемых бумаг не могло сравнить­ся с западно-европейскими биржами. Но, конечно, нужно сказать, что в Москве, вероятно, большая часть — в процентном отношении — деловой жизни про­ходила вне биржи.

Канцелярия, секретариат и самый Биржевой ко­митет помещались во втором этаже. Собственно го­воря, у Биржевого комитета никакого помещения небыло, — был кабинет председателя, где и происхо­дили заседания комитета. Отдельные члены, прихо­дившие работать по отдельным отраслям деятельно­сти комитета, что, главным образом, выражалось в подписи, работали в том же самом помещении.

Кан­целярия была не велика; расположена в небольших, но очень высоких комнатах. Во главе находился «пра­витель дел» Н. М. Ремизов, брат писателя, найденовский племянник, о котором я уже говорил. Долж­ность свою он занимал с «найденовских времен»; впро­чем не он один, почти весь состав был с того же вре­мени, да и самое здание было выстроено при том же председателе. Н. М. Ремизов был очень тихий чело­век, но очень требовательный. Он до мельчайших подробностей знал делопроизводство, обладал отлич­ной памятью и был ценным сотрудником. На него всегда можно было полностью положиться и быть уверенным, что он сделает так, как нужно.

Затем шли три секретаря: В. И. Мосальский, А. Г. Михайловский и С. А. Иверонов. Собственно говоря, это были не секретари, а чиновники особых поруче­ний. Они занимались разработкой поручаемых им осо­бо крупных вопросов, составляли проект доклада, устанавливали окончательную редакцию и подбирали материалы, которые отправляли в министерство. Если вопрос проходил через особую комиссию, или сове­щание, то в таковых они секретарствовали.

В. И. Мосальский был серьезный и талантливый экономист, ученик А. И. Чупрова, и мог претендовать на гораздо более видную карьеру, чем секретарство в Биржевом комитете, но какие-то семейные условия и свойство русской души помешали ему в жизни. Правда, Коновалов, при Временном Правительстве, пригласил его в Петроград, на какой-то высокий пост по министерству торговли, но это было уже совсем не то. Все главные доклады проходили через него. Думаю, что за редкими исключениями они бывали удачны.

Главной его специальностью было писать текс­ты речей, которым надлежало быть произнесенными разными лицами от имени Московской биржи. Неко­торые не хотели себя утруждать, другие знали, что с этим делом не справятся. Мне он также два раза приготовил текст моих выступлений и оба раза пре­красно.

Один раз это было по случаю приезда, во время войны, итальянской делегации, во главе с мар­кизом де ла Торретта. Представительство свалилось на меня. Третьяков «дипломатически заболел», я не знал, что сказать, а времени не было. (Я учился (и не выучился) итальянскому языку у помощ­ника итальянского Консула в Москве, Сесса. Переводил Пушкина на итальянский язык.)

Мосальский написал короткую, но красивую речь. Ее отлично пе­ревел известный русский знаток Италии и Данте, ко­торый тогда работал «волонтером» в одном из отделов Союза городов, — почему я и смог к нему обратить­ся. Я успел вызубрить речь, и она имела немалый успех.

Другой раз это была речь, которую я, как глава делегации Биржевого комитета, должен был сказать в особом совещании министерства финансов, под председательством Барка, по вопросу о введении на­лога на пряжу. Вопрос в комитете рассматривался в комиссии, под моим председательством и при секре­таре Мосальском. Естественно, что он подготовил — и сделал это «по первому классу» — мое выступление.

А. Г. Михайловский был братом известного, а по­том, кажется, знаменитого, В. Г. Михайловского, — статистика, служившего в Московской городской управе. Братья были очень похожи друг на друга, но, в силу какой-то семейной истории, между собой не разговаривали, что, конечно, не мешало ни тому, ни другому быть прекрасными статистиками. Все вопро­сы, куда входила статистика, шли через Михайлов­ского.

Наконец, — С. А. Иверонов. Он был крупным чи­новником в отставке. Не припомню его специально­сти. Знаю, что он занимался пересмотром артельного законодательства. Он не был яркой фигурой на бир­жевом фоне.

Был еще Н. А. Куров, заведующий железнодо­рожным отделом, отец музыкального критика Н. Н. Курова, о котором так трогательно вспоминает К. А. Коровин. Куров был сослуживцем Г. А. Крестовникова по Курской железной дороге, когда будущий предсе­датель Комитета служил в ее правлении. Куров зани­мался железнодорожными вопросами. Их было, разу­меется, немало, в частности — в области тарифной политики. Но его работа происходила как-то обособ­ленно. Он был необычайно важен, признавал автори­тет только одного председателя, совсем не считался ни с Ремизовым, ни даже с Комитетом. Третьяков все собирался его «подтянуть», но дело это не вышло. Я слышал его раз в Петербурге, в Союзе Съездов, и должен сказать, что к его выступлениям специалисты весьма прислушивались.

Была еще библиотека, очень значительная, сособранная Н. А. Найденовым. Там были ценнейшие ве­щи из группы «Россика» и Найденовские издания. К моему стыду и сожалению, я это книгохранилище знаю плохо. Время было неподходящее, — война. Ре­мизов знал его очень хорошо, не раз укоряя меня за нерадение в этой области, говоря, что для библиоте­ки нужны реформы и кредит. Собирался этим занять­ся, но не успел.

Биржевой комитет, в отличие от современных организаций, весьма мало что печатал, поэтому ника­кого особого отдела «публикаций» не было. Некото­рые доклады и записки, конечно, изготовлялись в печатном виде; в таких случаях подготовка и выполне­ние ложились на правителя дел.

Всю деятельность Биржевого комитета можно разделить на три различных категории: во-первых, биржевая, в полном смысле слова, деятельность — ко­тировка и сделки через посредство биржевых макле­ров; во-вторых, выполнение обязанностей, законом возложенных на биржевые комитеты — надзор за бир­жевыми артелями и дела о несостоятельностях; и, на­конец, в-третьих, — общие вопросы хозяйственной жизни и представительство.

Первая область деятельности, специфически бир­жевая, выполнялась, можно сказать, автоматически. Во главе отдела котировок стоял гоф-маклер Эраст Яковлевич Цоппи, обрусевший итальянец, хорошо знавший свое дело. Не припомню, чтобы Комитет во что-либо вмешивался. Наоборот, по уставу, гоф-мак­лер сидел в Комитете на правах его члена. Цоппи ни­когда не приглашали. Он очень обижался и, при каж­дой перемене состава, настаивал на своих правах, но все оставалось по-старому.

Биржевые сделки через маклеров тоже не требо­вали каждодневного надзора. Биржевой комитет вы­бирал маклеров, заверял маклерские книги и имел надзор за тем, что в них записывалось, но проверки были редки: знали людей и считали, что это не нужно.

Маклеров было очень много, — также двух кате­горий: фондовые и по учету, и текстильные. Послед­них больше всего по хлопку и по пряже. Маклер — фигура вне времени и пространства. Везде и всегда тип маклера, более или менее, один: приятный собе­седник, балагур, хороший застольный компаньон и вообще человек, общение с коим доставляет удоволь­ствие.

Были в Москве фигуры легендарные, как, напри­мер, Николай Никифорович Дунаев, Иона Дмитриевич Ершов, Алексей Николаевич Постников, Иван Алексеевич Моргунов, — и сколько их было... Существовали и полуоффициальные, которых звали «зайцами».

Биржевые артели представляли своего рода осо­бенность русской торгово-промышленной жизни. Это были группировки лиц, связанных между собой кру­говой порукой, с ответственностью за возможные убытки при отправлении их профессиональной дея­тельности. Все кассиры, исполнители денежных пору­чений, хранители товарных складов и т. п. — были, обычно, артельщики и за их действия артель отвечала материально. В амбарах кассу и товары артель брала «на страх» и отвечала за целость. Она могла отвечать за убытки, потому что обладала артельным капита­лом, часто весьма значительным, составлявшимся из вклада артельщиков, вносивших артельные паи.

Все артельное делопроизводство находилось под надзором комитета, и артельные договоры, как и дру­гие документы, скреплялись подписью комитета. Это требовало огромного количества подписей и постоян­ного присутствия, особенно в конце года, когда про­исходило возобновление договоров.

Дела о несостоятельности сводились, по преиму­ществу, к вопросу о допущении «администрацией» для той или иной крупной фирмы. По старым русским законам, фирма, испытавшая затруднения в платежах, собирала своих кредиторов, как говорили, «на чашку чая»; они и решали, нужно ли, сделав со своих пре­тензий скидку, назначить «администрацию», т. е. вы­брать из своей среды группу лиц, коим и поручить управление предприятием, либо сразу обратить в кон­курс, т. е. назначить ликвидационную комиссию.

Однако, решение кредиторов не было окончательным и подлежало утверждению Биржевого комитета. С конкурсом осложнений не было, и предоставление администрации требовал ход процедуры. Биржевой комитет должен был подвергнуть дело своему рассмо­трению и, если он находил возможным допустить администрацию, то по закону он обязан был собрать, под председательством старшин комитета, особое со­вещание, как гласил закон, из шести торгующих при бирже купцов, для окончательного решения этого де­ла.

Канцелярская подготовка находилась в руках Ре­мизова и делопроизводство было на большой высоте. Оно было и в моем ведении, как члена комитета, и должен сказать, что эта область работы была одной из самых интересных. Последней администрацией, ко­торую мне пришлось проводить, была по делу мель­ничной строительной фирмы Эргонгер.

Не нужно думать однако, что все сводилось к за­даче ставить своего рода штемпель на рутинное про­изводство. Незадолго перед войной, когда в хлопча­тобумажной отрасли обнаружился глубокий кризис в деле продажи, начались крупные неплатежи и, на почве их и злоупотреблений, стали «выворачивать шу­бу» не только те, кто не мог платить, но и те, кто хо­тел нажиться на скидках.

Против этого началась борь­ба, во главе которой встал известный фабрикант Н. Д. Морозов. Когда обсуждалось допущение админист­рации по делу одного из крупных московских «скуп­щиков», П. В. Ф....ва, и все, казалось, протекало для фирмы благополучно, в совещании Морозов, с необы­чайной резкостью, обрушился на попытки использо­вать кризис в деле наживы и, в результате предприя­тие было обращено в конкурс. Это решение очень сильно способствовало оздоровлению рынка.

Что касается третьей группы — общего хозяйст­венного вопроса и представительства — это выполня­лось самим Биржевым комитетом, при том или ином соучастии собрания выборных. Здесь картина была совсем иная: не было никакой планомерности, не бы­ло заранее установленной программы, и вся деятель­ность носила случайный характер. Редко бывали про­явления собственной инициативы, но по большей ча­сти — «отзывы», «замечания», «поправки», но реже — «переработки» представленного проекта.

В прежнее время, до начала японской войны, — никто и не по- мышлял об обсуждении вопросов, так или иначе свя­занных с политикой. Правда, непосредственного над­зора за деятельностью биржевых организаций не бы­ло, но тот, кто нес на себе всю тяжесть работы, ни на какую конспирацию не шел и не пошел бы. И не по­тому что все были так уж законопослушны — и в про­мышленности, и в торговле всегда был какой-то эле­мент фронды, — но не хотели рисковать и боялись за целость организации. Да, по правде говоря, мало кто был готов к разработке вопросов самого общего порядка. Поэтому говорили о торговых палатах, о та­рифной политике, о регулировании сахарной промыш­ленности, о пересмотре положения о промысловом налоге, но не ставили вопросов о том, что нужно для развития производительных сил страны и роста рус­ского народного хозяйства. Не ставили отчасти и по­тому, что ответ знали заранее: нужно изменить об­щие условия русской жизни — и политической, и со­циальной.

Может, конечно, явиться мысль, что общие во­просы не ставились потому, что состав был «правый» и слишком «благомыслящий». Это не совсем так. Ра­зумеется, Найденов левым не был, но никогда в нем не было и зачатка черносотенства. Он был лидером и на бирже, и в купеческом обществе, и в городском управлении. В городе известный элемент фронды по­явился еще со времен Б. И. Чичерина и его вынужден­ной отставки, как городского головы, т. е. с самого начала царствования Александра III. На бирже и в Ку­печеской управе фронда начинается с выступления на общественную арену Саввы Тимофеевича Морозова, то есть с начала девяностых годов. Все это имело место задолго до революции 1905 года. А Найденов досидел во всяком случае, на бирже, до самого конца русски японской войны.

Условия жизни того времени создавали своего рода порочный круг: политическая обстановка не да­вала возможности ставить вопросы, обсуждение коих способствовало бы развитию группировок и классо­вого сознания, а отсутствие такового позволяло ми­риться с условиями тогдашней жизни. Как бы то ни было, вся масса московского купечества не была ни классом с осознанной психологией, ни даже профес­сиональной группой единомыслящей и сплоченной.

Чтобы закончить это короткое описание Москов­ской биржи, мне остается сказать еще несколько слов о действовавших там лицах, — конечно, о персона­жах главных, влиявших на ход ее жизни. О многих, самых замечательных, я уже говорил: о Н. А. Найде­нове, о Г. А. Крестовникове, о П. П. Рябушинском, но о других еще ничего не сказано, а их нельзя не вспом­нить. Из таковых, на первом месте, и далеко впере­ди всех, — С. Н. Третьяков.

Он происходил из одной из почетнейших москов­ских «династий», одной из самых старых и наиболее известных. С. Н. приходился, по прямой линии, внуком Сергею Михайловичу Третьякову, бывшему Москов­скому городскому голове. Их семье принадлежала одна из крупнейших льняных мануфактур — Новая Костромская, и большие земельные владения в городе Москве. Ими были созданы многочисленные благотво­рительные учреждения, носившие их имя. Этим именем была названа одна из московских улиц.,

Отец С. Н., Николай Сергеевич, — единственный сын Сергея Михайловича. Мать его была урожденная Дункер, из семьи московских немцев. Отец его умер рано. С матерью отношения не были очень близкими. Атмосфера в доме была нелегкая, и он не любил вспоминать и говорить о своем детстве. У него был брат и три сестры. Кроме одной из сестер, все были больные и неуравновешенные люди.

С. Н. был женат на Наталии Саввовне Мамонтовой, вышедшей из одной из известнейших московских ди­настий. Женился он рано. Семейная жизнь его сложи­лась неудачно, что сильно на нем сказалось. Он часто жаловался на свою судьбу и на домашнюю жизнь, но тянул лямку, так как очень любил своих детей — двух дочерей и сына. Всегда говорил о них с волнением и чувством отцовской гордости. Они отвечали ему тем же, но все знали, что в семье два лагеря.

С очень молодого возраста Сергей Николаевич ока­зался во главе своего дела. Отец его умер, а в семье его другого деда, Павла Михайловича, не было муж­ского потомства, способного участвовать в руковод­стве фабрикой. Сын Павла Михайловича был больной. Семья же Коншиных отстала от активного руковод­ства. Да и сам С. Н. не был хозяином своей мануфак­туры: большинство паев принадлежало его матери. Но руководить делом и выступать от имени фирмы он мог, и делал это с большим авторитетом. Дело свое он знал, любил и очень им гордился.

В общественной жизни Москвы он принимал уча­стие тоже с самых молодых лет. На Московской бирже он быстро занял одно из первых мест. Был одно вре­мя гласным думы, членом попечительного совета Тре­тьяковской Галлереи. Отовсюду ушел сам и не ставил, впоследствии, своей кандидатуры. Он был основате­лем и бессменным председателем Всероссийского об­щества льнопромышленников и, несомненно, одним из главных авторитетов в России по льняному делу, уча­ствуя во всех общероссийских торгово-промышлен­ных организациях, в частности в Совете Съездов пред­ставителей промышленности и торговли. Он всегда был в самом первом ряду в деле представительства" Московского промышленного района, что особенно показательно, принимая во внимание, что он был «льнянщик», а не «хлопчатобумажник».

Был он неврастеником, человеком неуравнове­шенным, с большим надрывом. Ему были свойствен­ны и высокий полет и глубокое падение. На него труд­но было положиться; иногда, в отдельные моменты общественной работы, он вдруг оказывался «не в фор­ме», а подчас и просто объявлял себя больным.

Не­смотря на его полунемецкое происхождение, в нем со­вершенно отсутствовала внутренняя дисциплина. В дни юности он, несомненно, был «ищущим», отдав дань «толстовству» и «опрощенству». Потом все это про­шло и его характерными чертами стали болезненное честолюбие и невероятное самолюбие.

Не знаю почему, он не имел высшего образования. В университете он был, но его не окончил. Об этом он также не любил говорить. Но он много работал сам и с лихвой возместил отсутствие университетского ди­плома.

У него была очень красивая внешность, свое­образная «порода» старой московской семьи. Дер­жался он самоуверенно, гордо, хорошо одевался и на сравнительно сером фоне московской биржи пред­ставлял заметную фигуру. Он прекрасно говорил — опять-таки с надрывом, — умело владел голосом и об­ладал отличной дикцией. Но он редко сам составлял свои речи, и на его выступлениях часто не было ни души. Он умел быть увлекательным в частной беседе, умел действовать на собеседника, но у него был не­приятный смех, и это расхолаживало.

Было у него еще одно свойство, которое, по обычному в Москве толкованию, служило признаком того, что он человек недобрый и неблагорасположенный: он очень непри­ятно играл в карты. Вообще его избегали брать в ком­панию и, как человека не компанейского, не очень лю­били в светской жизни купеческой Москвы.

Со своими сотрудниками и даже с сослуживцами, он держался гордо, порою надменно. Он им импони­ровал, но и в этой среде его недолюбливали, зная его самопреклонение и уверенность в том, что он не та­кой, как все, что ему судьба должна покровительство­вать и что ему надлежит занимать «под солнцем» та­кое место, где он будет ярко освещен его лучами.

Александр Иванович Коновалов займет, конечно, видное место в истории русской общественности, по своей роли и во Временном Правительстве, и в Госу­дарственной Думе, и в Центральном военно-промыш­ленном комитете, но его общественная подготовка пригодилась на Московской бирже. А. И. не имел выс­шего образования, учился в Катковском лицее, кото­рого не окончил. Диплом среднего образования, во всяком случае, у него был, так как шла речь о его вы­боре в Государственный Совет, а это было необходи­мым цензом.

В дальнейшем, однако, А. И. настолько восполнил свои познания, что стал одним из наилучших знато­ков и экономики, и русского народного хозяйства в частности. Кроме того, он был отличный музы­кант, — ученик, если не ошибаюсь, А. И. Зилоти.

Его успеху в области экономики немало помогла его работа в Биржевом комитете. Начал он ее еще при Найденове, но при Крестовникове занял одно из пер­вых мест и некоторое время был заместителем пред­седателя. Ему принадлежит разработка одного из са­мых основных организационных вопросов в области промышленности и торговли «Желательная организа­ция Торгово-промышленных палат», явившаяся результатом длительной разработки этой проблемы в особой комиссии, где он был председателем, а В. И. Мосальский секретарем. Вопрос остался неразрешен­ным, и труды пропали даром, но в подготовке буду­щего законопроекта Коноваловский материал занимал руководящее место.

Мне лично пришлось очень немного работать с А. И. по Биржевому комитету: в мое время его уже не было; мы больше встречались в Коммерческом институте, где он был ближайшим помощником А. С. Вишнякова. У него был некоторый перерыв в общест­венной работе, как раз, когда моя работа начиналась. Было что то неладное у него со здоровьем, говори­ли — чуть ли не туберкулез, но потом все обошлось. Все-таки произошел перерыв, года в два. А когда он вернулся к общественной жизни, то был выбран в Го­сударственную Думу, и начался петербургский период его деятельности. Правда, он всегда оставался выбор­ным биржевого общества.

Александр Николаевич Найденов был, в известной мере, противоположностью своему знаменитому отцу:

в нем не было ни блеска, ни яркости, ни «огненности», о которой говорит В. П. Рябушинский. Зато это был человек работы систематической, может быть, рутин­ной, незаметной для внешнего глаза и неблагодарной, но той работы, на которой держится жизнь каждого учреждения.

Все свое время он делил между Торговым банком, где был председателем правления, и Бирже­вым комитетом, куда приходил после банка и где вы­полнял всю текущую, скучную, никого не соблазняв­шую работу. Мы были с ним в очень добрых отноше­ниях (я был членом Совета Торгового банка), и он просил меня замещать его в будничной работе Коми­тета, что я охотно делал.

Во время моего участия в Комитете А. Н. был старшим заместителем председателя, и на его обя­занности было, в отсутствии Рябушинского, предсе­дательствовать.

Николай Давыдович Морозов был подлинно ду­шой всей деятельности Биржевого комитета за последние 10-15 лет. Это был довольно своеобразный чело­век, являвший сочетание старой старообрядческой косности и углубленной, западной, вернее английской культуры. В Англии он долго жил, учился фабричному искусству, сохранил с этой страной тесную связь, лю­бил все английское и считался англичанином. Редко когда он занимал какое-либо крупное общественное место, но это не мешало ему, будучи рядовым выбор­ным, решающим образом влиять на ход дел. Я упоми­нал уже о его борьбе против «неплательщиков».

Он был моим соседом по имению. В 1911 году он купил Льялово, имение Белосельских-Белозерских, где были истоки реки Клязьмы. Он выстроил там весьма парадный дом в английском стиле, напоминавший ре­зиденцию какого-нибудь крупного английского поме­щика. Его владение стало губернской достопримеча­тельностью.

После революции он жил в Америке, где и скон­чался.

Московское купеческое общество было гораздо старше биржевого, как организация. В 1913 году оно справляло столетие своего существования, то есть воз­никло оно сейчас же после Отечественной войны. За свое вековое существование оно сильно утратило свое значение, можно сказать, сошло почти на нет. Весь его былой авторитет перешел на биржу. Но помимо управ­ления огромными благотворительными учреждениями, бывшими в его ведении, оно продолжало ведать ос­новными делами купечества.

Строение было довольно похоже на биржу. Все записанные в гильдии — первую и вторую — избирали выборных купеческого сословия; последние собира­лись в собрания выборных и выбирали старшину ку­печеского сословия, его заместителя, кандидатов на пост двух членов купеческой управы и заседателя.

Все это составляло Купеческую управу в широком смысле слова, которая и ведала делами московского купечества, как сословия. Фактически все находилось в руках правителя дел.

Старшиной купеческого сословия в течение дол­гого ряда лет до революции был Сергей Александро­вич Булочкин, профессионал этого дела. Он только им и занимался. Он был купец, происходил из старинного купечества, но не торговал, и я не знаю, принадлежал ли он к какой-либо фирме и был ли он где-либо пред­седателем правления. Булочкиных было несколько братьев, обладавших небольшими, но достаточными для жизни средствами. С. А. был с университетским образованием но очень бесцветный, малозаметный че­ловек, не обладавший ни даром слова, ни другими, ка­кими-либо качествами, кроме большой работоспособ­ности и добросовестности.

Не помню, получал ли он содержание, но за должность свою очень держался. Им были недовольны, часто говорили, что нужно вы­брать нового старшину, в свое время большая группа просила моего отца поставить свой ящик, но в конце концов С. А. не трогали, и он оставался бессменным старшиной. Не могу сказать, насколько можно было вообще поправить дело Купеческой управы.

В состав Управы не входил ни один крупный дея­тель биржи. Кое-кто был в собрании выборных, но и только. Сравнительно мало было промышленников, — больше торговцев. Был кожевенник И. М. Желоб-кин; меховой торговец Рогаткин-Ежиков, которого хо­рошо знали, потому что у него была жена очень кра­сивая, прекрасно одевавшаяся и посещавшая все «пер­вые представления» в театрах; был торговец галанте­реей К. М. Лобов. Был шерстяной фабрикант А. П. Ка­верин, дядя моей жены; был Н. А. Колчанов, которому принадлежали в Охотном Ряду лучшие рыбные лавки, очень ценившиеся московскими гурманами.

Мой отец долго был членом Управы, — еще в конце 90-ых годов. Потом был кандидатом в старшины со­словия, но этот пост его не интересовал и, в отличие от других, он говорил, что Булочкин не так уж плох.

Главным действующим лицом в Купеческой упра­ве был Алексей Михайлович Полянский. Бывший чи­новник губернского правления, уже очень немолодой, но живой, энергичный и приветливый человек, он был, с давних пор гласным думы, знал всех и вся, и те, кто имел какую-либо надобность до Купеческой управы, обращались к нему. Делопроизводство у него было в полном порядке и рутинная работа в управе шла без затруднений.

По инициативе Полянского Купеческая управа, входившая, как и Биржевой комитет, в состав Совета Съездов в Петербурге, имела там своего постоянного представителя в лице С. С. Новоселова. Последний входил в число членов Совета и комиссии съездов, и был иногда очень полезен тем, кто имел дело в Петер­бурге, в связи с Советом Съездов. У Биржевого коми­тета, который старался держаться дальше, такого представителя не было, и Новоселов обслуживал не только управу, но всех, кого направлял к нему Полян­ский. Это было очень кстати, но поднимало престиж не столько Управы, сколько Полянского.

Принадлежность к купечеству не переходила по наследству. Я был «купеческий сын», что юридически не имело никакого значения, так как мы были «потом­ственные почетные граждане». Чтобы сохранить связь нашей семьи с купечеством, я должен был, после смерти отца, «записаться» как бы вновь в купеческое сословие. Это отнюдь не было для меня обязательным, с точки зрения нашего дела: наша фирма была паевым товариществом, и ни мой отец, после создания товари­щества, ни я после него, не «торговали». Некоторое время я колебался, в семье кое-кто меня отговаривал, но, в конце концов, я все-таки решил вопрос в поло­жительную сторону и стал «Московским второй гиль­дии купцом». Одним из главных оснований моего ре­шения были «Найденовские материалы» по истории московского купечества и история старой Москвы, с ее купечеством, весьма меня интересовала; я начинал кое-какие работы в этом направлении, но война, к со­жалению, помешала.

В 1913 году были выбраны выборные купеческого общества, и я сразу оказался в их числе. Нужно ска­зать, что я очень скоро почувствовал разницу между «Комитетом» и управой.

Насколько в первом жизнь била ключом, настолько в управе была мертвечина. Собрания бывали очень редко, довольно плохо посе­щались, Булочкин нудно председательствовал, мало кто из выступавших обладал даром слова, а главное — обсуждавшиеся вопросы не представляли общего интереса; помимо нескольких «сословных» дел, зани­мались вопросами, связанными с управлением крупны­ми благотворительными организациями, выборами и ассигновкой на ремонт. Такое чувство было не у одно­го меня, но мнения делились: одни думали, что купече­ское общество вообще себя изжило и нужно его лик­видировать, другие полагали, что можно его сохра­нить, сделав какие-то преобразования. Война сняла все эти вопросы с очереди.

Совершенно иной характер носило Общество за­водчиков и фабрикантов Московского района. Эта ор­ганизация появилась после событий 1905 года и но­сила резко подчеркнутый профессиональный характер. Целью ее была защита интересов промышленности и торговли, с одной стороны — против Правительства, с другой — против рабочих. Во главе общества стояли Юлий Петрович Гужон, очень образованный француз, крупный металлургический заводчик, человек европейской складки, сильно обрусевший, энергичный.

Он был прежде всего и только промышленник, и обществен­ной деятельностью занимался постольку, поскольку, при новых, складывающихся обстоятельствах, деятель­ность по защите профессиональных интересов стано­вилась как бы одним из элементов производства.

Гужон оставался председателем все время суще­ствования общества и был его представителем в Сове­те Съездов промышленности и торговли в Петербурге.

Если Гужон был председателем, то был еще и ви­це-председатель, который значил не меньше, если не больше председателя, так как он свою эту роль соче­тал, в сущности говоря, с управлением делами. Это был Юлиан Игнатьевич Поплавский, чрезвычайно ори­гинальная и колоритная фигура даже для Москвы то­го времени.

Поплавский был музыкант. Он окончил (и очень хорошо) Московскую Консерваторию, по классу фор­тепьяно, был одним из любимых учеников П. И. Чай­ковского, — во всяком случае, весьма ему близких, что видно по его воспоминаниям.

Почему он переменил музыкальную карьеру на торгово-промышленное пред­ставительство, сейчас не помню. Для этого были ка­кие-то основания, вероятно, и материальная сторона играла немалую роль. Лично я музыкантом его не пом­ню, много потом лишь слышал его играющим на роя­ле, но по обществу заводчиков и фабрикантов сталки­вался с ним с первых же дней.

Поплавский был чело­век чрезвычайно одаренный, редко можно было встре­тить такую, как у него, легкость слова и легкость пе­ра. Говорить он мог на любые темы, и самый серьез­ный сюжет трактовал иногда в легком тоне. Его мане­ра говорить, а она соответствовала его манере оде­ваться, — очень раздражала многих, особенно людей старой складки, как например, Г. А. Крестовникова, и Поплавского недолюбливали. Как говорили, его даже «не пускали на биржу»; фактически это было, видимо,

верно: его не приглашали, и это создавало своего ро­да конфликт между Обществом заводчиков и фабри­кантов и Биржевым комитетом. Он выступал и в Петербуге, в Совете Съездов, куда он постоянно ездил, наравне с Гужоном, от своей организации.

Когда нуж­но было набросать какой-нибудь письменный доку­мент, проект обращения, или резюме беседы, он был незаменим, делал это с величайшей легкостью и изя­ществом. Постепенно к его манерам привыкли, стали приглашать его на совещания при Биржевом комите­те, в особенности, когда дело касалось рабочего во­проса, поскольку архаическая организация Биржевого Комитета стала отставать от времени, главным обра­зом в отношении собирания материалов по текущей статистике и по всякого рода документам по рабоче­му вопросу. У Поплавского, на Мясницкой, где поме­щалась его канцелярия, дело было поставлено на ши­рокую ногу, и Обществу удалось весьма быстро (оно существовало всего 12-13 лет) накопить ценный ма­териал.

Наша фирма была чисто торговой, и в эту органи­зацию мы не входили, но по другим делам я немало сталкивался с Поплавским, и его организацией, в част­ности по воинскому присутствию и по комитету по от­срочке военно- обязанным. Тут я убедился, что дело­производство у них, действительно, хорошо поставле­но, и всякого рода «ведомости» надлежаще составле­ны и хорошо документированы; когда же они посы­лали своего представителя О. Б. Гаркова, то он всегда оказывался ценным сотрудником.

Во время войны Общество заводчиков и фабри­кантов прославилось в Москве защитой интересов Электрического общества 1886 года, с которым сра­жался город, желая «муниципализировать» это круп­нейшее предприятие.

Я уже указывал на то, что нем­цы, после войны «с головой» выдали своих защитни­ков, которые старались представить своих немецких хозяев швейцарцами.

Отмечу сейчас, что это дело упорно вел сам Поплавский, правда прикрывшись ав­торитетом Гужона. Это, несомненно, парадоксальное, положение еще больше изолировало Общество завод­чиков и фабрикантов, и многие из его участников под­держивали с ним отношения только на узко профес­сиональной почве. Это, в свою очередь, явилось при­чиной того, что эта профессиональная группировка, которая могла бы способствовать выявлению «буржу­азного» самосознания в то время, когда этого было естественно ожидать, также не сыграла роли в этом направлении.

Нижегородский ярмарочный биржевой комитет не был, в собственном смысле слова, московской орга­низацией, но московское влияние было там очень силь­но, и неоднократно именно московский человек воз­главлял «всероссийское торжище». Так было, когда председателем комитета пребывал Савва Тимофеевич Морозов, К. А. Ясюнинский и даже — скромный ча­совщик, П. М. Калашников.

Не буду подробно останавливаться здесь на том, что к началу века Макарьевская, как ее называли, яр­марка, уже утратила былое свое значение во всем рус­ском народном хозяйстве и перестала быть всероссий­ской. Когда-то в ней происходил важный процесс, про­цесс экономический, всего народного хозяйства Рос­сии, — переход товаров, потребляемых на огромной русской территории, как и на европейской и азиат­ской, от производителей или из первых рук, во вто­рые коммерческие руки, и в третьи, имеющие дело непосредственно с потребителем. На ней грандиозные пространства России, Европейской и Азиатской, запа­сались большей частью предметов своего потребления и оттуда они распределялись по всем местам торго­вым и промышленным. Поэтому в период своего наибольшего расцвета — шестидесятые-семидесятые го­ды прошлого столетия—Макарьевский торг являлся главным ежегодным регулятором между спросом и предложением, между производством и потреблением, всех, без изъятия, товаров.

Но если, стечением времени, вследствие развития путей сообщения, всероссийская роль ярмарки несколько убавилась, она все-таки со­храняла, благодаря окско-волжской водной системе, свое краевое значение для севера и юго-востока Рос­сии и для Сибири. Руководящее же значение во внут­реннем торговом обороте перешло к Москве. Выезд на ярмарку перестал быть обязательным, не осущест­влялся более под руководством самих хозяев, в осо­бенности в предприятиях промышленных, — и дело ярмарочного представительства стало приобретать иную внешность: московское влияние в нем ослабло, председатель перестал быть москвичом и состав вы­борных стал более серым.

В административном отношении ярмарочная тер­ритория представляла обособленную единицу, нахо­дившуюся в ведении Нижегородского губернатора, но не входившую в состав городской черты Нижнего Нов­города. Поэтому Комитету приходилось ведать не только вопросами руководства, ходом ярмарочной тор­говли, или торгово-промышленным представительст­вом, а в миниатюре быть как бы городским самоуправ­лением, со всеми, свойственными таковому функция­ми. Это требовало создания постоянного органа, ве­дающего ярмаркой, и ярмарочный комитет Нижего­родский, в отличие от других ярмарок, был организа­цией, которая действовала круглый год. Собрания ко­митета происходили периодически, разница между ни­ми и «ярмарочными» была в том, что они имели ме­сто в Купеческой управе, в Москве, а не в главном до­ме на ярмарке.

Отмечу еще, что, как это часто бывает с соседя­ми, «ярмарка» постоянно воевала с городом. В последнее время это усиливалось личной неприязнью, существовавшей между председателем комитета А. С. Салазкиным и городским головой Д. В. Сироткиным.

В состав комитета мне пришлось вступить в том же 1912 году, когда исполнилось мое гражданское со­вершеннолетие. В октябре 1911 года умер Андрей Александрович Титов, мануфактурный торговец в Ростове-Ярославском, знаток русской старины и коллек­ционер. Он был «старшиной» ярмарочного комитета и, следовательно, с его смертью, открылась вакансия. Выборы имели место во время ярмарки 1912 года. Вы­бирали «уполномоченные» — представители отдельных торговых рядов. Уполномоченным я не был, но это и не требовалось. Достаточно было иметь ценз. Предсе­датель, член Государственной Думы, А. С. Салазкин, с которым я был едва-едва знаком, предложил мне баллотироваться. Предполагалось, что на место «стар­шины» продвинут кого-либо из младших членов коми­тета, а я войду в состав комитета, как его член, но не старшина. На самом деле, оказалось, что меня сразу избрали старшиной, а тот нижегородец, который ме­тил на это место, избран не был.

Во время войны наступил товарный голод, и яр­марка сразу сошла на нет. Замерла и деятельность ко­митета. В силу этого, мое участие в его работе было недолговременным. Состав был немногочисленный. Из участников, кроме председателя, который был очень толковый, культурный и знавший свое дело че­ловек, помню его заместителя, крупного торговца ме­таллическими изделиями, Сергея Дмитриевича Кон-дратова. Это была очень характерная, подлинно рус­ская фигура, — человек с образованием, но оставший­ся — и сознательно — членом той среды, из коей вы­шел. Был также К. П. Бахрушин, большой мой прия­тель, неизменно звавший к себе играть в «преферанс» после каждого заседания.

В деятельности комитета в то время главное ме­сто занимала подготовка столетнего юбилея, который должен был праздноваться в 1917 году, а в деле под­готовки центром являлось юбилейное издание, коим руководил А. А. Кизеветтер. Дело было задумано ши­роко и обещало явиться ценным вкладом в историю русской экономики. Война многому помешала. В сущ­ности, от него остался только ряд статей П. Остроумо­ва, напечатанных уже за рубежом.

Отраслевые организации появились в Москве срав­нительно очень поздно, только после событий 1905 года, когда вопрос о вертикальной и горизонтальной организации промышленности стал на очередь. Отра­слевые группировки в металлургии, в угольном деле и в машиностроении существовали уже давно, когда впервые зашла речь об организации хлопчатобумажников.

Объясняется это тем, что Московский Бирже­вой комитет, в сущности говоря, и был организацией хлопчатобумажников. За хлопчатобумажниками по­следовали льнянщики и суконщики. Потом пришли остальные. Но особое значение имели лен и грубая шерсть. Обе эти организации — Третьяковы и Кашта­новы — быстро заняли заметное место. Есть мнение, что в своих отраслях эти группировки играли боль­шую роль, чем хлопчатобумажный союз, среди тех, ко­го он объединял. Я думаю, что это так и было.

Общество хлопчатобумажных фабрикантов Мо­сковского района возникло примерно в 1906 году. Оно обединяло все ветви хлопчатобумажной промышлен­ности, — и прядильщиков, и ткачей, и ситцевых фаб­рикантов, и работавших одежный товар. Все почти без исключения мало-мальски значительные фирмы входи­ли в общий состав. Общество имело профессиональ­ный, но не синдикальный характер, и вопросы цен, на­пример, разрешались частными соглашениями, а не постановлениями совета общества.

Первоначально орга­низационная связь была довольно слабой, но впослед­ствии, во время войны и, особенно, в эпоху февраль­ской революции, — общество начало становиться по­длинной отраслевой профессиональной группировкой.

Во главе Общества стоял Н. П. Рябушинский, как председатель, но фактически руководил совет, куда входили А. М. Неведомский, Л. Л. Рабенек, А. А. Ценкер, Ф. Г. Карнов и др. Управление делами было сна­чала у А. К. Витт, политехника-экономиста, служив­шего сначала в Куваевской мануфактуре, а после у В. Ф. Гефдинга. Последний являлся одним из выдающих­ся экономистов, хорошо знавших хлопчатобумажное дело.

К этим же отраслевым организациям принадлежа­ло и Общество оптовых торговцев мануфактурой, ко­торое мне, правда с некоторым трудом, удалось соз­дать в 1915 году. Не знаю почему, между московскими «скупщиками» никакой общности не было, разве что были друг с другом знакомы, да и то более домашним порядком, а не по деловым отношениям.

Совершенно не было в обычае обмениваться справками о кредито­способности покупателя или иными деловыми сведе­ниями. Считалось неуместным заходить в чужой ам­бар, даже к знакомым. Очевидно боялись, что таким путем можно было выведать какие-либо коммерческие тайны и создать «недобросовестную конкуренцию». Повидимому, это существовало издавна: об этом мо­жно судить по воспоминаниям П. И. Щукина, который, много говоря о своих покупателях, совсем не упоминает о конкурентных фирмах, хотя многие из них, как на­пример Грибовы, не только уже существовали, в опи­сываемое им время, но и пользовались заслуженной известностью.

Так было не только в Москве, но и на Нижегород­ской ярмарке, и в провинции, например, в Харькове.

Положение несколько изменилось в начале войны 1914 года. Хотя никто не думал, что война будет про­должаться более четырех лет (ждали, что она окон­чится к Рождеству), но ряд принятых сразу мероприя­тий по стеснению торгового оборота произвел силь­ное впечатление, и появилась мысль, что прежняя раз­общенность не соответствует моменту, и нужно перио­дически собираться, дабы обмениваться мнениями и сведениями о текущем положении. Это начинание встретило живой отклик среди заинтересованных лиц, и в «Славянском Базаре», в отдельном помещении стали устраивать регулярно, раз в неделю, завтраки. С. И. Щукин отнесся к этим завтракам с большим сочув­ствием и стал сам бывать на них, что предрешило их успех, настолько авторитет его был велик. Собиралась почти вся московская группа: Щукин, Решетниковы, Оконниковы, Болдырев, Дунаев, Пермяков, Талановы, Серебрянников, Ижболдин, Удалов-Вавилов и др. Гри­бовы заявили о своем «сочувствии», но бывать не бы­вали. Нашу фирму представлял я.

С течением времени стало ясно, что эти завтраки можно использовать, как базу для создания профес­сиональной организации: отраслевые группировки, правда, больше в промышленности, — росли, как гри­бы, и можно было попробовать пробить еще сущест­вовавшую деловую косность и создать одно из первых торговых объединений. Посетители «завтраков» ре­шили легализироваться и поручили все хлопоты мне, как юристу «общественнику». Опять скажу, что боль­шую роль сыграл С. И. Щукин, не только одобривший эту мысль, но обещавший свое полное содействие, ко­торое потом и понадобилось. Устав составить было нетрудно, — по трафарету. По его изготовлении я со­брал у себя учредителей, и дело двинулось. Устав дол­жен был быть утвержден министерством торговли и промышленности, куда мы и направили соответствующее ходатайство. Вскоре обнаружилось, что дело за­тягивается.

Это происходило весной 1915 года, в то время, когда были перевыборы в Биржевом обществе. После выборов я вступил в состав Биржевого комитета. Ка­ково же было мое изумление, когда, в первые же дни, я обнаружил, что наше ходатайство об утверждении устава было прислано на заключение Биржевого Ко­митета (это было естественно) и что Комитет готовил­ся дать отрицательный отзыв (это было ненормально, так как учредителей даже не запросили). Конечно, это был эпизод исконного противопоставления фабрикан­тов торговцам и удивляться не приходится. Разумеет­ся, без особых затруднений, в новом составе Комите­та, я добился благоприятного заключения, за каковым сейчас же последовало и министерское утверждение.

Общество было организовано. В нем удалось объ­единить многие крупнейшие фирмы по всей России. Кроме Московской группы, вошли: Второвы (Сибирь), Тарасовы (Северный Кавказ), Соколовы-Жмудские (Харьков), Котляревский (Одесса), Бажанов-Чувалдин (Петербург), Щетинкины (Казань), Шварцман (Киев), Понизовский (Москва-Харьков) и многие другие. Груп­па получилась очень внушительная. Я был избран председателем. Управляющим делами я пригласил, на первое время, А. К. Витта, который тогда управлял де­лами и у хлопчатобумажников. К сожалению, дело не удалось развернуть как бы следовало: наступил то­варный голод, и торговые дела стали сходить на нет. Торговали мы за деньги и никакого особого вопроса не возникало.

К началу февральской революции уже существо­вал целый ряд отраслевых группировок, и почти все главнейшие отрасли промышленности и торговли Мо­сковского района были организованы. Помимо упоминавшегося мною Общества фабрикантов хлопчатобу­мажной промышленности, объединявшего все ветви этой отрасли производства, было еще Общество су­конных фабрикантов, во главе с Каштановым; льнопромышленное, с председателем Третьяковым; шелковщики группировались около Щенковых; были кожевен­ные заводчики с их председателем Новоселовым; ап­претурщики во главе с Чернышевым, и наша, «скупная» организация. В последнее время появилось еще объе­динение цементных заводчиков и некоторые более мелкие торговые группировки, например, Союз тор­говцев обувью и др. Были, конечно, и отделения все­российского синдикаты — Продамета, Продуголя, Кровли и др. Но эти отделения носили, так сказать, «деловой» характер, а не представительный, который осуществлялся их руководящими органами.

Добавлю еще, что объединение московских бан­ков стало регулярно собираться только после фев­ральской революции.

Для некоторой характеристики настроений в это­го рода промышленных группировках приведу доволь­но яркий анекдотический эпизод того времени: в од­ной из организаций должны были произойти выборы одного ответственного представителя.

Было два кан­дидата, и хотели сговориться, а не решать большин­ством голосов. Один из кандидатов был промышлен­ник, занятый исключительно своим делом, хорошо знавший свою отрасль, но человек не яркий и не об­ладавший даром слова. Другой был полной ему про­тивоположностью: он больше занимался обществен­ной деятельностью, складно говорил и был в боль­ших чинах: имел «действительного статского» и лю­бил, когда его называли «генералом», на что, конеч­но, имел право. Ему не очень симпатизировали, и боль­шая группа участников собрания хотела его прова­лить. Один из этой группы попросил слова, — против его кандидатуры. «Я напомню вам, — начал он, — один исторический эпизод.

Сначала он покажется вам к де­лу не идущим, но потом вы увидите, в чем суть. Ког­да Петр Великий проезжал по дороге в Крым, через Донецкий бассейн, то ему показали угольный пласт, выходящий наружу. В то время каменный уголь еще не эксплоатировался, и мало кто понимал его значение и пользу. Тем не менее, великий преобразователь Рос­сии произнес, увидев угольный пласт, следующие про­роческие слова: «Сей минерал, если не нам, то потом­кам нашим зело полезен будет». А я скажу, — продол­жал оратор, — что сей генерал, ни нам, ни потомкам нашим, и вообще никому и ни на что полезен не будет».

Вопрос был разрешен без дальнейших прений...

К этой теме купеческого «инобесия» я постоянно возвращаюсь, потому что считаю ее чрезвычайно важ­ной для выяснения общих настроений, царивших сре­ди московского купечества. Для меня несомненно, что тяга в дворянство в сильной степени мешала «классо­вому» осознанию торгово-промышленной массы. «Об­лагороженный» элемент купечества был элементом не­прочным и, пользуясь терминами Кокорева, можно ска­зать, что генеральские дети не хотели оставаться у при­лавка.

Из не-московских, а общероссийских промышлен­ных объединений представители первопрестольной столицы входили в организацию Всероссийских Съез­дов представителей промышленности и торговли. Я говорил уже немало и об этой крупнейшей русской группировке и об истории ее образования, в частно­сти о том, что, когда, после 1905 года, стал на очередь вопрос о необходимости объединить торговлю и про­мышленность в обще имперском масштабе, то Москва этой задачи не выполнила. Не важно, хотела она или не хотела, сумела, или не сумела, — важно, что этот вопрос был разрешен в Петербурге и Петербургом, и

к тому же при весьма скромном участии представите­лей московских группировок.

Правда, впоследствии москвичи были и на съездах, и в составе руководящих органов, но по существу положение оставалось преж­ним: Москва, если официально не была вне общерос­сийского объединения, то, по существу, почти никако­го участия в его жизни не принимала и, даже более то­го, почти не интересовалась его существованием. Все это относится, конечно, прежде всего к Биржевому комитету.

Трудно сказать, является эта рознь между петер­бургскими и московскими группировками лишь про­явлением обычного спора между северной и первопре­стольной столицами, или, наоборот, были какие-ли­бо особые внутренние причины, которые вызывали не­согласие между двумя промышленными центрами, меж­ду двумя методами общественной и промышленной ра­боты. Вероятно, было и то, и другое, но, как бы то ни было, их отношения нельзя назвать хорошими. И нуж­но быть справедливым: со стороны московских деяте­лей, враждебность чувствовалась сильнее.

Нельзя ска­зать, что в Петербурге были лишь «чиновники», а в Москве «хозяева»: в Совете Съездов, среди главных руководителей, был ряд «хозяев», в подлинном, мос­ковском смысле этого слова. Таковыми были: П. О. Гукасов и гр. А. А. Бобринский и даже, в известном смы­сле, С. Г. Лианозов. Но на них всех был другой отпе­чаток, — откровенно говоря, отпечаток этот был в сильной степени «европейский».

Постоянно бывая на съездах, я довольно быстро ознакомился с обстановкой и завязал много личных «добрых отношений». Видимо, в Петербурге пригляде­лись и ко мне, и не удивлялись моей усидчивости, а другие, — те, кому нужно было бывать «по должно­сти», бывали не всегда: не очень-то любили москвичи ездить в Петербург.

Нельзя сказать, чтобы эта рознь между Москвой и Петербургом не вызывала у некоторых стремления найти какое-то согласование, найти общий язык и устранить вредные трения. И опять-таки приходится сказать, что это течение шло с севера, а не из Москвы;

в Первопрестольной оно встречало мало откликов. В Петербурге был ряд лиц, стремившихся создать какое-то единство, справедливо осуждая эту мало обосно­ванную московскую подозрительность и даже враж­дебность. В борьбе с этим явлением они всегда стара­лись использовать и привести в свою веру тех отдель­ных москвичей, которые появлялись на съездах. В чи­сле этих лиц одно из самых первых мест занимал С. Г. Лианозов.

Уже в то время он имел крупную позицию в рус­ской нефтяной промышленности: он был председате­лем русско-английской нефтяной корпорации и един­ственным, чьи акции котировались на парижской бир­же. Лианозовское нефтяное предприятие было одно из самых старых в России.

На первый взгляд С. Г. был мало заметен: невы­сокого роста, может быть, несколько даже застенчи­вый, говоривший просто, без «ораторского красноре­чия». Но за этим скрывалось знание дела, большая ясность ума и необычайное умение подойти к собе­седнику. Источником этого умения была благожела­тельность, с которой он вообще относился к людям и которая располагала к нему тех, с кем ему приходи­лось общаться.

Я говорил уже, что С. Г. считал себя, в известной степени, москвичом и имел, конечно, к тому основание. Во всяком случае, ему «сам Бог велел» явиться одним из связующих звеньев между воюющими сторонами, и эта роль ему удавалась. Мы быстро с ним сблизились;

он всегда очень ценил отсутствие предвзятой враждеб­ности.

Тех же примерно настроений был и Павел Андреевич Тикстон, один из выдающихся деятелей и в Со­вете Съездов, и вообще в русской организованной про­мышленности. П. А. играл заметную роль: в то время он был руководителем синдиката «Продамета» (прода­жа металлов с южных заводов).

По происхождению он был англичанин, и это очень на нем сказывалось. В своем некрологе Н. А. Тэффи назвала его «первый русский джентльмен». Не знаю, был ли он первым, но джентльменом, несомненно, был. И это его какое-то внутреннее благородство весьма на всех действовало. Он никак не мог признать целесообразности войны «на пустом месте». Обладая большой силой убежде­ния, именно своей непредвзятостью, он обычно гово­рил: «Может быть, вы и правы, тогда убедите меня в этом. Но если вы этого не сумеете, то не мешайте мне вас убедить», — и часто последнее ему удавалось. Во всех попытках сближения противников П. А. всегда был одним из первых.

Таким же был и граф Андрей Александрович Бобринский — одна из замечательнейших фигур на фоне Совета Съездов. Конечно, А. А. был человеком дру­гого мира, другого прошлого, других традиций, но в Совете Съездов, где он занимал место товарища пред­седателя, он был своим человеком, как давний предсе­датель Всероссийского общества сахарозаводчиков. Это был человек тонкой и глубокой культуры и ред­кой внутренней чистоты и светлости, — подлинный старый русский барин, в лучшем смысле этого слова. Мало кто пользовался таким единодушным уважением. Разумеется, и он был на стороне тех, кто «воевать» с Москвой не собирался.

К этой группе надо еще причислить инженера Дмитрия Петровича Кандаурова, — отца русского кон­сула в Париже. Это был человек старой складки, вне всяких споров и разногласий, державшийся со всеми доброжелательно, в особенности как старший к младшим. Мне он очень помог быстрее освоиться с петер­бургским климатом.

Не буду останавливаться на тех, кто хотел походом идти против Москвы и всего московского. Во-первых, это был П. О. Гукасов, человек очень важный, загадоч­ный и мало доброжелательный; во-вторых, инженер Н. И. Изнар, который не выносил Москву за ее «поли­тику».

Говоря о деятелях Совета Съездов, не могу обой­ти молчанием еще одну выдающуюся фигуру — В. В. Жуковского. Вряд ли помнят его в современной Поль­ше, но было бы слишком несправедливым, если бы его имя оказалось совсем забытым.

Владислав Владиславович Жуковский был инже­нер, участник целого ряда правлений русских и поль­ских металлургических обществ, в частности — круп­нейшего общества Брянских заводов в Екатериносла-ве. Кроме того, он был членом Государственной Думы, где председательствовал в группе «Польское Коло». Это был прирожденный общественный деятель, всесто­ронне образованный, с европейским кругозором. Он хорошо говорил, безукоризненно председательствовал, отлично владел пером и мог, с большим искусством, организовать коллективную работу. Известное издание Съездов, — «Промышленность и торговля в законода­тельных учреждениях», многим ему обязано. Не было вопроса, проходившего через Совет Съездов, где бы не чувствовалось, что он по этому поводу думает, и он сразу находил ту линию, по которой дело должно было следовать далее.

В личном обращении это был образец (как и по­добает сыну Речи Посполитой) европейской вежли­вости. Для его характеристики приведу один эпизод, вызвавший, в свое время не мало смеха, касающийся также отношений Москвы и Петербурга.

Был один съезд, на котором предстояло председа­тельствовать Г. А. Крестовникову. По крайней мере, так решили в Петербурге и направили в Москву соответ­ствующие приглашения. Все было сделано, как подо­бает, но отклик Москвы (не в первый раз) оказался отрицательным.

В чем было дело, не помню. Вероят­но и не знал, так как в то время еще не был посвящен „в „секреты богов“. Как бы то ни было, Крестовников отказался, сославшись на болезнь жены, — ссылка не- убедительная, так как Юлия Тимофеевна Крестовникова вообще была женщина болезненная. Но Г. А. не только не поехал сам: на этом Съезде Москва была во­обще представлена очень слабо, и не звездами первой величины.

Я был на этом съезде (совещательным членом). Нельзя было не заметить, что петербуржцы затаили обиду, но к тем немногим москвичам, которые явились, — любезность была изысканная. На съезде председа­тельствовал председатель Совета горных инженеров, член Государственного Совета Н. С. Авдаков, один из возглавителей южных горнопромышленников. Все шло надлежащим порядком и съезд благополучно прибли­зился к концу.

Обычно, в последний день съезда, устраивался банкет. Было так и на этот раз. Народу было много, — все больше петербуржцы. Из москвичей, помню, был еще Савва Ник. Мамонтов так же, как и я, «сове­щательный». Это обстоятельство не помешало поса­дить нас на очень почетные места. За банкетом, как полагается, были тосты; один из них — за приглашен­ного, но не приехавшего Г. А. Крестовникова. Тост этот надлежало произнести В. В. Жуковскому. Он начал в довольно минорном тоне, говоря о том, как грустно узнать, что имеются больные в семье одного из вид­ных участников организации; предложил выразить со­чувствие и послать телеграмму. Потом, сразу изменив тон, сказал: «А все-таки, как хорошо, когда есть свой председатель: и сам-то он здоров, и жена у него здорова, и все у него здоровы, и сам он тут и, когда ну­жно, сидит и председательствует».

Речь имела шумный успех, а рядом со мной сидев­ший С. Г. Лианозов сказал мне: «Павел Афанасьевич, вы много меня моложе, но вряд ли когда услышите такую изящную и такую злую речь». С. Г. был прав: не довелось услышать.

Теперь я скажу несколько слов о том, как съезды были организованы. Я уже говорил, что члены дели­лись на две категории: полноправное (т. е. организа­ция) и совещательное предприятия. На ежегодных съездах выбирался Совет Съездов, очень многочис­ленный, с тем, чтобы все районы и все отрасли про­мышленности были бы представлены. В Совете были представители и Московского Биржевого комитета, и Купеческой управы. Когда я стал старшиной Бирже­вого комитета, я также стал членом Совета Съездов. Совет избирал комитет, где, кроме выборных членов, были члены делегаты от крупнейших организаций. В комитете был также кто-то от Москвы, но никогда в выборах не участвовал. Наконец, был президиум из председателя Н. С. Авдакова, заместителя — Э. Л. Нобеля, П. С. Гукасова, А. А. Бобринского, И. И. Ясюковича; возможно, были и другие, но не припоминаю. Канцелярия съездов, которые назывались, по телеграф­ному адресу, «ассоциация», помещалась сначала «Нев­ский, 100», а потом «Литейный, 46». Там же происхо­дили и съезды.

Теперь мне осталось сказать об участии предста­вителей промышленной и торговой Москвы в других общественных группировках. В сущности говоря, это сводится к работе купечества в Московской городской думе.

Я не буду касаться старого времени, дореформен­ного городового положения, когда деятельность в го­родском управлении сводилась только к хозяйствен­ным вопросам и не имела общественного характера.

Конечно, в эту эпоху «купцы» доминировали в ду­ме, уже тогда большинство домовладельцев были лю­ди купеческого сословия, они же составляли огромное большинство гласных, а в городские головы, или в их товарищи, избирались большей частью представители «династий»: Третьяковы, Мазурины, Хлудовы, Алексе­евы, Гучковы, Рукавишниковы, Куманины. Бывали, правда, исключения, но редко. Можно назвать только имена князя Черкасского и известного государствоведа и философа, Б. Н. Чичерина.

Согласно городовому положению 1892 года, Мо­сковская городская дума состояла из 160-ти гласных, к которым нужно было прибавить членов Управы, мо­гущих в гласных и не состоять, но участвовавших в со­браниях думы на правах гласных, всего, таким образом, бывало около 170-ти человек.

Гласных избирали преимущественно из числа до­мовладельцев. Имелось небольшое число арендато­ров, которые должны были быть внесены в соответст­вующие списки. Избирательных участков было шесть.

Каждый имел свою определенную физиономию. Пер­вый — Китай-Город и самый благоустроенный квар­тал — Тверская; второй — Замоскворечье; третий — Арбат и Пречистенка; четвертый и пятый — среднее купечестве, и шестой — окраины и арендаторы, — са­мый «серый» участок. В каждом участке были свои из­бирательные кандидаты, руководившие выборами бо­лее или менее самостоятельно. Общий же надзор за всей выборной процедурой был сосредоточен в город­ской управе, в руках городского головы.

Я очень хорошо помню выборы 1904, 1908, 1912 и 1916 годов. В первые два срока был выбран мой отец, затем последовала моя очередь. Уже в 1904 году было деление на правых и на левых, или, как они официаль­но назывались, на «умеренных» и «прогрессивных». Формально это не были политические группировки, но фактически первые были тесно связаны с октябриста­ми, вторые с партией Народной свободы. Каждая груп­па составляла свой список, но кандидаты голосовались отдельно, и обычно избранными бывали кандидаты и того, и другого списка, причем число и умеренных, и прогрессивных было обычно почти одинаково, — ра­нее с небольшим уклоном вправо, а при выборах 1912 года образовалось незначительное левое большинст­во. Выборы 1916 года, конечно, стоят особняком: уже чувствовалось приближение февральских событий. Обычно, физиономия вновь выбранной думы обнару­живалась в первом же собрании, когда происходили выборы городского головы.

Представители купечества значились — и часто до­минировали — и в том, и в другом списках. Иначе говоря, они ставили свою кандидатуру не под флагом принадлежности к своему сословию или классу, а под знаком своих политических симпатий и в тех, правда, сравнительно редких случаях, когда в думе борьба шла по политической линии, одна часть купечества противостояла другой на тех же основаниях, как и представители интеллигенции. Никогда вообще не бы­ло даже попытки — ни во время выборов, ни в по­рядке думской работы — сорганизовать какую-ни­будь особую «торгово-промышленную» группу, кото­рая должна была бы действовать в думе, руководству­ясь своим «классовым самосознанием» и попыталась бы использовать свое несомненное численное превос­ходство для проведения тех или иных решений, выгод­ных лишь купеческому сословию и обременительных для прочих слоев населения.

Более того: те представители купечества, которые играли роль в городской ду­ме и влияли на ход дел городского управления, обыч­но принадлежали к тем купеческим семьям, часто ди­настиям, — которые уже отошли от торгово-промыш­ленной жизни и обратились либо в общественность, либо в либеральные профессии. Последним из могикан в этом отношении был Н. А. Найденов, но, надо ска­зать, он настолько был тесно связан с представителя­ми интеллигенции, что и его трудно считать предста­вителем «темного царства». Все же последние город­ские головы, начиная с С. М. Третьякова, — и Н. А. Алексеев, и К. В. Рукавишников, и П. И. Гучков — при­надлежали к семьям, известным своим уклоном в об­щественность.

Думские лидеры начала столетия, как из купечества — А. С. Вишняков и А. И. Гучков, так и представители интеллигенции, — С. А. Муромцев, Н. И. Щепкин и братья Астровы, — тесно переплетались друг с другом и составляли единую цельную группу. Указанное явление с особенной яркостью обнаружи­лось в составе думы 1913-1916 годов, когда мне дове­лось впервые вступить в число гласных. И в этой думе было весьма значительное большинство гласных из торгово-промышленной среды, но, как это ни пока­жете странным, они не играли решающей роли. Эта дума была «прогрессивная», с большинством в четы­ре-пять голосов; потом это большинство увеличилось, когда при выборах членов управы проходили кандидаты прогрессивной группы. В этой группе купечество составляло также главную массу, но лидерство было в руках интеллигентских. Делами группы руководил Комитет прогрессивной группы гласных, который, в сущности говоря, стоял вообще во главе всей москов­ской-городской либеральной общественности, а он почти сплошь состоял из лиц либеральных профессий. Председательствовал Н. А. Астров, городской деятель, ранее, в течение долгого ряда лет, — городской секре­тарь, впоследствии имевший почти синекуру, как член правления городского кредитного общества.

Членами комитета были: доктор — хозяин водолечебницы --Н. М. Кишкин, присяжный поверенный Н. В. Тесленко, учитель гимназии А. Д. Алферов, два приват-доцента университета, правда, оба купеческого происхожде­ния, С. В. Бахрушин и А. А. Титов, директор городско­го взаимно-страхового общества П. А. Вишняков. Из активных торгово-промышленников были лишь Л. Л. Катуар, да пишущий эти строки, но, по правде гово­ря, и мы оба были более интеллигентами, чем пред­ставителями класса «эксплоататоров».

Собрания комитета происходили раза два в месяц. Изредка они имели место у Астрова, но большей ча­стью у меня, в моей столовой. Моя секретарша, Е. Н. Лишкина, была и секретаршей комитета. Собрания все­гда очень хорошо посещались, так как компания бы­ла дружная, и я совсем не припомню «бурных заседа­ний».

Кроме заседаний комитета, бывали и пленарные собрания всей группы гласных. Обычно это имело ме­сто в конторе Н. П. Шустова.

Уже по выборам городского головы можно су­дить о том, сколь мало эта группа выявляла свою клас­сово-промышленную позицию. Городским головой был избран князь Г. Е. Львов, будущий глава Временного Правительства.

Ни к купечеству, ни к городскому уп­равлению князь не имел никакого касательства. Он был земским деятелем и известен, как глава общезе­мельной организации, успешно справившийся со сво­ей задачей во время русско-японской войны. Нельзя сказать, впрочем, чтобы его кандидатура была есте­ственной для «купеческой» Москвы и для купеческой думы. Только сильное интеллигентское влияние, мож­но бы сказать, засилье либеральных профессий, — мо­гло его выдвинуть на пост руководителя городским хозяйством Москвы.

Как известно, князь Львов утвер­жден, точнее, назначен, — не был. Вторым кандидатом думы выбрали профессора С. А. Чаплыгина. Он также не имел успеха. Новым кандидатом был Л. Л. Катуар, торгово-промышленник, но не характерный для купеческой Москвы. И только четвертый, и наз­наченный, кандидат, — М. В. Челноков, как бы сделал возврат к старым традициям. Челноковы была старая купеческая семья, кирпичные заводчики. Последнее время они от дел отошли.

В связи с выбором Челнокова, разыгрался один эпизод, который едва не привел к конфликту внутри прогрессивной группы, между промышленниками и ин­теллигентами. Большинство промышленников были «беспартийные», или «прогрессисты». Почти все ин­теллигенты — кадеты.

Когда и челноковские выборы встретили какое-то затруднение в министерстве внут­ренних дел, новоизбранный, но еще не назначенный го­лова написал письмо министру, которое сильно не по­нравилось его сотоварищам по партии. В Московском, городском, кадетском комитете Челноков вообще не был популярен, и возник вопрос об его отставке, что ему совсем не было желательно. Тем временем назна­чение состоялось, но вопрос об отставке продолжал стоять на очереди. Городской кадетский комитет хо­тел, через своих членов, принудить и комитет про­грессивной группы заставить Челнокова отказаться. Но тогда не-кадетские члены прогрессивной группы запротестовали, угрожая выйти из числа членов груп­пы, чем обрекли бы ее на «меньшинство». Кадетский комитет понял реальность угрозы и, скрепя сердце, не настаивал. Челноков вступил в должность городского головы.

Деятельность Всероссийского Союза городов це­ликом относится к военному времени. Не касаясь его работы, а говоря только про его организацию, можно сказать, что картина была точно такая же, с той, мо­жет быть, поправкой, что в Союзе интеллигентский элемент был еще многочисленнее. Сплошь и рядом провинциальные думы, почти исключительно состояв­шие из местных торгово-промышленников, выбирали для представительства на съездах, а следовательно, для участия в Главном комитете, не городских голов, которые зачастую были из купечества, а специальных делегатов, — инженеров, врачей, или присяжных по­веренных. Возглавление же в Союзе было, в сущно­сти, тем же, что и в городской думе, благодаря возглавлению, в обоих случаях, М. В. Челноковым. Но в Союзе городов все рабочее руководство лежало на докторе Н. М. Кишкине.

Заканчивая главу об общественной деятельности купеческой Москвы, я вновь вернусь к вопросу о том, насколько ее можно считать классовой или даже про­фессиональной. Существовала одна область, где эта деятельность таковой и являлась: это область рабо­чего законодательства. И тут, нужно сказать, предста­вители Москвы, действуя в униссон с Петербургом, как и с провинцией, не проявили ни понимания современ­ной им обстановки, ни предвидения будущего. Нель­зя, конечно, рисовать прошлое русской фабрики в та­ких мрачных красках, как ныне это зачастую делается, особенно по ту сторону железного занавеса.

Весьма много было сделано, главное, так сказать, в индиви­дуальном порядке, на отдельных фабриках и заводах. Кренгольмская мануфактура, о которой свидетельст­вует газета «Таймс», не была исключением, ни даже исключением редким. Но в организованных выступле­ниях, в особенности при обсуждении вопроса об ог­раничении рабочего дня, позиция промышленников не шла вровень с развитием народного хозяйства. Конеч­но, нельзя и эту проблему рассматривать изолирован­но, вне сравнения с общим укладом русской жизни то­го времени и, в частности, с бытом деревни, но все-та­ки факты остаются фактами и, если техника в русской промышленности, по меньшей мере, не отставала от запада, то экономика и социальные условия работы оставались позади. Повторяю, что много было внесе­но частных поправок, улучшавших общее положение, но это не было результатом общих групповых или профессиональных обсуждений, результатом проду­манной и разработанной народнохозяйственной поли­тики, которая могла бы явиться своего рода «кредо» для торговли и промышленности, как общественные и социальные группы.

Легко было бы здесь все свалить на условия прошлой, несвободной русской жизни, на невозможность легальной широкой общественной ра­боты, на те или иные препятствия полицейского ха­рактера. В известном смысле, может быть, это и так, но эта причина не единственная и, пожалуй, даже не первенствующая. По аналогии можно себе предста­вить, что наряду с разработкой вопросов чисто поли­тического порядка, могла бы производиться подго­товка мероприятий и чисто экономического харак­тера.

Для крайних левых вопрос был решен в марк­систской или народнической идеологии, но для рус­ского либерализма экономической программы не бы­ло, и не было потому, что ею просто не занимались. Мне кажется, что здесь повинно то невнимание, то от­сутствие интереса к вопросам торговли и, главным об­разом, промышленности, на которые я указывал, и ко­торые были так характерны для русского общества. И как это ни парадоксально, эти настроения сказывались и в самой торгово-промышленной среде.

Это было оборотной стороной медали, той медали, которую русское купечество могло бы получить за свои заслу­ги в деле культуры и благотворения. Купеческая сре­да слишком переплеталась, в особенности в последнее время, с интеллигенцией. Во многих проявлениях сво­ей жизни — ив домашнем укладе, и в городской об­щественной деятельности, — среда эта шла часто «ин­теллигентским» путем. Развитие культуры и искусства от этого выигрывало, — создавались Третьяков­ская и Щукинская Галлереи и Художественный театр, но не выковывалось не только классовое, но и группо­вое сознание, не создавались группы, по-настоящему могущие понять не столько свои права, сколько обя­занности, в связи со своей ролью в народном хозяй­стве. Поэтому, когда случилась «буржуазная» револю­ция, буржуазии в сущности не было, во всяком слу­чае, не было группы, которая имела бы свою идеоло­гию и знала бы и свои права, и прежде всего свои обя­занности.

О том, как в правительственных сферах относи­лись к настроениям московской торгово-промышлен­ной среды, можно судить по воспоминаниям графа В. Н. Коковцева, который описывает прием на бирже и обед у Г. А. Крестовникова; имевший место в связи с назначением гр. Коковцева председателем Совета Ми­нистров.

В отличие от других авторов, воспоминания Коковцева подчеркивают, что инициатива появления его в Москве исходила от председателя Московского Биржевого комитета, который и руководил особым со­бранием на бирже, и устроил обед в честь петербургского гостя.

На этом обеде произошел инцидент с речью. П. П. Рябушинский, который говорил в оппози­ционном тоне, упомянул о «преследовании старообряд­цев», о «заигрывании с западом в ущерб нашей само­бытности», о «воинственных замыслах, не справляю­щихся с истинными народными заветами» и об «уступ­чивости иностранцам в ущерб национальным интере­сам». Закончил Рябушинский тостом, «не за прави­тельство, а за русский народ, многострадальный, тер­пеливый и ожидающий своего истинного освобожде­ния».

Коковцев свидетельствует, что он был в большом затруднении, как ему отвечать; по его впечатлению, огромное большинство присутствующих — а их было около ста человек — явно не сочувствовали Рябушинскому. Хозяин дома, Г. А. Крестовников, просил петер­бургского гостя не отвечать «на этот лепет».

В согласии с этим, Коковцев решил принять шут­ливый тон и не говорить по существу речи Рябушинского. Он сказал, что не может ответить за все ошиб­ки русского Правительства, начиная с времен Рюрика, за все прародительские грехи, и что он присоединяет­ся к тосту о русском народе, приглашая всех трудиться на общей ниве. Словом, все обошлось как нельзя луч­ше, и Рябушинский, благодаря оратора, произнес за него тост, как за «слугу народа».

Обед у Г. А. Крестовникова состоялся за две неде­ли до смерти моего отца и за месяц до выборов в Биржевое Общество. Ввиду болезни отца, я мало с кем виделся, но все же помню, что речь Рябушинского рассматривалась многими, как «знамение времени», и что на каждом собрании «оппозиция» должна была что-то сказать. Помню также, что Рябушинского упре­кали в том, что он не выступил на собрании в Бирже, где речь его была бы вполне уместна и не ставила бы хозяина дома в трудное положение.

Эту характеристику встречи с московской оппо­зицией, данную Коковцевым в 1912 году, не безынте­ресно сравнить с его же воспоминаниями о появлении в Москве в 1909 году. Тогда, по его словам, дело об­стояло совершенно иначе. Правда, он и тут подчерки­вает, что инициатива московских свиданий исходила из Москвы: «Я не был еще в Москве с самого моего назначения на должность министра финансов, и об этом не раз говорили мне с известной горечью преж­ний председатель Биржевого комитета Найденов и его преемник Крестовников (это, очевидно, ответ на существующее в исторической литературе мнение, что вновь назначенные министры финансов ездили на «смотрины» в Москву). Но это не помешало тому, что встречи с Москвой прошли чрезвычайно гладко и обмен любезностями был «самый сердечный». Мы ра­зошлись в самых дружеских настроениях». (Гр. В. Н. Коковцев «Из моего прошлого». - II тома, будут даны на странице - www.LDN-Knigi.narod.ru, в 2001)

Нельзя однако сказать, что не делалось попыток объединить политические настроения московской тор­гово-промышленной среды. Одно время была мысль о создании особой «торгово-промышленной партии», где объединилось бы все купечество, но эта затея сра­зу была обречена на неуспех: единодушия не было, бы­ли и правые, и левые, и посадить всех за один стол оказалось невозможным.

Попытка создать «торгово-промышленную пар­тию» родилась в начале 1905 года, одновременно с первым шагом в деле организации общероссийских промышленных объединений. Как известно, первая по­пытка в этом направлении, имевшая место в Москве, успехом не увенчалась; инициатива перешла в Петер­бург, где и были созданы съезды представителей про­мышленности и торговли.

С созданием партии дело обстояло внешне как будто лучше: она была соргани­зована; по существу же дело было так же, плохо. Тор­гово-промышленная партия в значительной степени существовала лишь на бумаге. Созданная для выборов в Думу, она в выборной кампании роли не сыграла, и в Первую Думу провели лишь одного кандидата — А. В. Демидова.

Параллельно с «торгово-промышленной партией», создается и «торгово-промышленный союз». Инициа­торами его явились виднейшие представители Москов­ской биржи: и Крестовников, и Рябушинский, и Моро­зовы, и Кнопы. Задачей его было объединение, на всем пространстве Империи, деятелей промышленно­сти и торговли в одну организацию, «для достижения основанных на новом правопорядке классовых нужд и потребностей». Новый правопорядок, это — мани­фест 17-го октября и возвещение им свободы.

Но за октябрем 1905 года был декабрь, иначе го­воря московское вооруженное восстание. Следствием его был раскол, и во всем русском обществе, и в его торгово-промышленном секторе. Одни ушли дальше направо, другие продвинулись влево. Трудно стало говорить об «единой торгово-промышленной, полити­ческой группировке», даже об едином фронте. Даже попытка объединить купеческих депутатов в Госу­дарственной Думе в какую-то надпартийную группи­ровку успеха не имела. А этих депутатов было так не­много...

Неуспех создания собственной партии в Москве опять передвинул инициативу в Петербург, где обра­зовалась «прогрессивная экономическая партия», — детище Петербургского Общества заводчиков и фаб­рикантов. Здесь дело пошло как будто несколько даль­ше, во всяком случае программа была разработана до­вольно обстоятельно. Нельзя сказать, чтобы содержа­ние ее вполне соответствовало ее наименованию. Пар­тия не столько стремилась к «прогрессу», не столько хотела идти вперед, сколько заботилась о том, чтобы удержаться на каком-то, весьма скромном, уровне до­стижений 1905 года, т. е. в сущности была весьма близ­ка к союзу 17-го октября. Эта близость выражалась в согласовании деятельности, в частности в совместном издании газеты «Новый путь».

Все эти петербургские начинания находили мало отклика в России, особенно в Москве.

«Правые» и «левые» настроения в купечестве и, очевидно, невозможность установить единый полити­ческий торгово-промышленный фронт заставили от­дельных купцов и промышленников идти в существу­ющие политические партии и, в частности, примыкать к Союзу 17-го октября и к партии Народной свободы.

В этих партиях они растворялись в массе и мало влияли на общую позицию, партиями занятую.

Может быть, наиболее «торгово-промышленной» была «группа прогрессистов» Четвертой Государствен­ной Думы; это объясняется, конечно, той первенству­ющей ролью, которую в ней играл ее член А. И. Коно­валов. За пределами Думы партии прогрессистов поч­ти не было. Во всяком случае, та роль, которую эта группа сыграла в Государственной Думе, в частности в деле создания «прогрессивного блока», объяснялась прежде всего авторитетом ее лидеров.

Тем не менее, нужно сказать, что в Москве была попытка подвести базу под думскую фракцию. Коми­тет прогрессивной группы установил контакт со свои­ми петербургскими единомышленниками. В Москве в этом комитете участвовали: В. П. Рябушинский, С. С. Ермолов-Зверев, — крупный оптовик мануфактурой из Тулы, присяжный поверенный Я. И. Лисицин и ав­тор этой книги.

В Петербурге были: А. А. Барышни­ков, Шубин. Позднее и А. И. Брянчанинов. У послед­него иногда бывали большие собрания сочувствую­щих, обыкновенно за ужином. Но все это делалось «кустарным» образом, и прогрессивной группе не уда­лось так же, как и при других попытках, осуществить политического объединения торгово-промышленников, даже левого фланга.

Существует мнение, что органом московского ку­печества была газета «Утро России», принадлежавшая Рябушинским, главным образом, старшему их брату— П. П. Рябушинскому. Это было не совсем верно. «Утро России» отражало настроения левого крыла крупного купечества, примерно так же, как «Голос Москвы», бу­дучи октябристской газетой, был органом умеренно-правых. Разница в том, что газета Рябушинского была более боевым органом «буржуазии», чем его октябристский собрат. Лейт-мотивом большинства выступ­лений П. П. было уяснение той роли, которую купе­чество должно было играть в России, вырабатывание программы его действий и определение тактики. Есте­ственно, что эти взгляды проводили и в контролируе­мом им печатном органе. У октябристов же лидером был А. И. Гучков, вышедший из московской промыш­ленной среды, но совсем от нее отошедший, а его по­мощники, остававшиеся в промышленности, как, на­пример, Н. В. Щенков или М. В. Живаго, не были ярки­ми общественно-политическими фигурами.

Сам по себе факт, что паи той или иной газеты находились в купеческих руках, еще не имел решаю­щего значения. Во многих московских газетах изда­тельство было под купеческим контролем, но от этого одного газеты не становились еще печатным органом буржуазии. Самая распространенная в Москве газета «Русское слово» принадлежала паевому товарищест­ву, где крупнейшим пайщиком и фактическим хозяи­ном был И. Д. Сытин. Этот русский самородок не только формально принадлежал к купеческой среде, но и на самом деле, был прекрасным, талантливым коммерсантом.

Сытинское книгоиздательство и книж­ная торговля были и хорошо организованы, и сыграли немалую роль в развитии русского просвещения, спо­собствуя проникновению книги в деревню. Но и ком­мерческий талант И. Д. Сытина, и его торговые заслу­ги отнюдь не делали Сытинскую газету органом мос­ковского купечества. Редактором газеты был зять Сы­тина, Ф. И. Благов, а негласным руководителем извест­ный фельетонист В. М. Дорошевич.

И. Д. Сытина я очень хорошо знал. Он был на­шим соседом по имению и летом мы постоянно ездили вместе «в город». Он был большим приятелем моего отца, который, вскоре стал пайщиком Сытинского то­варищества. Не раз Сытин рассказывал в моем при­сутствии моему отцу о своих новых предположениях, и по многим вопросам с ним советовался. Часто гово­рил он и о газете, которую, естественно, очень любил.

Никогда не было речи о том, чтобы она должна бы­ла стать органом буржуазии, даже либеральной, или даже радикальной. Стремлением Сытина было создать из «Русского слова» внепартийную, внеклассовую, хо­рошо осведомленную газету, с большим тиражем и большим влиянием. В сильной степени это и удавалось и Сытину, и его ближайшим сотрудникам. Коммерче­ский талант Сытина помогал ему в организационных вопросах, связанных с газетой, но коммерческого ха­рактера она от этого не получила.

В самой солидной, самой серьезной, не только московской, но и русской газете «Русские ведомости», возможность влияния лиц торгово-промышленной среды была не менее значительной. Жену главного ру­ководителя газеты профессора В. М. Соболевского В. А. Морозову называли, как одну из главных пай­щиц. В свою очередь, вся деятельность Варвары Алексеевны была окрашена близостью к одному из са­мых значительных культурных московских центров, каковым и были «Русские ведомости».

Газета не была партийно-кадетской, как, например, петербургская «Речь», но все-таки кадетское влияние в ней было сильным, тогда как в торгово-промышленной среде оно таковым не было. Те из кадетов, которые имели значение в партии, — были иногда купеческого про­исхождения (будущий Московский городской голова М. В. Челноков) или же не имели влияния в купеческой среде (А. И. Шамшин, С. А. Попов, С. А. Смирнов).

Полную противоположность «Русским ведомо­стям» представляла небольшая, не читавшаяся интел­лигенцией газетка «Московский листок» (редактиро­вал его Н. И. Пастухов). О ней вообще можно было бы и не упоминать, ввиду ничтожности ее влияния, но она имела прочно установившуюся репутацию га­зеты купеческой: главной массой ее подписчиков и чи­тателей было среднее и мелкое купечество и торговые служащие, — класс приказчиков, пополнявших ряды купечества.

И по своему содержанию пастуховская га­зета была купеческой. Мне уже приходилось упоми­нать, что одним из главных ее сотрудников был дове­ренный К. Т. Солдатенкова, И. И. Барышев, писавший под псевдонимом Мясницкий. Он был, несомненно, не без таланта и живо изображал в своих писаниях сред­ней руки московскую купеческую жизнь. В те времена это являлось почти единственным отражением этого своеобразного быта. Вышедший из той же среды пи­сатель И. С. Шмелев лишь много позднее дал в ли­тературе картину этой, близкой ему, общественной группы.

Мне очень много приходилось в моей жизни стал­киваться с октябристами, как с организацией. Помню, в студенческие времена, когда я был «примыкающим» к студенческой фракции Народной свободы (я не со­стоял в партии), в Университете, где все было полно социалистами разных оттенков и направлений, был небольшой кружок студентов-октябристов, во главе которого стоял С. С. Ольденбург. Все отдавали долж­ное его мужеству идти против течения. Но общением с Ольденбургом почти и исчерпывались мои встречи с октябристами. С А. И. Гучковым я никогда не был близок, это перешло мне от моего отца, который всегда был далек от семьи Гучковых.

Международным правом в университете я занимался мало и плохо знал профессора Л. А. Комаровского. Зато очень хорошо знал Н. В. Щенкова, усердного городского деятеля и плохого политика. Со Щенковыми мы были знакомы домами. Жена его, Екатерина Степановна, была влия­тельной московской городской деятельницей. Но о политике с Щенковыми мы как-то не беседовали, — он знал мое нерасположение к октябризму. Я лишь смут­но припоминаю, кто был в Московском городском ко­митете октябристом. Все это пишу потому, что ни­какого касательства к «Голосу Москвы» у меня не бы­ло. Газета была тусклая, скучная, и за пределом груп­пы единомышленников успеха не имела.

Зато «Утро России» я знал хорошо. Газетное де­ло меня всегда очень интересовало. «Утро России», по настроению, было мне ближе сытинской газеты, и я с большим удовольствием согласился, по приглаше­нию П. П. Рябушинского, войти в редакционный ко­митет газеты. Правда, за это удовольствие приходи­лось платить: газета была убыточная и от времени до времени сочувствующим ей и прежде всего редакцион­ному комитету надо было делать не очень большие денежные взносы.

Организация редакционного комитета была, так сказать, «де факто»; юридически все это было шатко. По существу, хозяином являлся П. П. Ему лично при­надлежала типография, где газета печаталась, и дом, где, кроме типографии, находились и редакция, и со­брание нашего комитета. У П. П. было желание при­дать руководству газетой коллективный характер: в этом он видел, — и был, конечно, известным обра­зом прав, — выявление значения «Утра России», как органа прогрессивной и либеральной части москов­ской купеческой массы, не находившейся в зоне ка­детского влияния.

В редакционный комитет, кроме самого П. П., вхо­дил его брат, Владимир Павлович, а также С. Н. Тре­тьяков, С. А. Смирнов и я. Как будто еще кто-то был, но постоянно присутствовали только вышеназванные лица, да и то Третьяков не был аккуратным посетителем, сам же П. П. приезжал только в каких-нибудь чрезвычайных случаях.

Издателем газеты юридически состоял И. Ф. Ро­дионов, личный служащий Павла Павловича, управ­лявший его домом. Он, что называется, заведывал хо­зяйственной частью, и на его обязанности лежало со­бирать те взносы, о которых я упоминал. Он заходил ко мне в амбар и постоянно жаловался на трудности своей задачи.

Фактически редактором был известный в то вре­мя в Москве, очень талантливый журналист, автор на­шумевшего фельетона, посвященного министру вну­тренних дел, — «Прыжок влюбленной пантеры». П. П. находил, что он недостаточно стремится подчеркнуть «классовый» характер газеты. Впоследствии он ушел, и его заменил тоже очень способный журналист С. С. Раецкий.

Для характеристики позиции, занятой «Утром России», и тона печатавшихся в нем статей, можно привести несколько выдержек, дающих ясное пред­ставление о том, что думали тогда руководители га­зеты. Вот, например, несколько строк из «Новогоднего приветствия»:

(Цитирую по книге П. И. Берлина, «Русская буржуазия».)

«Наш новогодний тост, — писала газета, — обращен к буржуазии, к третьему сословию со­временной России. К той крепнущей, мощно раз­вивающейся силе, которая, по заложенным в не­драх ее духовным и материальным богатствам, уже и сейчас далеко оставила за собой вырож­дающееся дворянство и правящую судьбами стра­ны бюрократию.

Мы, прозревающие высокую историческую миссию этой крепнущей ныне буржуазии, привет­ствуем здоровый творческий эгоизм, стремление к личному материальному совершенствованию, к

материальному устроению каждым из нас своей личной жизни. Этот созидательный эгоизм, эго­изм государства и эгоизм отдельной личности, входящей в состав государства, не что иное, как залог наших будущих побед новой, сильной, ве­ликой России над Россией сдавленных мечтаний, бесплодных стремлений, горьких неудач.»

А вот излюбленная тема Рябушинского: взаимо­отношения между купечеством и дворянством. Газета жаловалась, что, например, во время юбилея Отечест­венной войны слишком много уделяли внимания дво­рянству и очень мало купечеству. Во время приезда в Россию президента Французской Республики, его возили к цыганам, но не возили к купцам. В газете по­явилось письмо в редакцию, под заголовком: «Буржуа или дворянин», где ставился вопрос, могут ли и дво­рянство, и купечество оставаться попрежнему «на пле­чах у народа».

«Ныне, после годов революции, — писал ав­тор, — грубый остов, действующих в конституцион­ной России политических сил, не оставляет уже места ни прежней идеализации, ни вере. Руки интеллигенции беспомощно опускаются, народ обеднел и обнищал, донышко казенного сундука стало показываться все яснее и яснее, и вся огромная храмина, которую пред­ставляет ныне наше отечество, начинает расползаться по швам. Поэтому дворянину и буржуа нельзя уже вместе стало оставаться на плечах народа, и одному из них придется уходить. Это обстоятельство и вызывает конфликты, которые, время от времени, возникают между ними. Чем скорее буржуа сделается один хо­зяином положения, тем легче будет жить и всему на­роду»...

И, наконец, вот что писал, под псевдонимом В. Стекольщиков, сам руководитель газеты, лидер этой торгово-промышленной группы, П. П. Рябушинский, в статье, озаглавленной «Аршинники поднялись»:

«В 1905 году, — читаем мы, — буржуазия по­могла людям старого режима подавить револю­цию. Но теперь реакция, такая же некультурная, как и анархия, в свою очередь начинает вызы­вать отпор со стороны буржуазии. И вот, побе­дители видят, что купец как будто бы начинает мешать. Сначала это приписывается случаю, не­брежности, невниманию, а чиновник делает вид, что он не замечает. Но долго не замечать нельзя. Подъячий, по свойственной ему трусости и осто­рожности, некоторое время колеблется, наконец, решается и говорит: «Любезный аршинник, отой­ди в сторону, разве ты не видишь, что мешаешь пятиться моему другу красной фуражке и мне. Я, конечно, уверен, что злой воли у тебя нет, что это лишь недосмотр с твоей стороны, так что те­бе бояться нечего, но все-таки — отойди». И вдруг происходит неслыханное: аршинник, всегда такой уступчивый, такой молчаливый, внезапно очень определенно заявляет, что ему попятное движе­ние красной фуражки и приказного кафтана не нравится, что он им мешает вполне сознательно и что и впредь будет мешать. В той схватке куп­ца Калашникова и опричника Кирибеевича, кото­рая начинается, конечно, опять одолеет Калашни­ков. Может быть, и на этот раз его потом пошлют на плаху. Но идеи буржуазии, идеи культурной свободы, — эти идеи не погибнут».

Когда с 1913 года в Государственной Думе обра­зовалась довольно сильная группа «прогрессистов», и А. И. Коновалов принял в ней большое участие, — мно­гие стали считать «Утро России» партийным органом этой группы. Это не верно. «Утро России» оставалось до конца внепартийным и внегрупповым печатным ор­ганом. Иначе и быть не могло: газета оставалась под контролем П. П. Рябушинского и его ближайших дру­зей. Сам П. П., по свойству своей натуры, не мог быть человеком партийным, связанным партийной дисцип­линой. Таковой пребывала и созданная им газета.

В начале десятых годов текущего столетия, в Мос­кве, а может быть и в Петербурге, очень много гово­рили об «экономических беседах», об «единении науки и промышленности». Под этими названиями разуме- лись собрания, которые с 1910 года имели место у А. И. Коновалова, на Малой Никитской, а впослед­ствии у П. П. Рябушинского, в «Третьяковском» доме, на Пречистенском бульваре. О них много рассуждали, стремились быть приглашенными, читали в газетах от­четы о происходивших собеседованиях, словом рас­сматривали их, как одно из самых крупных явлений торгово-промышленной активности того времени. Вряд ли, однако, ныне вспоминают о них, сорок с лиш­ним лет спустя. Теперь можно отнести эти нашумев­шие когда-то беседы в число достижений торгово-промышленной общественности.

Инициатором бесед был А. И. Коновалов. По Коммерческому институту он был знаком, часто близок со многими профессорами-экономистами. Технически организовать встречу науки и промышленности было нетрудно: нужно было просто позвать тех и других к себе, «чай пить». Александра Ивановича в Москве любили, на приглашение его откликнулись, и тогда и начались «беседы».

У Коновалова собрались раза три-четыре. Я уже указывал, что в это время он несколько отходил от общественной работы. Беседы продолжались, но уже в особняке Рябушинского, в большой зале его пре­чистенского дома.

Мне довелось бывать на этих собраниях почти с самого начала их возникновения. Кажется, я не был только на первом. Я уже говорил, что попал на них, как «человек науки». Ввел меня туда А. А. Мануйлов.

Но был и другой московский деятель, о котором, боюсь, нынче все забыли, но который в культурной жизни Москвы играл первенствующую роль: С. В. Лурье. Не устану повторять, что это был один из самых примечательных людей, связанных с торгово-промышленной средой тогдашней Москвы.

Он много помог Рябушинскому в организации дальнейших со­браний. К сожалению, задача оказалась неразрешен­ной. Общения между наукой и промышленностью не произошло, и об этих собраниях можно вспоминать, как о приятно проведенных вечерах, но не более. А между тем, по замыслу, именно на такого рода собра­ниях могла бы выработаться та «идеология» москов­ской буржуазии, отсутствие которой так сказалось в эпоху февральской революции. На ком вина? При­ходится думать, что не нашлось людей, которые могли бы стать подлинными руководителями, настоящими лидерами. Может быть, один Лурье понимал, что нуж­но делать. Помню, как он горько жаловался, что от больных вопросов хотят отмахнуться.

Воспоминания о С. В. Лурье наводят меня на мысль сопоставить экономические беседы у Рябушин­ского и философские собрания у М. К. Морозовой (С. В. Лурье и там, и тут играл заметную роль). «Мо-розовские» собрания были, несомненно, крупным мос­ковским достижением. В развитии философской и от­части религиозной мысли в Москве они сыграли весь­ма значительную роль. Во-первых, они удались. Со­брания Рябушинского не «выковали» идеологию «класса производителей». Собирались, пили чай, очень хорошо сервированный, «говорили», вернее сказать, — «участвовали в прениях», и этим дело кончалось. Боль­шое значение имела недостаточность подготовки этих собеседований. По личному опыту помню, как трудно было говорить, когда просили «сказать несколько слов». Приходя на собрание, не знали, о чем будет беседа. Поэтому почти всегда говорившие оставались в плане «общих мест». Да и говорили-то всегда одни и те же. А на собраниях бывали весьма замечатель­ные люди. Помню, например, что на одном из таких собраний многие из москвичей в первый и единствен­ный раз слышали П. Г. Виноградова. Председатель­ствовал обычно, и делал это прекрасно, — профессор С. А. Котляревский.

На одном собрании выступил П. Б. Струве: это было одно из первых выступлений редактора «Осво­бождения» в буржуазной среде. Он читал доклад на тему о развитии производительных сил в России. Естественно, что докладчик подчеркнул необходи­мость условия незыблемых осуществлений права, рав­ного и одинаково обязательного: «Необходимо изве­стное политическое спокойствие и довольствие на ос­нове осуществления права и порядка, не мирящегося с произволом, откуда бы он ни исходил».

В происходивших прениях было указание на зна­чение политически старого вопроса. «Обсуждая меры специального характера, — заявил один из ораторов, — которые были бы полезны для улучшения народ­ного хозяйства, мы не найдем выхода и вращаемся все время в заколдованном кругу. В этом кругу спе­циальных мероприятий нет точки опоры, инвестиро­вание которой ставит вопрос о рынке сбыта. Расши­рение рынка стоит в зависимости от поднятия поку­пательной силы населения. Надежды на внешний ры­нок не может быть, так как внешний рынок завоеван другими. Сколько бы мы ни искали философского камня, мы не найдем его на пути поисков специаль­ных мероприятий, и мы естественно переходим к не­обходимости осуществления общих мер. Хотя эти ме­ры не дают быстрых эффектов, но зато будут иметь прочные результаты. Необходимо устранить препят­ствия для осуществления общих мер. Промышленный класс заинтересован в их осуществлении, но досель его удельный политический вес вне сферы узко прак­тических вопросов — крайне недостаточен.

Доселе нет промышленной группы, как политической организа­ции, влиятельной и авторитетной, которая имела бы влияние на общее направление политики, и разрешение проблем, затрагивающих народные слои. Правитель­ство будет прислушиваться к голосу промышленности в широких вопросах политики, когда оно почувствует в представителях промышленности силу, и для этого они должны сойтись с общественными элементами и определенным образом, с определенной программой, войти в политическую жизнь страны. Общественные и промышленные элементы одинаково заинтересованы в вопросе поднятия экономических сил страны, внут­реннего рынка и потребительских масс. Это создаст почву для сближения и контакта между ними».

Это выступление рассматривалось, как призыв к сближению промышленников с интеллигенцией. Было мнение, что раньше промышленность в интеллигенции не нуждалась. Никакого общения между «купцами» и лицами свободных профессий не было. Весь уклад об­щественной работы в современных условиях произ­водства зиждется на интеллигенции.

Министр народного просвещения Л. А. Кассо, сам еще недавно профессор Московского университета, уво­лил трех профессоров университета. В знак протеста, большое количество профессоров и приват-доцентов подали в отставку, и университет оказался разгром­ленным. В общественных кругах Москвы это вызвало сильное волнение, и отдельные группы стали резко и определенно реагировать против действий правитель­ства по отношению к университету. Московские про­мышленники не остались безучастными к разгрому старейшего русского университета. В газете «Русские ведомости» появилось открытое письмо нижеследую­щего содержания:

«Бывают моменты в жизни общества, когда его молчание может быть истолковано, как знак сочувствия. Не порочит людей уступка матери­альной силе. Иное поражение почетнее победы. Но отказ от всякой защиты дела в области права и правды, есть уже несомненный симптом пора­жения и разложения духовных сил общества.

Мы, нижеподписавшиеся, члены торгово-про­мышленной среды, в сознании того огромного значения, какое имеет, в сфере нашей деятельно­сти, высшее образование, не считаем себя в пра­ве молчаливо присутствовать при том распадении высшей школы, которому нам приходится быть свидетелями.

Мы являемся убежденными сторонниками необходимости настойчивой и непреклонной борьбы со студенческими забастовками, но полагаем, что борьба эта не может вестись средствами, ко­торые затрагивают в корне все существование высшей школы.

Нелепые, а подчас даже преступные приемы насилия и обструкции, к которым ныне прибегает кучка фанатиков, не могут класть клейма на те мотивы, которые легли в основание отношений к учащейся молодежи, не могут стать точкой от­правления и оправдания всех мероприятий, на которые, видимо, ныне решилась правительствен­ная власть.

Молодежь вообще, а русская интеллигентская в особенности чрезвычайно чутка к вопросам пра­ва и правды и ни на что так быстро не, реагиру­ет, как на нарушение таковых. Это ее свойство, давая ей подчас выдающуюся моральную силу, дает, вместе с тем, каждому желающему руково­дить ею верное указание того пути, которого сле­дует держаться.

Революционная волна среди нашей учащейся молодежи уступила, за последние годы, несомнен­ному стремлению отдаться делу учения. Можно с уверенностью сказать, что еще несколько меся­цев назад подавляющие массы студентов были со­вершенно чужды мысли о каком-либо активном протесте.

Если эти протесты, в силу последних меро­приятий правительственной власти в сфере выс­шей школы, ныне состоялись и вылились в рез­кую, подчас даже антикультурную форму, то не- ужели, со спокойной совестью, можно самую выс­шую школу делать объектом воздействия. Нет, в великом деле народного строительства гнев пло­хой советчик, и одними приемами материальной силы не улаживаются конфликты, так глубоко за­трагивающие духовные силы русского народа. Плохую услугу оказывает общество правительству и стране, когда в моменты их духовного разлада оно своим молчанием дает правительству повод думать, что за ним моральная поддержка страны».

Следует 66 подписей.

Инициатива этого письма принадлежала А. И. Ко­новалову, П. П. Рябушинскому и С. И. Четверикову. Текст был выработан таким образом, чтобы получить возможно большее число подписей, и не из одного только «левого» лагеря.

Это в известном смысле и уда­лось: так, в числе подписавшихся был например Ни­колай Владимирович Щенков, лидер московской груп­пы октябристов, но, конечно, главная масса подписав­шихся была кадеты и будущие прогрессисты. Но это были все представители самых крупных предприятий. Какая-то газета подсчитала финансовую мощь поста­вивших подписи и определила ее в полмиллиарда зо­лотых рублей.

На заявление 66-ти деятелей торговли и промыш­ленности последовал чрезвычайно резкий ответ пред­седателя Биржевого комитета Г. А. Крестовникова. Он поместил в газете «Голос Москвы», письмо, в котором сообщил, что он узнал о вышеуказанном заявлении лишь из газет, по своем возвращении из Петербурга.

«Будучи председателем Московского Биржевого комитета по выбору биржевого общества, — писал он, — я являюсь официальным представителем торговой и промышленной среды московского района; я почи­таю долгом своим заявить, что в числе подписавших это письмо значится один старшина Московского Бир­жевого комитета из состава шести старшин и предсе­дателя и 29 лиц выборных биржевого общества из общего его состава 120 лиц.

Я не сомневаюсь, что большинство состава биржевого общества разделяет мое мнение о совершенной неуместности и нетактичности такого выступления, ко­торое ничего не выясняет и лишь способствует усиле­нию волнений».

В заключение председатель Биржевого комитета указал на содержащуюся, по его мнению, в заявлении «некорректность» подписавшихся по отношению к торгово-промышленной среде, за которую они как бы взяли на себя смелость высказаться, а также по отно­шению к нему, «избранному представителю», которому стало известно об этом выступлении только из газет.

Несомненно, цифра, приведенная председателем Биржевого комитета, совершенно точна, и из числа выборных биржевого общества подписи дала одна шестая общего состава. Но дело не в этом. На собы­тия в Московском университете откликнулись наибо­лее известные в Москве фамилии, главным образом те, которые вообще были в общественно-промышлен­ной работе.

Можно отметить, что, кроме самого Г. А. Крестовникова, нет подписей Н. И. Прохорова, А. Н. Найденова и Н. А. Второва, но последний всегда был в стороне от вопросов, не затрагивавших непосред­ственно промышленность или торговлю.

На резкое письмо Крестовникова последовал от­вет подписавших выступление 66-ти, а именно: А. И. Коновалова, П. П. Рябушинского, С. И. Четверикова и Н. Д. Морозова.

Они упрекали Крестовникова в том, что он в сво­ем письме совсем не реагировал ни на события, в уни­верситете, ни на правительственные мероприятия, и свел центр тяжести открытого письма 66-ти промыш­ленников как бы к фальсификации общественного мнения тем, что подписавшиеся отметили свою при­надлежность к торгово-промышленной среде. Подпи­савшиеся глубоко уважают и ценят Крестовникова, как энергичного представителя, защитника интересов тор­гово-промышленного класса и вождя и руководителя всех вопросов торгово-промышленной жизни, но ре­шительно восстают против его ответа, где он реаги­рует, как председатель Биржевого комитета, на заяв­ление 66-ти, подписанное ими, как частными лицами.

По мнению Коновалова и его друзей, право исповедывать те или иные убеждения не зависит от принадлеж­ности к тому или иному классу, к той или иной об­щественной организации. К тому же подписавшие заявление 66-ти не подписали его, как представители торгово-промышленной среды, а как члены ее, на что они имеют полное и неотъемлемое право. Они счита­ли выступление необходимым, повиновались голосу своей совести и испытывают нравственное удовлетво­рение в сознании исполненного гражданского долга.

На этом дело и закончилось. Крестовников, хотя и считал себя обиженным, но в отставку не подал. Был слух о том, что он намеревался это сделать, но его друзья его отговорили, справедливо указывая на то, что в письме Коновалова, Рябушинского, Четверико­ва и Морозова было высказано ему и полное доверие, и уважение.

Как это бывало обычно, выступление группы про­мышленников не понравилось ни крайним правым, ни крайним левым.

Сотрудник «Нового времени» А. А. Столыпин, брат председателя Совета Министров, так характери­зовал письмо 66-ти:

«Маниловский протест московских толстосумов, исходящий от кучки благополучных и без­ответственных людей, раньше всего неумен. Но он был бы даже вреден, если бы их сытой и сан-тиментальной импотентности не противопоставилось всеоружие государственной воли, по существу своему не могущей терпеть то, что в госу­дарстве не должно быть терпимо».

С левой же стороны авторов заявления обвиняли в том, что они действовали только как торгово-промышленники.

«По купеческой логике выходит, что буржуазия протестует против разгрома университета только по­тому, что это вредно отражается на интересах торгов­ли и промышленности. Купцы и промышленники не выступили бы, если бы таковые нарушены не были бы».

Таким же характерным выступлением, как и в деле разгрома Московского университета, было и выступ­ление по «еврейскому вопросу».

Общество фабрикантов и заводчиков московско­го района обратилось к В. Н. Коковцеву со специаль­ной запиской по еврейскому вопросу, в которой, меж­ду прочим, говорило:

«Чрезвычайно участились выселения евреев ремесленников и торговцев из местностей, где, с ведома администрации, они открыто жили и зани­мались торговлей и промыслами десятки лет, а товары их конфискуются. Это ввергает торговлю и промышленность в такую неопределенность и неустойчивость, при которых хозяйство страны и интересы купеческого класса не могут не претерпеть весьма серьезных потрясений. В лице выселяемых торговля и промышленность утрачива­ют старых и опытных посредников для сбыта про­дуктов.

Выселение неизбежно связано с прекращением выселяемыми платежей. Конфискация това­ров является карой для фабрикантов и заводчи­ков, отпускающих товары, в большинстве случаев, в кредит. Стеснять свободу, перемещая людей, равносильно тому, чтобы затруднять свободное кровообращение в живом организме.

Теперь рельефно обнаружилась одна из несомненных причин, переживаемых нашей промышленностью, главным образом мануфактурной, острого периода неплатежей вообще и затруднений реализа­ции денежных обязательств в частности. Это ко­ренится в беспрерывных выселениях, ограничени­ях и стеснениях, чинимых местными властями евреям. Многочисленные случаи ликвидации еврея­ми своих торгово-промышленных предприятий вызвали исключительное положение, создавшееся благодаря преследованиям администрации. Это влечет не только непоступление частных плате­жей, но часто и потерю местного рынка» (П. Берлин, «Русская буржуазия».)

Это выступление вызвало бурю негодования в правой прессе. Уже не говоря про черносотенное «Рус­ское знамя», которое :

«противопоставляло истинно-русских старых купцов нынешним Гучковым, Крестовниковым, Рукавишниковым, воспитанным на чтении жидовских газет, в которых они, по малому своему развитию, не в состоянии разобраться», —

суворинское «Новое время» тоже с резкостью обрушилось на авторов заявления:

«Московские купчики, — писал сотрудник этой газеты, небезызвестный М. Меньшиков, — удивитель­но обнаглели. В последнее десятилетие всевозможных поблажек, что им делает правительство, они совсем избалованы слабостью и великодушием власти. При­выкнув обирать казну, они начали уже пытаться ко­мандовать ею»...

В газетах этого лагеря появляются требования отобрать у промышленников их фабрики и заводы, если они будут идти по пути сочувствия врагам веры Христовой.

По «еврейскому вопросу» было еще одно выступ­ление, но оно носило более общий характер. Было это незадолго до войны 1914 года и было облечено в фор­му письма в газету «Русские ведомости». Не припом­ню сейчас, что послужило поводом к его опублико­ванию, помню только, что инициатива исходила от ле­вых кругов. Из торгово-промышленников подписали тоже только левые, но их в это время было уже немало, и подписей было достаточно.

Помню, что мне позвонила в контору Е. Д. Кускова, сообщила, какое выступление предполагается, что уже ряд моих поли­тических друзей дал свои подписи. Их примеру и я по­следовал.

Это «письмо в редакцию» было характерно тем, что подписи исходили действительно от разных групп и лиц различных политических настроений. В то время антисемиты были достижением только черной сотни.

Одним из ярких проявлений политических настро­ений левой части московской промышленности был юбилей Коноваловской фирмы. Коноваловская фаб­рика, как и многие другие текстильные предприятия Владимирско-Костромского района, возникла в год Отечественной войны, и празднование имело место в первых числах сентября 1912 года. Оно отличалось пьшностью, невиданной даже для Москвы.

Юбилейная программа состояла из трех частей. Днем была часть официальная: приветствия и адреса различных фирм и предприятий и поднесение «подар­ков». В Москве любили праздновать всякие знамена­тельные даты. Обычно посылались «хлеб-соль», в ви­де шоколадного пирога, и серебряная ваза, изобра­жавшая солонку. Знаю это по нашему опыту: наша фирма дважды праздновала юбилей, — по Москве и по Харькову; количество подношений всегда было очень велико. А на Коноваловское столетие откликнулись не только все друзья, но и все конкуренты.

Мне пришлось уже отметить, что центральным пунктом этой части программы был адрес Коммерче­ского института, прочитанный П. И. Новгородцевым. Он обладал прекрасным голосом и был одним из из­любленных московских ораторов.

Его цитата из Мельникова-Печерского: «Побольше бы на свете Коновало­вых», имела шумный успех.

Особенностью этой части праздника, происходившего в Коноваловском «амба­ре», на Деловом дворе, было отсутствие характера «де­монстрации», почему на нем присутствовали и правые, и левые.

Совершенно иной характер носила следующая часть юбилейного торжества, — банкет в ресторане «Эрмитаж», на знаменитой в Москве крытой летней террасе. Тут уже было иначе: правые почти все от­сутствовали. Очевидно, заранее было известно о том выступлении, которое готовил сам виновник торже­ства. Тем не менее, народу было много, и обширная терраса была переполнена. Правда, многих, а может быть и большинство, интересовала кулинарная сторо­на ужина, а отнюдь не политическое значение собра­ния.

Я уже писал, что в общественной деятельности Коновалова был некоторый перерыв, вызванный со­стоянием его здоровья. Юбилейное торжество явля­лось возвращением его на арену общественной дея­тельности после некоторой паузы. Это придало вы­ступлению А. И. характер чего-то, выходящего из ра­мок повседневной жизни.

А. И. прочитал длинную, очень хорошо составлен­ную речь. Написана она была, как говорили, Мосальским, который знал прекрасно и самого оратора, и то, что он мог и должен был сказать. Речь делилась на две неравные части. В первой говорилось — собствен­но об юбилее, об истории фабрики, о прошлом Коноваловской семьи и о значении этой мануфактуры в истории русской текстильной промышленности. Обо всем этом сказано было с большим достоинством и с сознанием своей роли в русском текстильном деле, но сказано сравнительно немного, и представляло собою как бы вступление к главной теме. Вторая часть, более пространная, носила чисто политический характер.

Оратор говорил об общих условиях русской жизни, о необходимых реформах и, в частности, о том, что надлежит сделать, чтобы промышленность в Рос­сии могла развиваться надлежащим порядком.

«Для промышленности, — сказал А. И. Коновалов, — как воздух необходим плавный, покойный ход по­литической жизни, обеспечение имущественных и лич­ных интересов от произвольного их нарушения, нуж­ны твердое право, законность, широкое просвещение в стране. Таким образом, непосредственные интересы русской промышленности совпадают с заветным стремлением всего русского общества, и оно должно сказать, что высокое развитие торгово-промышленной деятельности в стране непременно вносит известные оздоровляющие начала во всю атмосферу государ­ственной и общественной жизни».

Речь Коновалова была встречена восторженно. Оратору устроили овацию. Видимо, произнесенные слова соответствовали настроениям большинства при­сутствующих, что и неудивительно, ибо состав участ­ников банкета носил либеральный и частью интелли­гентский характер.

Если речь Коновалова была как бы проявлением чаяний и пожеланий левого крыла Московского купе­чества, то другое выступление, П. П. Рябушинского, — было встречено совершенно иначе. Он выступал от имени Биржевого комитета. Председателя Г. А. Крестовникова на банкете не было, но фактически П. П. го­ворил от себя, не выражая мнения тех, кого он фор­мально представлял. Говорил он на свою любимую те­му, о роли и значении купечества и призывал при­сутствующих признать представителей промышлен­ности и торговли первенствующей и главенствующей группой в государстве.

«Русскому купечеству, — говорил он, — пора за­нять место первенствующего русского сословия, пора с гордостью носить звание «русского купца», не гоняясь за званием выродившегося русского дворянина».

Последние слова носили весьма злободневный ха­рактер. В самый день юбилея в газетах появилось со­общение, что известный московский промышленник, главный руководитель Прохоровской Трехгорной ма­нуфактуры, И. И. Прохоров, возведен, со всей своей семьей, в «потомственное Российское дворянское до­стоинство».

Речь Рябушинского далеко не всем понравилась.

Заключительные слова вызвали даже протесты. Боль­шинство нашло ее неуместной, в особенности в устах «официального представителя» Московской биржи; другие сочли неудачным выпад против И. И. Прохо­рова, который пользовался общим уважением; нако­нец, некоторые заявили, что, давая такую нелестную характеристику русскому дворянству, нельзя этого де­лать вообще и, в частности, на обеде, куда были при­глашены официальные представители дворянского со­словия, в лице Костромского губернского предводите­ля Б. Н. Зузина, который, к слову сказать, никак на эту речь не реагировал.

Как бы то ни было, речь Рябушин­ского, придавшая банкету несколько митинговый ха­рактер, несколько ослабила то внушительное впечат­ление, которое создалось тщательно подготовленной и продуманной речью устроителя и руководителя бан­кета.

Других выступлений, кажется, больше не было.

Открытых прений — тоже. Сказали несколько речей в самом конце ужина — и этим празднество закончи­лось.

Третья часть юбилейного празднования заключа­лась в поездке на фабрику, для осмотра выстроен­ных помещений для школ, больницы, приюта, бога­дельни и т. д. Я уже упоминал, что все эти сооружения отличались чрезвычайной роскошью, особенно внеш­ней. Здания строил архитектор Желтковский, один из талантливейших московских зодчих. Все они были в стиле ампир и облицованы мрамором.

Роскошь построек соответствовала роскоши праздника. Приглашенных, которых было не так мно­го,» помнится, человек 25-30, — повезли из Москвы на экстренном поезде, у всех были особые помещения, а кулинарная сторона обслуживалась рестораном «Эр­митаж». Но пышностью и богатством приема дело не ограничилось. Приглашенные были подобраны так, что создалась возможность разного рода собеседований, главным образом, о вновь возникнувшей думской группе прогрессистов и о контакте с нею левых мос­ковских буржуазных элементов.

ГЛАВА IV

В первые месяцы после открытия военных дей­ствий против Японии война чувствовалась в Москве, как и во многих других местностях Европейской Рос­сии, весьма мало.

Московский военный округ не был мобилизован, никаких продовольственных ограниче­ний никто не знал, и жизнь текла прежним порядком. Война была крайне непопулярна, острословцы назы­вали ее «борьба макаки с кое-каки», а после проезда Куропаткина через Москву говорили, что ему под­несли такое количество икон, что он совсем не зна­ет, каким «образом» сможет победить японцев. Прав­да, в большом кремлевском дворце был комитет ве­ликой княгини Елизаветы Федоровны, который рабо­тал на помощь раненым, но раненые были далеко, их никто не видел, и эта красно-крестная работа не ме­няла характера прежней, спокойной жизни.

С течением времени картина стала меняться. Общей мобилизации в Москве не было, но в индивидуальном порядке было призвано много пра­порщиков запаса, во многих семьях сыновья и бра­тья оказались в действующей армии, кое-где стал появляться траур.

Обнаружилось, что на фронте дале­ко не все благополучно, в особенности в деле помо­щи больным и раненым. Чувствовалось, что нужно как то помочь; возникла общеземская организация, во главе с князем Львовым. А. И. Гучков уехал на Дальний Восток, как уполномоченный Красного Кре­ста и как представитель города Москвы. А главное, становилось ясным, что это не та «маленькая победо­носная война», о которой мечтал министр внутренних дел Плеве и которая помогла бы бороться против ре­волюционного движения, а надвигающаяся военная катастрофа, грозящая стране небывалыми потрясени­ями. И Мукден, и Лаоян, и гибель «Петропавловска», и сдача Порт-Артура и в особенности Цусима, траги­чески об этом свидетельствовали.

Военные неудачи на Дальнем Востоке поставили пе­ред страной вопрос об ответственности и правитель­ства, и всего режима за происшедшую катастрофу. Общественные организации стали реагировать. Пер­вым заговорило Московское городское общественное управление.

30-го ноября 1904 года Московская городская ду­ма должна была приступить к рассмотрению сметы на 1905 год. В заседании этого дня, перед обсуждением сметы, группа гласных внесла обширное заявление. В нем указывалось на то, что рассмотрение сметы до­ходов и расходов составляет один из последних су­щественно важных актов настоящего состава, почему и нужно обратить «взгляд назад». И далее шла ха­рактеристика тех препятствий, которые встречались в деятельности думы: устарелый и неуравнительный го­родской налог; непредставление общине, вопреки по­становлению закона, участия в некоторых видах го­сударственных налогов; оставление на городской каз­не тягот обширных расходов общегосударственного характера; обременительность государственных обло­жений; непомерность натуральных повинностей, от­бываемых населением исключительно по соображени­ям государственного порядка.

Вместе с тем записка указывала на те правовые условия, в которые поставлены городская община и население города, обязанные всегда подчиняться и подвергаться административным действиям и распо­ряжениям, во многих случаях несогласным с законом. Вследствие существующих условий, определяющих в русском обществе положение личности, права общей печати, пределы гласности и общих совещаний, жи­вая и тесная связь общественного управления с насе­лением и откровенное обслуживание общественных вопросов, — не существуют.

На основании вышеизложенного составители за­явления «имели честь предложить» следующее поста­новление:

Представить высшему правительству, что, по мнению Московской городской думы, необходимо установить ограждение личности от внесудебного ус­мотрения; отменить действие исключительных зако­нов; обеспечить свободу совести и вероисповеданий, свободу слова и печати, собраний и союзов; провести вышеуказанные начала в жизнь на обеспечивающих их неизменность незыблемых основах; выработать эти основы при участии свободно избранных представи­телей населения; установить правильное взаимодей­ствие правительственной деятельности с постоянным на законе основанным, контролем общественных сил над законностью действий администрации.

Это заявление Московской «цензовой» думы за­нимает совершенно особое место в ряду тех много­численных, либеральных, а иногда даже почти револю­ционных записок, которые вскоре стали подавать пра­вительству всякого рода общественные учреждения.

Конечно, она была навеяна теми земско-городскими со­вещаниями, которые стали собираться, с лета того года, «явочным» порядком. Но здесь характерна да­та, — конец ноября 1904, т. е. более чем за месяц до петербургских событий. 9-го января 1905, — день, с которого началась революция.

Характерно и то, что она, несомненно, соответ­ствовала настроениям, существовавшим тогда в пер­вопрестольной. Это видно прежде всего из того, что новые члены думы, которые по выборам декабря того же 1904 года вступали в ее состав, первым актом своей будущей деятельности ставили подпись под этим заявлением.

В числе таковых был и мой отец, и я очень хорошо помню, какое значение придава­лось тогда этой подписи. Не знаю почему, но суще­ствовало опасение, что все подписавшие будут при­влечены к ответственности и лишены избирательного права, примерно так, как впоследствии было поступлено с подписавшими Выборгское воззвание. Этого не случилось, но заявление было с определенностью продемонстрировано --> солидаристами[Author:LDN] .

Другим подтверждением указанных выше настро­ений было выражение Московским Биржевым комите­том сочувствия в связи с постановлением 30-го но­ября. Это, правда, было во время Найденова и лич­ной унии в деле лидерства в городе и на бирже.

Когда в начале того же, 1905-го года, на очередь стал вопрос о разработке положения о Государствен­ной Думе и была, с этой целью, создана Булыгинская коммиссия, то представители московской промышлен­ности живо на это реагировали.

Во всеподданнейшем адресе Московского торго­во-промышленного сословия, поданном в феврале 1905 года, говорилось о призыве к работе в области государственной деятельности «подданных Ваших, объ­единенных родом своих занятий, в лице их избранни­ков, опытом ознакомленных с насущными потребно­стями народной жизни. Торгово-промышленное со­словие с готовностью принесет свои силы и знания служению, согласно предуказаниям Вашим, на пользу Отечества.»

14-го марта Булыгину была подана от всех тор­гово-промышленных организаций петиция, в которой указывалось на важное место, занимаемое промышлен­ностью в жизни государства и общества, нужды ко­торого не могут быть выражены представителями земств и городов, и доказывалось, что к совещанию должны быть привлечены выборные представителе промышленности. Это заявление было подписано С. Т. Морозовым, С. И. Четвериковым, Г. А. Крестовниковым, А. И. Коноваловым, П. П. Рябушинским, Н. С. Авдаковым, И. И. Ясюковичем, П. О. Гукасовым, В. В. Жуковским, и было вручено Булыгину особой депутацией в лице С. Т. Морозова, Э. Л. Нобеля и Н. С. Авдакова.

Выработка самого положения о Государственной Думе вызвала раскол в московских промышленных кругах. Московское Биржевое общество, как и мно­гие другие организации, предполагало заявить свои пожелания в Булыгинскую комиссию, разрабатываю­щую вопросы о правах будущей Думы и о выборах в нее. На собрании выборных Биржевого общества, 2-го июня 1905 года, значительное большинство высказа­лось за совещательную думу, на что меньшинство за­явило протест. Одним из мотивов возражения против совещательного характера Думы была указана невоз­можность для «самодержавного Царя держать совет с выборными своего народа», как это было встарь, в первый период Романовской династии.

Повидимому, эта экскурсия в историю русской государственности была неизбежна по цензурным условиям времени, а мысль протестующих была простая и ясная: Дума должна быть законодательной.

Этот протест подписали 14 выборных, во главе с П. П. Рябушинским, В. А. Бахрушиным, И. А. Мо­розовым и др.

В этом же, столь значительном в истории пред­революционной России, 1905 году, начинается период подачи либеральных записок. Становятся частыми и земско-городские совещания. Во всех подаваемых за­писках отчетливо формулируется мысль о непосред­ственной зависимости судеб промышленности от куль­турных и политических условий народной жизни. Так Записка петербургских фабрикантов заявляет, что промышленность не может процветать там, где „народ бедствует.

Уральские промышленники говорят, что «дух ини­циативы и предприимчивости, столь важный для раз­вития промышленности, живет только там, где каж­дый уверен в строгом соблюдении разумного и спра­ведливого закона».

Южные горнопромышленники пишут, что «какая бы то ни была промышленность может развиваться только при условии существования прочных законов и сильной власти, всеми уважаемой и признаваемой». Наконец, Нижегородский биржевой комитет еще до 17-го октября пишет:

«Теперь, когда мы стоим, по-видимому, перед лицом полной революции, мы, как умеренные элементы, вновь должны указать прави­тельству, вновь умолять его дать России правильное народное представительство, т. е. основанное на об­щем избирательном праве и с законодательной вла­стью».

Заявление московских промышленников, редакти­ровалось в том же духе.

«Нужны коренные реформы, — говорит доклад­ная записка группы фабрикантов и заводчиков цент­рального района, — мы ясно видим, что сама про­мышленность находится в теснейшей зависимости от устойчивости правовых организаций страны, от обес­печенности свободной инициативы личности, от сво­боды науки и научной истины и от уровня просвеще­ния народа, из которого она вербует свои рабочие силы, тем более производительные, чем более они просвещены и материально обеспечены».

Записка московских фабрикантов и заводчиков заявляет также, что

...«недовольство рабочих, при проч­ном правовом порядке, при неотъемлемых гарантиях неприкосновенности личности, при свободе коалиций и союзов различных групп населения, связанных об­щностью интересов, могло бы вылиться в законные формы борьбы... Отсутствие в стране прочного за­кона, опека бюрократии, распространяющаяся на все области русской жизни, выработка в мертвых кан­целяриях, далеких от всего того, что происходит в неостанавливающемся течении бурного потока жиз­ненных явлений, норм и правил на все случаи много­сложных народных потребностей, задерживают раз­витие хозяйственной жизни в стране».

Были и другие заявления, все примерно такого же содержания. Заметим, что они исходили всегда от «группы фабрикантов и заводчиков», — той груп­пы, которая сорганизовала потом Общество фабри­кантов и заводчиков.

Земские и городские съезды не один раз соби­рались в 1904-5 годах. Лейт-мотив всех обсуждений — необходимость созыва народного представительства на основании четырехгласной формулы.

Главная мас­са участвующих — либеральные земцы. Представите­ли городских дум представляли значительное меньшин­ство, причем от городов в съездах сидели представите­ли интеллигенции. С несомненной ясностью обнаружи­валось, что распространенное ранее мнение о «купече­ском засилии» в городских думах, по меньшей мере, пережиток прошлого. Если формально в составе ли­деров земско-городских совещаний имеются «выход­цы» из купечества (всегда приходится иметь в виду А. И. Гучкова), то, по существу, между организован­ной промышленностью и руководителями земско-го­родских съездов согласия нет: все попытки в этом от­ношении терпят неудачу.

Бюро, избранное на июльском съезде 1905 года, для подготовки проекта общеимперской организации промышленности и торговли, куда входили гр. Бобринский, Плезнер, Гужон, Коновалов, Нобель, Рябу-шинский и Триполитов, — уже в июле пыталось до­стигнуть координации действий с заседавшим тогда в Москве съездом городских и земских деятелей. Но почвы для соглашения не нашлось. Эта попытка бы­ла возобновлена во время сентябрьского съезда зем­цев, но также успеха не имела. Сентябрьский съезд принял кадетскую аграрную и промышленную прог­рамму: принудительное отчуждение земли, восьмича­совой рабочий день, свободу стачек и т. д.

На том же съезде А. И. Гучков выступил против принятия постановлений об автономии отдельных областей (в частности — Польши) и децентрализации власти. Не­которые члены городской думы, из купечества (М. И. Карякин), земно ему за это кланялись, но дело сбли­жения между земцами и промышленниками вперед не продвинулось.

Торгово-промышленную Москву отнюдь нельзя рассматривать, как однородную, политически едино­мышленную группу. В московском купечестве, как среди лиц русского торгового сословия вообще, бы­ли люди разных мнений, разных оттенков политиче­ской мысли. Были правые, были и левые. Были край­ние правые; были, хотя и не особенно часто, и край­ние левые, тесно связанные с революционным движе­нием. Таковым, как я уже указывал, молва называ­ла С. Г. Морозова, что имело некоторое внешнее под­тверждение в его дружбе с Максимом Горьким. На­стоящими революционерами являлись члены семьи мебельного фабриканта Шмидта, а в семье шерстя­ных фабрикантов Арманд были люди, весьма близкие Ленину.

ГЛАВА V

Февральская революция разразилась для Моск­вы — как, впрочем, и для всей России — неожидан­но. Правда, после убийства Распутина вся страна жи­ла в ожидании каких-то грядущих событий; счита­ли неизбежным, что что-то должно произойти, что так, как раньше, продолжаться не может, но все-таки, когда в конце февраля из Петрограда стали прихо­дить сведения, что перед булочными и мясными лав­ками хвосты и что население недовольно отсутствием или недостатком съестных продуктов, то никому ре­шительно не приходило в голову, что Россия нахо­дится накануне грозных событий, что переворачива­ется страница ее многовековой истории и что не толь­ко приходит конец прежнему режиму, но и вообще все человечество вступает в новую эру своего суще­ствования.

Между тем, именно в Москве, где находились ру­ководящие органы всероссийских общественных ор­ганизаций, где, несомненно, был центр всей русской общественной жизни, можно было ожидать, что в тех кругах, которым было суждено придти на смену деятелей старой власти, что-либо знали или к чему-либо определенно готовились. Ни в Земском союзе, руководителю которого суждено было стать главою будущего правительства, ни в какой другой группи­ровке, никто не подозревал, что революция так близ­ка и главное, что она произойдет сама собою, без какого-нибудь внешнего толчка. Конечно, в Москве, как и повсюду, очень много говорили и о «дворцо­вом заговоре» и о «дворцовом перевороте».

Называли и имена некоторых именитых москвичей, прежде всего — А. И. Гучкова и несколько реже — А. И. Ко­новалова. Но, может быть, именно потому, что в Мо­скве их хорошо знали, мало кто верил в серьезность такого --> начинания[Author:LDN-knigi] .

Я очень хорошо помню то «ультрасекретное» за­седание в квартире московского городского головы М. В. Челнокова, о котором упоминает Н. И. Астров в своих воспоминаниях, приведенных Т. И. Полнером в его жизнеописании кн. Г. Е. Львова. На этом засе­дании Г. Е. Львов рассказывал своим собеседникам — нас было человек 10-12 — о своих беседах с «заго­ворщиками», с теми, кто как тогда думали, этот «двор­цовый переворот» подготовляет.

Н. И. Астров уди­вительно верно передал то впечатление какой-то «не­ловкости», которая создалась у тех, кому в тот ве­чер довелось слушать Г. Е. Львова. Всем было ясно, что назревают грозные и трагические события, — кн., Львов, давая общий обзор положения в Петербурге и в армии, сделал его в необычайно пессимистиче­ском тоне, — и никто не знал, что надо делать, а, может быть, и не понимал сущности происходящего.

В той же книге Полнера приводится свидетельст­во и М. В. Челнокова, в гостиной которого мы тогда сидели, подтверждающее оценку Астрова и также устанавливающее, насколько кн. Г. Е. Львов был да­лек от этих, не казавшихся серьезными «конспира­ции».

С этого собрания мне пришлось идти вместе с моим большим другом — по общественной работе в городской думе и в Союзе городов, — С. В. Бахру­шиным, будущим лауреатом сталинской премии. У него настроение было необычайно подавленное; по­ложение казалось ему безнадежным и безысходным. Общественная Москва жила тогда исключительно ра­ботой на военные надобности, главным образом в области так называемой красно-крестной деятельности.

Бахрушину, как и мне, казалось, что если про­изойдут крупные революционные беспорядки, то они непременно вызовут военную катастрофу, следствием которой будет занятие немцами большей части Рос­сии, в частности — Москвы.

Единственным забавным моментом, как мне пом­нится, на фоне обрисовавшейся перед нами мрачной картины, было упоминание имени М. И. Терещенко, которого в Москве знали очень мало. Его обществен­ным стажем было председательство в Киевском Во­енно-промышленном комитете; знали, что он — один из магнатов свекло-сахарной промышленности, что для чина и для приобретения и придворного звания он служит чиновником особых поручений при конто­ре Императорских театров в Петрограде, что он свет­ский и весьма приятный в обхождении человек, но никто не мог себе представить, что это и есть один из главных конспираторов.

Самый переворот в Москве произошел тихо и без особых внешних событий. Стрельбы на улицах, бар­рикад или каких-нибудь внушительных демонстра­ций не было; старый режим в Москве по истине пал сам собою, и никто его не защищал и не пытался этого и делать. Конечно, Москва не составляла в этом смысле какого-либо особого исключения: никто и нигде с оружием в руках не боролся за царский ре­жим. Везде созрело сознание, что должно произой­ти коренное изменение существующего строя и, са­мое главное, что этого требуют обстоятельства во­енного времени.

Во время войны большой популяр­ностью пользовался фельетон В. А. Маклакова, на­печатанный в «Русских ведомостях» о безумном шо­фере, который, обычно, истолковывался, как указа­ние, что во время войны нельзя делать революцию. Уже не говоря об огромной, чрезмерной и несуразной мобилизации (называли цифру в 22 миллиона приз­ванных под ружье), сосредоточившей в городах большое количество запасных, которых нельзя было как следует учить, и которым, в сущности говоря, нече­го было делать, в результате чего они и стали солда­тами не армии, а революции, — всё «приятие» пере­ворота и в высшем командовании, и среди чиновни­чества, не говоря уже об общественных кругах, ис­ходило из того сознания, что если ничего не изме­нится, то Россия победить не может. Уверенность, что случившаяся революция нужна для войны, для победоносного ее исхода, заставила всех ответствен­ных и государственных деятелей признать революцию во время войны, как единственную необходимость для успешного ее окончания.

Нужно еще прибавить, что огромную роль сыг­рала несомненная непопулярность династии и самая личность последнего Императора.

Трудно теперь себе представить, какую важную и роковую роль в ходе войны и в ходе русской исто­рии сыграло вступление в августе 1915 года Госуда­ря в верховное командование. Редко когда русское общественное мнение было столь единодушно, как в оценке этого акта. И в общественных кругах, и в высшей административной иерархии — достаточно вспомнить выступление Совета Министров — все бы­ли единодушны в отрицательном отношении к это­му акту. Не то, чтобы высоко оценивали предшест­венника Государя по верховному командованию, — вел. князя Николая Николаевича. В военные таланты великих князей в общественных кругах вообще мало верили.

Известная думская речь А. И. Гучкова о той опасности, которую представляет для дела обороны страны фактическая безответственность великих кня­зей на высоких командных постах, несомненно отра­жала настроения широкой публики.

О той страшной роли, которую сыграл вел. князь и в особенности его жена, одна из «черногорок», в деле насаждения не­здорового мистицизма в Царском Селе, тогда уже выродившегося в распутинщину, знали мало, но го­ворили много, и это не способствовало увеличению популярности Верховного главнокомандующего. И все-таки об его вынужденном уходе сожалели, рас­сматривали его, как жертву распутинской клики, и надеялись, что рано или поздно он возвратится в ставку. Всё это нельзя объяснить иначе, как сугубой непопулярностью перемен, произведенных в верхов­ном командовании и общим нерасположением к Го­сударю.

Говорили еще о личном обаянии Николая II, о его прекрасных, удивительных глазах, очарововавших тех, с кем он разговаривал. Конечно, нам, людям из московской городской или промышленной общест­венности, не имевшим никакого соприкосновения ни с царской семьей, ни с придворной жизнью, судить об этом довольно затруднительно. Был, однако, один эпизод, заставивший нас в этом сильно сомневать­ся: в конце 1915 года Государь приезжал в Москву, ознакомиться с тем, что делалось в ней для войны. Ему были представлены в одной из зал Кремлевского дворца все, кто нес мало-мальски ответственную крас­но-крестную работу. Он делал общий обход, а затем подробно беседовал с теми, кто руководил отдель­ными областями этой деятельности. Таких было че­ловек 8-10.

Я входил в их число, как заведующий по -городу Москве отделом помощи семьям призванных в войска. На меня эта обязанность легла потому, что я был председателем пенсионной комиссии городской думы.

Государь подробно нас расспрашивал о том, как организована работа и какие она дает результаты. Он был очень внимателен, но говорить было необычай­но трудно: он не смотрел на своего собеседника, гла­за его были опущены, и совсем нельзя было понять, какое впечатление производит на него делаемый ему доклад и, в конечном счете, всё это было чрезвычайно тягостно. После приема, когда мы обменивались впечатлениями, оказалось, что все были единодушны в своих оценках.

Отношение к императрице было еще более враж­дебным. Кроме, может быть, небольшого круга близ­ких ей людей, ее нигде не любили и раньше. Во вре­мя войны ее обвиняли в двух вещах: во-первых, в том, что она немка и сочувствует немцам — в этом она, конечно, не была виновата, а во-вторых, в покрови­тельстве Распутину, в чем она была, несомненно, по­винна.

До революции сравнительно мало знали о дей­ствительном положении дела, о том роковом влия­нии, которое на императорскую семью оказывали вся­кие проходимцы, вроде предшественника Распутина, французского целителя Филиппа или небезызвестно­го доктора Папюса.

Некоторые наивные историки ре­волюции, вероятно, добросовестно не подозревали, говоря о «жидо-масонских» ее корнях, что единствен­ным моментом несомненного масонского влияния на судьбы российские была мартинистско-масонская де­ятельность Папюса и создание в недрах Царского Се­ла мартинистской ложи «Крест и звезда».

О придвор­ных оккультистских похождениях Филиппа и Папюса в Петербурге в начале текущего столетия много гово­рили. Об этом свидетельствуют дневники А. А. Половцева и Н. А. Бобринского, а также воспоминания Витте.

Но мало кто представлял, куда это поведет Россию и что именно это погубит монархию. Во вся­ком случае, трудно не согласиться с Витте, что пре­словутые «черногорки», Милица и Анастасия Никола­евны, толкнувшие царственную чету на путь нездоро­вого мистицизма, «много зла наделали России».

В торгово-промышленных кругах Москвы непопу­лярность царской семьи, конечно, весьма сильно ска­зывалась, но, помимо соображений общего полити­ческого характера, были и свои собственные основания для своеобразной фронды.

Как это ни покажет­ся странным, до самой революции (а в некоторых «обломках крушения» это настроение живо и поны­не), в некоторой части так называемого высшего об­щества и крупного чиновничества было необычайно презрительное отношение не только к торгово-про­мышленным деятелям, в огромном большинстве не­дворянам и часто недавним выходцам из крепостно­го крестьянства, но и к самой промышленности и тор­говле.

Иногда это прикрывалось своеобразными эко­номическими теориями, вроде того, что Россия, мол, страна исключительно земледельческая и в промыш­ленности не нуждается, либо политическими, — что Петр Великий, начав создавать в Росии промыш­ленность, свел страну с ее исконного пути и от это­го пошли все несчастья. Как бы то ни было, это по меньшей мере пренебрежительное отношение суще­ствовало и, нужно сказать, довольно болезненно пе­реживалось в Москве, в особенности в тех наиболее культурных промышленных кругах, которые имели общение с Западом и знали, какую роль в современ­ном государстве играют вопросы народного хозяйст­ва и что делается для поднятия и развития произ­водительных сил страны.

Конечно, и промышленная среда платила тем же:

в купеческой Москве того времени не было пиэтета к разорившемуся и «ни на что не пригодному» дво­рянству. П. П. Рябушинский, сказавший в своей ре­чи на коноваловском юбилее столетия фабрики в 1912 году, что купцам «не нужно гоняться за звани­ем выродившегося русского дворянина», отразил, в некотором смысле, общее настроение.

Рябушинского за его речь осуждали, находили ее бестактной, но по существу многие думали, как и он. Над теми, кто добивался стать «штатским генералом», т. е. полу­чить чин действительного статского советника, что автоматически возводило в дворянство, — обычно подсмеивались, в особенности, если это касалось дел благотворительности, т. е. производства по ведомст­ву учреждений Императрицы Марии.

Был и другой способ достигнуть того же самого: пожертвовать свои коллекции — а каждый что-нибудь да собирал — не городу или общественным учреждениям, как сделали это братья Третьяковы со своей знаменитой галлереей, а Академии Наук, за что обычно жало­вали «чин 4-го класса». На моей памяти так посту­пили А. А. Титов из Ростова Ярославского, передав­ший в Академию свое ценное собрание памятников русской истории, и А. А. Бахрушин, поступивший точ­но так же со своей, изумительной по богатству, «те­атральной» коллекцией. Оба стали «генералами», по­лучили потомственное дворянство, но общественное мнение их не оправдывало.

Далеко не во всех общественных кругах, бывших в оппозиции к прежнему строю, ожидавших переме­ны, или считавших, по тем или иным основаниям, пе­ремену эту неизбежной, разразившаяся неожиданно для них февральская революция вызвала чувство во­сторженного ликования. В то время, как в левом сек­торе переворот вызвал энтузиазм и ощущение побе­ды, уже в кадетских кругах отношение было двойст­венное и более сдержанное. Были энтузиасты, — таким, например, оказался доктор H. M. Кишкин, фак­тический руководитель Союза городов и будущий московский губернский комиссар, засевший в гене­рал-губернаторском дворце на Тверской.

Уже у Аст­рова настроение было иным и скорее преобладало чувство тревоги. Еще больше тревоги было в про­мышленной среде. На бирже знали, что революция только начинается, а до чего она дойдет — неизвест­но. Энтузиасты говорили о «величии совершавшего­ся», о «великой бескровной»; скептики утверждали, что «бескровным» было падение прежнего режима, который рухнул сам, революция же будет, как и другие были, — «кровавой» и видели подтверждение в начавшихся зверствах против офицеров, преимуще­ственно во флоте. Эта-то тревога за будущее и вы­зывала у людей с больными нервами состояние неко­торой истерики.

После переворота деятельность на бирже притих­ла. Хотя революция, в начальном своем этапе, и не была еще ни «социальной», ни «социалистической», но чувствовалось, что крупным собственникам не время слишком напоминать о своем существовании. На «Ильинке» как-то больше ощущалась неустойчивость со­здавшегося положения, беспомощность Временного Правительства и неизбежный уклон влево. Очень ха­рактерно, что, несмотря на участие в первом составе правительства князя Львова, представителей крупной промышленности, каковыми были Коновалов, Тере­щенко и лица, вышедшие из московской торговой среды, как Гучков, — никто в биржевых кругах не считал это правительство своим, а каждый скорее опасался, что в надвигавшейся борьбе «личной ини­циативы» против «огосударствления» всей хозяйствен­ной жизни названные лица слишком быстро сдадут свои позиции.

Собирались, однако, часто, может быть, чаще прежнего, но преимущественно для «информации». И новый уклад жизни, и темпы, в которых развертыва­лись события, лишали Биржевой комитет его прежней роли — совещательного органа по вопросам народно­го хозяйства. Как пример можно указать, что гран­диозная финансовая реформа, начатая Шингаревым и оконченная Бернацким, прошла без всякого отзыва со стороны заинтересованных лиц, в частности про­мышленных организаций.

Лично в мою общественную работу февральский переворот внес весьма существенные перемены. Со­став гласных московской городской думы после революции автоматически переменился. Как известно, выборы нового состава гласных, имевшие место в кон­це 1916 года и давшие абсолютную победу «прогрес­сивному списку», не были утверждены городским при­сутствием, и продолжал действовать прежний состав, деливший думу на две почти равные части: правую и левую.

После переворота состав гласных, избран­ный за три месяца до того, вступил в отправление своих обязанностей. Стал на очередь вопрос .о выборе городского головы и его товарища. В прежнем соста­ве городским головой был член Государственной Думы М. В. Челноков, из московской купеческой семьи, ра­нее работавший больше в земстве. Он был правым ка­детом и не пользовался большим авторитетом в го­родском комитете партии. Были даже затруднения при его выборах, так как отдельные члены комитета, в особенности профессор Кизеветтер, не состоявшие гласными, очень противились его избранию.

Был он также и главноуполномоченным Всероссийского Сою­за городов, где впрочем нес лишь представительство по сношению с Петербургом. Текущее руководство было почти целиком в руках Н. М. Кишкина и отча­сти у меня, как второго «заместителя главноуполномо-ченного». Союз городов в сильной степени был «ка­детской» организацией. И в Союзе городов у Челнокова отношения с кадетами были, что называется, прохладными. Как-то так получилось, что после ре­волюции Челноков сразу стал «несозвучен эпохе». Во­проса об его кандидатуре в новом составе, насколько помню, вовсе не ставилось.

Сразу вышла на очередь кандидатура лидера прогрессивной группы гласных и одного из главных лидеров всей московской обще­ственности Н. И. Астрова. С выборами товарища голо­вы дело было сложнее. Товарищем городского головы в течение последних десяти лет был В. Д. Брянский, че­ловек очень одаренный, но скорее чиновник, чем общественный деятель. Он хорошо знал городское хо­зяйство, имел известный авторитет, но политически был фигурой неясной. Человек правых убеждений, он действовал, часто и подолгу исполняя обязанности го­родского головы, при левом большинстве в думе; не всегда это хорошо удавалось. «Прогрессивную груп­пу» он не любил, а ее руководители платили ему тем же. Конечно, у него не было никакой возможности со­хранить свою должность. Но так сказать естественно­го кандидата на его место не было.

Конечно, нужно было искать заместителя Брян­скому среди членов управы. Выдвинулась кандидатура одного из самых дельных среди таковых, ценнейшего работника по городскому хозяйству, к тому же пар­тийного кадета, — инженера П. П. Юренева. Юренев согласился, но он не был специалистом в деле город­ских финансов. Тогда решили выбрать не одного, а двух товарищей городского головы, — одного пре­имущественно для заведывания финансами. Эту долж­ность предложили мне. Я согласился.

Работа в городском общественном управлении меня очень интересовала. Я с молодых лет к ней гото­вился, о чем уже говорил подробно в этой книге.

С Н. И. Астровым мне много приходилось рабо­тать вместе и это было не очень легко, несмотря на то, что отношения между нами были, в общем, хоро­шие. Работа в Союзе городов не должна была, каза­лось мне, препятствовать этому совместительству, во-первых, потому, что это был тот же круг вопросов и те же постоянные поездки в Петербург, а во-вторых, после революции, в виду фактического затишья на фронте, темп работы сразу сильно замедлился и, хотя я остался один во главе комитета, — Кишкин ушел в губернские комиссары, а Челноков вообще отошел от активной деятельности, — ежедневная работа в глав­ном комитете брала у меня гораздо менее времени, чем раньше. На бирже, как я уже указывал, дела стало тоже меньше, а в торговом деле, из-за большого не­достатка в товарах, начиналось полное затишье.

Среди гласных моя кандидатура встречена была с сочувствием, выборы были обеспечены. Помню, что я посоветовался с Третьяковым, который к моим пред­положениям отнесся довольно кисло, утверждая, что вся общественная жизнь идет к развалу, и что мне ничего не удастся сделать.

Сейчас же после моего вступления в должность — ввиду революционного времени все прочие формаль­ности были устранены — для меня начались неприят­ные сюрпризы. Когда на утро после выборов я при­ехал в управу, рассчитывая встретиться с В. Д. Брян­ским, ожидая, что он мне сдаст дела, я с удивлением узнал, что в то же самое утро мой предшественник уехал в Крым, оставив ключи на своем письменном столе, в котором деловых бумаг почти не было.

Я был не только задет таким бесцеремонным поступком, но и весьма озадачен, опасаясь непредвиденных, серь­езных для меня затруднений. Мои ближайшие со­трудники были возмущены таким необщественным

методом действий и, не за страх, а за совесть, помогли мне сразу разобраться во всем, что было связано с моими новыми обязанностями. В моем непосредствен­ном ведении, кроме финансового отдела и казначей­ства, были: контрольный отдел, бухгалтерия, воинское присутствие, городской комитет по отсрочкам, юри­дическая часть и так называемое первое отделение, т. е. личный состав, и, наконец, помощь семьям при­званных.

Все это оказалось не таким страшным, так как во главе каждого отдела стояли старые, испытанные руководители, с большинством коих я был и ранее хорошо знаком. Делопроизводство в московской го­родской управе было организовано с большим техни­ческим совершенством, и московская общественность им, по справедливости, гордилась. Это было подлин­ное общественное служение, с весьма своеобразной иерархией и с огромным накопленным деловым и тех­ническим опытом.

Москва, конечно, не была един­ственным исключением в цепи русских земских и го­родских управлений, но она, несомненно, стояла сре­ди них на первом месте. И если в Союзе городов приятно было работать, так как приходилось орга­низовывать новую деятельность и новое учреждение, то работа в московской городской управе была по­истине приобщением к старой общественной традиции местных самоуправлений.

Другой сюрприз был еще более неприятным. Мос­ковские городские финансы складывались тогда из двух источников: во-первых, действовал обычный го­родской бюджет с обычными источниками дохода:

налогами и сборами, доходами городских предприя­тий и т. д.; во-вторых, по красно-крестной работе — в Москве она была целиком в ведении городской упра­вы — получались ассигновки от правительства, через Особое совещание по обороне; суммы поступали ог­ромные, но приходили с запозданием. Так как был проведен принцип «единства кассы», то всегда был так называемый «кассовый дефицит», — недостаток обо­ротных средств, достигавший весьма больших разме­ров. Чтобы его покрыть, производился, в московских банках, учет финансовых векселей на крупную сумму — несколько десятков миллионов. Учет векселей свер­шался с правительственной гарантией, предоставляв­шейся главным управлением по делам местного хозяй­ства, по соглашению с департаментом Государствен­ного казначейства.

В первые же дни после моего вступления в долж­ность нужно было совершить очередной переучет го­родских векселей. Эта операция, как и все городские операции, были быстро проведены по трансферту, и векселя отправлены в отделение Волжско-Камского банка. Вскоре, однако, мне сообщили, что управляю­щий отделением просит меня лично приехать в Банк. Я был акционером Волжско-Камского банка и состоял в учетном комитете московского отделения. Управ­ляющим был К. Ф. Корженецкий, по прозванию «гене­рал», так как он имел чин действительного статского советника (У него в числе служащих был специальный курьер, главной обязанностью коего было входить в кабинет управляющего, когда тот беседовал с клиентами и называть Корженецкого «Ва­ше Превосходительство». Корженский уверял, что это сильно помогает ему при деловых переговорах.).

У меня с ним были самые приятельские отношения и потому, с весьма смущенным видом, он заявил мне, что не может произвести переучета без санкции банковского комитета и что сам он тут не при чем. Меня это возмутило, но делать было нечего, и я отправился к А. Д. Шлезингеру, председательство­вавшему в московском банковском комитете.

В Купе­ческом банке я также был пайщиком и недавно перед этим присутствовал на общем собрании. Шлезингер очень вежливо и все время извиняясь, сказал мне, что он тоже тут не виноват, что это от него не зависит и что вопрос слишком важный, чтобы решать его в Мос­кве. По его словам, я должен заручиться согласием Центрального банковского комитета, заседавшего в Петербурге и, если я таковую санкцию получу, то с его стороны препятствий не будет.

Когда по возвращении в управу, я доложил это дело Н. И. Астрову, то он, что называется, «скис». Видимо он сразу решил, что чаяния и его, и его дру­зей, что я окажусь связующим звеном между городом и банковскими кругами, не оправдались и что, оче­видно, зря меня выбрали. Я сказал Астрову, что нужно ехать в Петербург и что я выеду в тот же вечер. При этом я его предупредил, что, может быть, возникнут некоторые вопросы, касающиеся дальнейшего хода городского хозяйства, и тогда придется звонить из Петербурга по телефону. Мы условились о времени вызова и о том, что он ответит.

В Петербурге, на другое утро, я прежде всего от­правился к H. H. Авинову, назначенному князем Льво­вым начальником главного управления по делам мест­ного хозяйства. Перед этим Авинов был членом мос­ковской городской управы и ведал именно тем пер­вым отделением, где было городское казначейство. С ним я постоянно работал вместе по делам о помощи семьям призванных. У нас с Авиновым были самые лучшие отношения, и я вспоминаю о нем, как об од­ном из самых сведущих, авторитетных и приятных в обхождении городских общественных деятелей, с ко­торыми мне когда либо приходилось встречаться.

К моему удивлению, он оказался в курсе дела и посове­товал мне сначала попробовать действовать самому в Банковском комитете, а если не выйдет, то начать хлопотать через министра финансов, коим тогда был еще Терещенко. Я так и поступил, и немедленно от­правился к председателю Банковского комитета, А. М. Вышнеградскому. Мы были знакомы, но очень мало. Он тоже знал, о чем я приехал говорить и предложил мне собрать Банковский комитет в тот же день, после завтрака, что я счел, конечно, большой любезностью.

Собрание оказалось довольно многолюдным, но я мало кого знал. Помню, что В. А. Каминка всячески старался меня ободрить, хотя и не скрывал, что су­ществует сильное течение против новых «социалисти­ческих городских дум». По отношению к Москве это было совершенно не верно, так как в составе гласных, кроме А. А. Титова и Д. В. Филатова, никаких социа­листов не было.

Я в первый раз в жизни был в собрании Банков­ского комитета, хотя имел для этого ценз, так как со­стоял членом совета Московского Торгового банка. Впоследствии, и в Москве, и на Юге России, и в Си­бири, — я неоднократно бывал на таких собраниях.

Меня посадили напротив председателя, а рядом со мною поместился Каминка. Вышнеградский открыл собрание, сразу предоставил мне слово, а сам, вынув из кармана газету, стал демонстративно ее просматри­вать, очевидно желая показать, что вопрос его не ин­тересует. Скоро, однако, он газету отложил и стал слушать.

Студенческие сходки научили меня говорить в не­доброжелательной аудитории, которая постоянно пре­рывает оратора. Здесь никто не прерывал, но известное недоброжелательство чувствовалось. Я заранее хоро­шо продумал, что нужно сказать, и выполнил это с достаточной точностью.

Я начал с того, что указал, что жизнь города, несмотря на происшедшие полити­ческие перемены, продолжается, и что она нужна для всех, живущих в нем; что я лично принадлежу к той же общественной группе, как и те, перед кем я гово­рю. Поэтому, одно из двух: либо они докажут мне ненужность, даже вред того, о чем я прошу, либо, если они этого открыто сделать не могут, или не хо­тят, то я должен их убедить в том, что они обязаны дать мне удовлетворение. Закончил я тем, что напом­нил, что при правительственной гарантии переучет го­родских векселей не представляет риска, операция те­ряет финансовый характер, а противодействие ей при­обретает характер политической демонстрации, бан­кам же нет основания заниматься политикой.

Свое выступление в Банковском комитете по во­просу об учете городских векселей я считаю самым крупным за всю мою жизнь ораторским и обществен­ным успехом. Говорил я довольно долго и к концу ре­чи ясно чувствовал, что мое дело выиграно.

Вышне­градский стал меня слушать с несколько изумленным вниманием, Каминка одобрительно покачивал головой и я начал понимать, что ломлюсь в уже открытую дверь. После моего выступления Вышнеградский по­чему-то запросил мнение представителя Кооперативного банка, тот явно не знал, что сказать, а Каминка заявил, что вопрос ясен и что не надо и голосовать, так как все согласны.

По возвращении в Москву Астров очень сердечно меня приветствовал, и видно было, что он передумал и решил, что меня выбрали «не зря». Больше того, — он решил меня не отпускать и препятствовать моему уходу.

Наш последующий разговор с ним был гораздо менее приятен, или, вернее сказать, не был облечен в рамки внешней и поверхностной вежливости. В двад­цатых числах мая первый министр торговли и про­мышленности Временного Правительства А. И. Коно­валов вышел в отставку. Князь Г. Е. Львов предложил мне заступить его место.

Помню, был праздник Св. Троицы, и я на два дня поехал к своей семье, которую я видал сравнительно редко и которая жила в нашем подмосковном имении по Николаевской железной дороге. Первый день мо­его там пребывания прошел спокойно и без всяких событий, а на второй, Духов день, — неожиданно по­явился автомобиль городского головы, — роскошная по тому времени машина Панар-Левассер, — и шофер Зябкин вручил мне письмо Астрова, в котором тот извещал меня о вызове кн. Львова и просил немедлен­но приехать в Москву и быть готовым в тот же вечер ехать в Петербург.

Заканчивал Астров свое письмо просьбой по при­езде в Москву немедленно приехать в городскую упра­ву, где он в 4 часа будет меня ожидать. Мне остава­лось подчиниться и я отправился на том же автомо­биле в Москву; дачные поезда в то время ходили до­вольно нерегулярно. Астрова я нашел в назначенное время, в его, столь знакомом мне кабинете городского головы, где всегда происходили собрания важнейших городских комиссий, в частности — финансовой, и он подтвердил мне, что кн. Львов срочно меня вызывает и что я, несомненно, немедленно по приезде в Петер­бург буду назначен министром торговли.

Мне было ясно, что Астрову не хочется, чтобы я покинул свое место в управе и думаю, что это было не только потому, что он считал, что я и впредь сумею доставать для города деньги, но и потому, что к это­му времени мы трое, — он, Юренев и я — уже хорошо «сработались» и работали довольно дружно. Он за­метно удивился, когда я ему сказал, что не хотел бы принимать назначения, так как мне самому жалко ухо­дить из управы, где, как мне кажется, я могу при­нести, может быть, и не большую, но реальную пользу.

На другой день я отправился к кн. Львову. Его кабинет находился в доме № 3 по Театральному пе­реулку. Я уже несколько раз перед этим у него бы­вал и всегда он встречал меня очень радушно, обычно приглашал у него позавтракать, и я с удовольствием встречал у него своих добрых знакомых по Земскому Союзу, которых он взял с собой в Петербург.

И на этот раз он был чрезвычайно приветлив, сказал, что указ о моем назначении уже заготовлен и что я могу сегодня же вступить в должность. Когда я ему ска­зал, что не хотел бы бросать свою работу в Москве, то он, как мне показалось, искренно огорчился. Он указал, что работа, на которую он меня зовет, имеет более важное значение, но согласился со мною, что я должен повидаться предварительно с некоторыми из членов правительства. Я имел в виду Терещенко, Шин-гарева и Коновалова.

Не помню почему, но с Шингаревым мне не уда­лось в то утро встретиться. Терещенко уже находился в министерстве иностранных дел, куда я к нему и за­ехал. Он был чрезвычайно любезен, наговорил массу лестных вещей по моему адресу и советовал принять назначение, заверяя, что он лично будет очень рад со мною работать.

Я был слишком избалован своими успехами в об­щественной деятельности, чтобы добиваться какого либо места при явном сопротивлении моих политиче­ских друзей. Я привык, что меня встречали с распро­стертыми объятьями все те, с кем мне доводилось ра­ботать. Но в основе мне все-таки было жаль оставлять свое место в управе, тем более, что в Петербурге слиш­ком чувствовалась непрочность всякой новой мини­стерской комбинации, и пребывание на высоком посту министра могло оказаться весьма кратковременным.

Когда во второй половине дня я опять появился у кн. Львова, то, к моему удовольствию, тон его был уже несколько иным. Я понял, что он не раз, за мое отсутствие, беседовал с Москвой. Князь сказал мне, что он понимает мое нежелание бросать роботу, которая началась так удачно — он, конечно, имел в виду Бан­ковский комитет — что он сохраняет свое предложе­ние, но не настаивает и предоставляет мне решать са­мому. Я поблагодарил, отказался и в тот же вечер вернулся в Москву. Расстались мы с князем друзьями и в дальнейшем, часто бывая в Петербурге, я попрежнему заезжал к нему.

Таким исходом дела Астров был явно доволен.

Все лето 1917 года прошло у меня между Москвой и Петербургом, куда мне постоянно приходилось ез­дить по тем или иным делам города, а отчасти и Со­юза городов. В последнем произошли перемены. Пос­ле собранного мною апрельского съезда, за что меня сначала очень осуждали, говоря, что я «сдаю пози­ции», — был избран новый комитет на «паритетных началах». Был несколько изменен «регламент» и упразднена должность «главноуправляющего». Астров стал председателем главного комитета, а я — предсе­дателем «исполнительного бюро». В своих «политиче­ских выступлениях» я должен был действовать в согла­сии со своими «социалистическими коллегами». Пом­ню, что утверждение редакции приветственной и совершенно невинной по содержанию речи, которую я должен был сказать от имени Союза городов Альберу Тома на торжественном собрании, устроенном в его честь, представило много технических трудностей.

Во­обще с приездами «знатных иностранцев» у меня бы­ло немало хлопот, несомненно, потому, что я был один из немногих, более или менее свободно изъяснявших­ся на иностранных языках. Самым значительным собы­тием этого рода был описанный мною выше приезд двух французских социалистов, Мутэ и Кашэна, и со­провождение их мною по нашим знаменитым картин­ным галлереям, начиная с Третьяковской... Удивляясь богатству русских коллекций, они и многому другому удивлялись. Мутэ говорил, что он знает, что многие его собеседники сомневались в искренности его социа­листических убеждений, видя, что он носит крахмаль­ные воротнички и хорошие ботинки. Он долго гово­рил мне о глубоком различии французской и русской психологии, приводя, как пример, что никто не просит, а скорее отказывается от возможности получить орден Почетного Легиона, каковой, видимо, наши француз­ские гости могли легко выхлопотать. Мне показалось, что это был лестный для меня намек, но я, конечно, сделал вид, что ничего не понял, — с самого начала войны в нашей группе было соглашение не «исходатайствовывать» никаких награждений. Я не припомню, чтобы кто-нибудь отступил от этой общей линии.

Абсолютное непонимание приезжими гостями то­го, что происходило в России, было общим и, так сказать, раз навсегда установленным. Некоторые уже тогда — помнится Вандервельде, — говорили о «Во­стоке и Западе».

Астровская управа просуществовала недолго. Во второй половине июля состоялись выборы в новую Думу. Это были первые выборы по «четырехвостке» и с применением пропорциональной системы. Всех из­бирательных списков — во всяком случае таких, по которым были избраны новые гласные, — было пять:

четыре социалистических и один «буржуазный», — партии Народной свободы, включивший нескольких беспартийных, в частности меня. Не принадлежал офи­циально к партии, кажется, и Л. Л. Катуар. По этому списку прошло немногим более двадцати человек, поч­ти столько же, сколько и у большевиков. Список № 3 — социалистов-революционеров — получил абсолют­ное большинство.

Сразу, конечно, стал на очередь вопрос о выборе новой управы. На должность городского головы была выдвинута кандидатура В. В. Руднева. Вне его партии Руднева никто не знал. Он был, конечно, выбран и, по условиям того времени, выбор оказался очень удач­ным. Ближайшим его заместителем был назначен Сту­денецкий, также социалист-революционер. Я его очень хорошо знал, так как он был управляющим делами го­родского комитета по отсрочкам военнообязанным, где я сначала был членом от Союза городов, а потом председателем. Студенецкий, сразу после выборов, стал настаивать, чтобы я остался товарищем городско­го головы, говоря, что мои перевыборы обеспечены. Руднев, познакомившись со мной, сделал мне офици­альное предложение. Я был склонен согласиться, но положение было сложным и деликатным.

Дело в том, что выборы, по признаку пропорцио­нального представительства, как будто предрешали и пропорциональный состав управы, т. е. в состав «пре­зидиума», состоявшего из товарищей городского го­ловы, которых предполагалось избрать несколько, должны были войти представители всех списков. На самом деле, однако, ни большевики, ни меньшевики в число товарищей городского головы не вошли. Каде­ты же, к моему некоторому удивлению, охотно дали мне инвеституру. Я счел это недостаточным и решил получить также и мандат от биржи, т. е. фактически от Третьякова. Наш разговор на эту тему был ему не по сердцу, и он пытался уклониться от прямого от­вета, но я ему заявил, что если он письменно мне не подтвердит, что Биржевой комитет хотел бы видеть меня в составе управы, как представителя «цензовых элементов», то я немедленно заявлю о своем отказе баллотироваться и причиною приведу именно пози­цию, занятую Третьяковым. Для него это было нежела­тельно, так как это обострило бы его отношения с левыми, что в свою очередь затруднило бы ему в буду­щем вхождение в состав правительства, что все время было его затаенной мечтой.

Поэтому, скрепя сердце, он написал соответствующее письмо Астрову. Я счел однако все эти предосторожности недостаточными и на время выборов уехал из Москвы, на несколько дней, в Кисловодск, на отдых, написав Астрову, что прошу его решить вопрос о моих выборах. В это письмо я вложил два заявления: одно о согласии баллотиро­ваться, другое с отказом и просил Астрова подать в день выборов то, которое кадетская группа найдет нужным. Я был переизбран в моем отсутствии и ока­зался единственным в России товарищем городского головы, избранным «цензовой» думой и переизбран­ным «социалистической». Должен прибавить, что все приведенные выше предосторожности не помогли.

Меня не раз обвиняли, что я нарушил «буржуаз­ный фронт», которого, кстати сказать, никогда не бы­ло, и пошел поддерживать эс-эров из-за симпатии к их политическим убеждениям, что уже было совер­шенной чепухой. Управская моя работа продолжалась в общем на прежних основаниях, но круг моих обязан­ностей значительно сузился. Некоторые отрасли — во­инское присутствие и комитет по отсрочкам — по условиям времени сошли на нет. Остались, главным образом, финансы, в отношении которых дело стало гораздо более сложным. Работать с Рудневым было легко, легче, чем с Астровым. Он без труда брал на себя ответственность по разным вопросам, и я был спокоен, убедившись на опыте, что если с ним дого­вориться о том, как нужно действовать, то он в точ­ности выполнит всё, что было условленно.

Продолжались и мои постоянные поездки в Пе­тербург. В одну из таких поездок произошел эпизод, который мог бы оказать, если бы я того захотел, ог­ромное влияние на всю дальнейшую жизнь, мою и мо­ей семьи. Я всегда останавливался в «Европейской го­стинице», где меня хорошо знали и где я всегда мог получить комнату. Однажды утром ко мне неожидан­но приехал мой лицейский одноклассник М. С. Дмит­риев-Мамонтов, по лицейскому прозвищу «Лимон». В лицее мы с ним были очень дружны, но по оконча­нии курса в 1905 году наши пути разошлись и мы ни разу не встретились. Оказалось, что он служит в ми­нистерстве финансов. Он мне сразу сказал, что при­ехал по делу и, когда я спросил, что он от меня хо­чет, то он мне ответил, что имеет ко мне поручение от группы своих сослуживцев.

— О тебе у нас много говорят, — сказал он, — как об одном из возможных кандидатов в руководители нашего ведомства. Ты можешь использовать это бла­гоприятное для тебя положение тем, что мы, учиты­вая твое возможное назначение, поможем тебе пере­вести заграницу, по казенному курсу (который был тогда, если память мне не изменяет, 12 рублей за 1 фунт стерлингов) твои деньги. Всего твоего состоя­ния перевести, конечно, нельзя, но три-четыре сотни тысяч фунтов стерлингов перевести вполне возможно.

В то время денег у нас было достаточно, контр­валюту я мог бы вычесть без всякого труда, но я не стал его слушать дальше, прекратил разговор и даже не пригласил его с собою позавтракать, что обычно делал, когда ко мне кто-нибудь заезжал в гостиницу. Тогда и в голову не могло придти, что можно переводить деньги заграницу, настолько это казалось не­патриотичным. В московских общественных кругах такое мнение было единодушным, исключения были чрезвычайно редкими и касались лиц, с общественной деятельностью совсем не связанных. Конечно, после со­ветского переворота настроение изменилось.

Мой лицейский сотоварищ был прав, говоря, что меня прочили в кандидаты «в министры»; прочили ме­ня и в министерство торговли, и в министерство фи­нансов, и в государственные контролеры. Я попреж-нему никуда идти не собирался, но разговаривать — разговаривал. Когда кн. Львов ушел из министров-председателей и его заменил Керенский, то мы с ним часто беседовали о возможных назначениях.

Я, конеч­но, сильно виноват в том, что, попрежнему не соби­раясь уходить из Москвы, никогда не отказывался от разговоров. В свое оправдание могу сказать, что все подобного рода переговоры чрезвычайно помогали иметь большую чем у других, осведомленность об об­щем положении в данный момент, а я всегда любил знать в подробностях, что происходит. К моему упор­ному нежеланию покидать Москву прибавились и но­вые соображения. В ходе этих переговоров о форми­ровании правительства — а от половины июля до по­ловины сентября их было немало, — мне пришлось не раз встречаться с кандидатами, стоявшими на диа­метрально противоположной, чем я, точке зрения в вопросе об их участии в правительстве. Они всяческими путями добивались «высокого назначения», дока­зывая всем и каждому, что они будут полезны в деле спасения Родины. Русским общественным традициям вообще несвойственны приемы, широко распростра­ненные на Западе, в частности во Франции, ставить самому свою кандидатуру. У нас обычно «предлагали избрание», просили поставить свой избирательный ящик, уговаривали баллотироваться. Даже те, кто са­ми хотели быть избранными на какую-либо должность, обычно шли окольными путями, через друзей и знакомых. Поэтому кандидаты, предлагавшие свои услуги для несения министерских обязанностей, пред­ставляли на фоне русской действительности, смешные и жалкие фигуры. Мне не очень хотелось быть в их числе.

Другая причина — это начавшееся со второй по­ловины лета почти открытое противодействие Мос­квы моему назначению. Милюков в своей «Истории» второй русской революции пишет, что Керенский хо­тел меня назначить, но московская промышленная группа была против. Это верно, — с тем добавле­нием, что я и сам был «против». Теперь, тридцать четыре года спустя, мне трудно утверждать, пошел ли бы я, если бы меня со всех сторон просили, но этого не было. Вступить же в борьбу на этой почве я не собирался.

В ходе работ в новой городской управе на меня было возложено поручение, выполнение которого я считаю одним из самых интересных моментов моей очень богатой впечатлениями жизни. Во время одной из очередных поездок в Петербург меня неожиданно попросил заехать к нему Н. Д. Авксентьев, тогда ми­нистр внутренних дел. Мы были с ним, до той поры, незнакомы, и я понял, что дело идет о каком-то важ­ном поручении. В самом деле, он сообщил мне о ре­шении правительства созвать в Москве Государствен­ное Совещание, и дал ряд указаний, как я должен был словесно доложить Рудневу и городской управе.

Я выполнил эту миссию на другой же день и, ве­роятно, потому, что я был первым докладчиком по этому делу, на меня и была возложена техническая подготовка совещания, состоявшегося в десятых чис­лах августа и происходившего в Московском Большом Театре. Опасались каких-то беспорядков, и мне было поручено по возможности лично вручить входные би­леты всем участникам совещания. Это не представило

особых трудностей: почти все, кто должен был на нем участвовать, охотно являлись сами за получением би­летов, и через мой кабинет, где я образовал маленькую канцелярию, прошли все мало-мальски заметные, об­щественные и государственные деятели того времени, а это обстоятельство дало мне возможность со всеми ними познакомиться и со многими из них беседовать. Я видел всю общественную Россию времен февраль­ской революции, за исключением большевиков, кото­рые в совещании отказались участвовать. В этом же порядке мне пришлось, от имени Москвы, встречать на Александровском вокзале генерала Корнилова, пригла­шенного из ставки на совещание.

С начала октября опять начались переговоры о министерстве, и опять я был вызван в Петербург.

В «Истории» Милюкова весь этот последний этап фев­ральской революции описан очень подробно и доста­точно объективно. Я делаю эту оговорку потому, что считаю всю эту книгу вообще трудом не историка, а полемиста, написанную с целью оправдать позицию кадетской партии и свои собственные действия. Но в этот период переговоров «социалистической демокра­тии» с «буржуазными элементами» на первом месте была не кадетская партия, а московская промышлен­ная группа. Сам Милюков находился, как помнится, в отсутствии; в Петербурге, в кадетских кругах, одну из первых ролей играл М. С. Аджемов, а в Москве пе­реговоры с кадетами шли через Н. М. Кишкина, ко­торый был горячим сторонником создания коалицион­ного министерства. Это участие Кишкина на первом плане в переговорах сказалось на мне неожиданным и курьезным образом: Троцкий, для характеристики участия буржуазии во власти, пустил тогда свою бутаду: «Кишкины-Бурышкины».

Наша беседа с Керенским — она происходила в Зимнем Дворце, в знаменитом кабинете Императрицы, — свелась к тому, что он сказал мне о своем намерении обратиться к московской промышленной группе, из числа членов коей, по его мнению, несколько че­ловек могли бы войти в будущий состав правитель­ства. Керенский выразил при этом надежду, что и А. И. Коновалов вернется к активной правительственной де­ятельности. Как известно, в это время шло так назы­ваемое Демократическое совещание, и самый вопрос о коалиционном составе будущей власти был под большим сомнением.

Я не мог не согласиться с тем, что если на очередь поставлен вопрос о коалиции разных общественных группировок, то нужно говорить именно с группами, а не обращаться к отдельным лицам, даже в том слу­чае, если их можно считать представителями той или иной группы (в данном случае я имел в виду А. И. Ко­новалова).

Формирование коалиционного правительства встречало большие препятствия со стороны левого сектора общественности. Я благополучно вернулся в Москву, куда приехал и А. И. Коновалов и, при его участии, в Биржевом комитете начались совещания о том, как организованная промышленная обществен­ность относится к идее создания коалиционного пра­вительства.

Меня, вероятно, упрекнут в нарочитом злословии или в желании осветить этот вопрос с точки зрения уязвленного самолюбия, если я буду утверждать, что разрешению принципиального вопроса об участии московской промышленной группы в будущей коа­лиции немало помогло то, что на первом месте фигу­рировали имена Коновалова и Третьякова. А между тем, я и тогда был в этом убежден, и ныне, мысленным взором обращаясь к прошлому, именно так и думаю. Правда, в совещаниях, где я участвовал, речь не шла о личных кандидатурах, но они были секретом Поли­шинеля. Да и этот секрет Третьяков быстро нарушил, созвав специальное «расширенное» заседание, чтобы получить от московской торговли и промышленности особые полномочия, представлять в будущей прави­тельственной комбинации купеческую Москву. Полно­мочия эти ему охотно дали: в тот момент в этих кру­гах настроение стало глубоко пессимистичным, но мно­гие думали, что если кто-нибудь надеется на то, что можно еще спасти положение, то мешать ему не сле­дует.

На собрания, где говорили о личности кандида­тов, меня обычно не звали. Мне было доподлинно из­вестно, что поводом «отвода» было мое участие в «эс-эровской» управе.

Помню поездку в Петербург, в присланном в Мос­кву министерском вагон-салоне... Ехали: Н. М. Кишкин, С. Н. Третьяков, С. А. Смирнов и я. Был еще присяж­ный поверенный П. И. Малянтович. А. И. Коновалов уехал раньше.

В Петербурге начались обычные совещания, про­исходившие в самых разных комбинациях. Скоро вы­яснилось, что из приехавших москвичей больше всех стремятся поработать «на пользу Родине» С. А. Смир­нов и П. Н. Малянтович. С. Н. Третьяков очень нервни­чал: может быть, причиной было то, что главной мос­ковской фигурой при переговорах был А. И. Конова­лов.

Из всех этих собеседований для меня наибольшее значение имела одна встреча, происшедшая у М. И. Терещенко в его известном особняке на Набережной. Кроме хозяина дома, были Коновалов и Третьяков. Я заметил со стороны Коновалова, в отношении себя, некоторую враждебность. Решил, что был прав, обе­щав Рудневу скоро вернуться в Москву, что для меня нет основания пересматривать это свое намерение, и в тот же вечер уехал. Перед отъездом, уже из любо­пытства, я был на общем совещании членов правитель­ства, кандидатов и особо приглашенных лиц, которое происходило под председательством Керенского в Малахитовом зале Зимнего Дворца. Правительство тогда сводилось к «Директории», — Керенский, Терещенко, Никитин, Верховский и Вердеревский. Кандидатов бы­ло довольно много, я даже не всех знал в лицо. Собра­ние было довольно сумбурное. Я сидел рядом с мор­ским министром Вердеревским, который сказал одну из лучших, во всяком случае одну из самых спокой­ных и деловых речей. Говорили о тревожности общего положения в виду начинавшегося наступления немцев на Петербург. Я не дождался конца собрания: мне нуж­но было ехать на вокзал.

Совещания продолжались еще два-три дня. В ле­вых кругах коалиция была не в моде, и они требо­вали однородного социалистического правительства. Но Керенский, с большим упорством и искусством, проводил коалиционную формулу и, в конце концов, поставил на своем. С московскими кандидатами у него состоялось соглашение, после чего они вернулись в Москву. Дольше других оставался в Петербурге С. А. Смирнов. Московские острословы говорили, что он опасался, что если он уедет, то министр-председатель забудет о его существовании.

Окончательное формирование правительства за­держалось, кандидаты нервничали, наконец, Керенско­му удалось преодолеть все трудности, и состав прави­тельства был опубликован. Коновалов был назначен министром торговли и промышленности и заместите­лем министра-председателя. Смирнов — государствен­ным контролером. Третьякову дали место председателя Высшего экономического совета. Бернацкий сохранил министерство финансов. Этот состав просуществовал, как известно, около месяца.

Моя работа в управе продолжалась. В это же вре­мя происходила реорганизация Союза городов, полу­чившего ярко социалистическую окраску. Вскоре, од­нако, после отъезда новых министров в Петербург, я получил телеграфную просьбу Третьякова повидаться с ним в первый же приезд в столицу, просьбу, кото­рую он просил не откладывать. Наше свидание в Пе­тербурге вскоре состоялось. Он чувствовал себя пе­редо мною неловко, видимо все еще не мог поверить, что существуют люди, которые не хотели бы быть министрами. Разуверить его не было никакой возмож­ности. Сам он чувствовал себя уязвленным малым значением его министерского поста, а еще больше, кажется, тем, что по этой должности не полагалось министерского автомобиля и в его распоряжение была предоставлена лишь коляска, запряженная лошадьми.

Дело, которое он имел ко мне, заключалось в пред­ложении возглавить торгово-промышленную группу в предпарламенте. Как известно, демократическое сове­щание, происходившее в начале сентября, вскоре пос­ле корниловских дней, было пополнено представите­лями цензовых элементов и превращено в предпарла­мент, носивший громкое название Совета Республики, а в просторечии неуважительно называвшийся «пред­банником».

Торгово-промышленная группа состояла приблизительно из 30-ти человек, представлявших раз­ные районы и отрасли промышленности. Не помню, каким путем эта группа была сформирована, т. е., кто указывал кандидатов, но я уже знал, что вхожу в этот состав от московского промышленного района. Предземледелия, состоявший тогда председателем Совета Съездов представителей промышленности и торговли, съездов представителей промышленности и торговли, куда он был выбран на место Н. С. Авдакова. Но Кутлер был болен, и фактическим руководителем группы должен был быть его заместитель. Это место и пред­лагалось мне, «в виде компенсации» за то, что меня «обошли», — прибавил Третьяков. Это предложение мне понравилось и я сразу согласился, но не «в виде компенсации», так как меня не «обошли», а я сам ушел.

Прибавлю здесь, что когда, несколько лет спу­стя, я ознакомился из воспоминаний Керенского по делу Корнилова, с тем, как нечестно говорил он о на­значенных им кандидатах (речь шла о генерале Верховском и адмирале Вердеревском), я «задним числом» еще раз испытал удовлетворение, что избегал стано­виться в череду «постулянтов».

Моя парламентская жизнь продолжалась около десяти дней. По моему возрасту, я не мог баллотиро­ваться в Государственную Думу и предпарламент был для меня единственной оказией подышать воздухом законодательных учреждений. Об этих десяти днях моей жизни я вспоминаю с большим удовольствием. Помню величавую фигуру Авксентьева, который пред­седательствовал с большим авторитетом. Помню вы­ступления Верховского и Вердеревского, говоривших о положении дела государственной обороны. Помню, что при обсуждении этих сообщений две лучшие речи — это отмечает в своей «Истории» и Милюков, — бы­ли сказаны двумя женщинами: Кусковой и Аксельрод.

Помню и речь Троцкого, во время которой чувствовал себя неуютно. Дело в том, что торгово-промышленная группа занимала крайне-правый сектор в зале заседа­ний, происходивших в Мариинском дворце, где ранее заседал Государственный Совет. Я, как «лидер», сидел в первом ряду, в кресле, где в Государственном Сове­те сидел митрополит Антоний. Это кресло находилось напротив ораторской трибуны. Когда Троцкий произ­носил свою речь перед началом восстания, то он, при­бегнув к своей формуле «Кишкины-Бурышкины», смотрел на меня и показывал пальцем, что не достав­ляло мне никакого удовольствия.

Всё это быстро кончилось, сметенное октябрьским переворотом. Ни Совет Республики, ни Временное Правительство последнего состава проявить себя ни­чем не успели. Пребывание московской группы в Со­вете Министров ни в чем не сказалось. Лишь Третья­ков «вошел в историю» своим поистине красивым жестом. Когда арестованных министров вели в Петропавловскую крепость, на мосту раздался выстрел. Все поспешно легли на землю, и лишь Третьяков и Тере­щенко остались стоять, пренебрегая смертью.

Во дни восстания я был в Москве, в буквальном смысле слова не выходя из управы, которая сначала находилась в помещении думы, потом перешла в Александровское училище. В конце я оказался един­ственным из всех не социалистических членов управы, который оставался на месте. Мы ушли из Александ­ровского училища, когда переворот в Москве факти­чески свершился.

После октябрьского переворота общественная жизнь в Москве естественно прекратилась. Правда, и городская управа, и Биржевой комитет еще пытались некоторое время собираться, но конечно никакой ре­альной работы не было. С. А. Студенецкий, у кото­рого были, как у старого революционера, некоторые связи с новой властью, ухитрился даже достать какие-то деньги, но деньги эти пошли по преимуществу на оказание материальной помощи некоторым городским служащим, оказавшимся, после переворота, в бед­ственном положении.

Собрания управы происходили на частных квартирах, — большей частью у члена управы, С. А. Морозова, — и очень хорошо посеща­лись. Помню трогательную подробность: на эти собра­ния регулярно приходил председатель городской думы О. С. Минор, глубокий старик, который обычно гово­рил: «Я посижу с вами, мешать вам не буду, но если вас арестуют, то я буду с вами».

Устраивались иногда и заседания думы — для протеста — в университете Шанявского, на Миусской площади. Некоторые из протоколов были впослед­ствии напечатаны в «Красном Архиве».

Дольше других организаций продолжал работать Союз городов, конечно, из-за его красно-крестного характера. Правда, «помощи больным и раненым» поч­ти уже не было, так как давно уже не было и военных действий. Но действовал отдел «военнопленных», ко­торые возвращались в большом количестве. Во главе этого отдела номинально стоял Л. Л. Катуар, а фак­тически руководил им, получивший некоторую из­вестность в эмиграции, Д. С. Навашин. Ближайшее участие в общем руководстве принимал городской са­нитарный врач А. Н. Сысин. Он был близок к боль­шевикам, чем и объяснялось то, что эту работу «тер­пели». Потом произошла реорганизация, и во главе был поставлен В. М. Свердлов, брат известного совет­ского деятеля. Реорганизация прошла легко, так как в социалистическом главном комитете было немало сторонников новой власти. Нас, заведующих отдела­ми, «реквизировали» и мы продолжали тянуть лямку. Так продолжалось дело до лета 1918 года.

Летом, после появления на Украине гетманского правительства, для меня выяснилась возможность по­ездки на Юг. Я еще не думал окончательно покидать Москву, но для всего нашего дела и для нашего со­стояния, Харьков являлся главным центром: в Харь­кове наша семья была одним из самых крупных домо­владельцев. Мы давно не имели никаких сведений о том, что там делается, и я решил туда поехать. Мне удалось устроиться в «Украинском поезде». Ехали мы до Киева со всеми удобствами и без всяких проверок багажа и документов. Я мог бы вывезти все, что угод­но, но я ехал налегке. Я пробыл неделю в Киеве, по­том дней десять в Харькове. После Москвы, где уже было голодновато, это был край, «где всё дышало оби­лием». Многие из знакомых уже тянулись на Юг. Я решил последовать их примеру, но для этого мне нуж­но было вернуться в Москву и постараться вывезти семью.

В Москву я вернулся с меньшими удобствами, но вполне благополучно, зато дома меня ждали неожиданные неприятности. О моей поездке на Юг было известно, она мне ставилась в вину и, так как мое воз­вращение совпало с убийством Урицкого, то мне гро­зила опасность быть взятым в «заложники». Обо всем этом меня предупредил Свердлов, к которому я по­ехал по приезде в Москву. Он весьма удивился вооб­ще моему возвращению и настойчиво советовал в тот же вечер уехать обратно. Я рискнул остаться еще на один день, но дома не ночевал, что оказалось пред­осторожностью не излишней.

На другой день вечером я уехал, но уже другим путем, — на Харьков, через Белгород. До Харькова я добрался, но в «свободной зоне», после Курска, где нужно было ехать на лошадях, меня дочиста огра­били...

www.ldn-knigi.narod.ru

www.ldn-knigi.narod.ru

www.ldn-knigi.narod.ru