АЛЕКСѢЙ РЕМИЗОВЪ.

ПЯТАЯ ЯЗВА

ГЛАВА ПЕРВАЯ. ЛЮДСКОЙ ПУТЬ.

Въ Студенцѣ можно жить всякому, смотря по карману.

Въ Студенцѣ Бобровъ не новичекъ: двадцать лѣтъ безъ малаго служитъ Бобровъ слѣдователемъ. Двадцать лѣтъ — не годъ, за такой срокъ къ чему не привыкнешь, а, между тѣмъ, нзъ всѣхъ жителей студенецкихъ едва ли найдется еще кто, ну самый послѣднiй, ну, какой-нибудь Пашка-Папанъ — изъ бывшихъ пажей босякъ местный, о комъ бы говорилось съ такимъ раздраженiемъ, — о слѣдователѣ Бобровѣ всякiй разъ такъ говорилось, словно впервые онъ на зубъ попался.

Александръ Ильичъ Антоновъ, студенецкiй исправникъ, на что ужъ, кажется, крутъ, а ничего.

— Баринъ ничего, только коготкомъ бьется! — говорить про своего барина Филиппъ кучеръ.

А старикъ городовой Лукьяновъ столь же благодушно и не безъ достоинства шевелитъ своею щетиною:

— Я устоялъ, потому что подъ Шипкою былъ.

Исправникъ бьетъ ладонью по шей — такой прiемъ — и виновный отъ неожиданности тутъ прямо носомъ и тыкался, или, выставивъ костяшки средняго пальца, хватитъ тебя подъ подбородокъ, что ужъ вѣрнѣе и самого лагутинскаго кулака, а становой Лагутинъ — крѣпкорукъ, если въ сердцахъ, такъ тарарахнетъ, черезъ стѣнку пролетишь.

Следователь Бобровъ за всю свою службу пальцемъ никого не тронулъ, ну хоть бы такъ видъ сдѣлалъ — погрозилъ кому, и даже такихъ пустяковъ не слышно: у следователя, когда онъ допрашиваетъ, руки всегда на столе, — пальцы сухiе, долгiе, какъ пристыли.

Тоже и пить — пьянымъ Боброва никто не видалъ.

А въ Студенце кто не пьетъ! Полицейскiй докторъ Торопцовъ Иванъ Никанорычъ, человѣкъ еще и совсемъ не старый, а за веселые деньки ноги у него, какъ тумбы, не сгибаются. Петруша Грохотовъ — Райская птица, ветеренаръ, ну этому что триста, то и три рубля, все одно, самый главный заводило, да и благодетель его, провизоръ Адольфъ Францевичъ Глейхеръ, — Петруша, угождая, величаетъ немца свѣтиломъ учености, — пьетъ аптекарь собственнаго изготовленiя, составленную изъ отравнаго зелья да изъ микстуръ горькихъ, какую-то такую крепость, пойло, что ужъ безъ всякихъ шутокъ чтитъ себя первымъ мудрецомъ и химикомъ — кругосвѣтнымъ Менделѣевымъ. Александръ Ильичъ, исправникъ, тоже не дуракъ выпить, правда, съ прiобрѣтенiемъ у Жердева Чортовыхъ садовъ клятвенное обещанiе исправничихѣ далъ, Марьѣ Северьяновнѣ, ничего и ни подъ какимъ видомъ въ ротъ хмельного не брать и, пока что, съ самаго Воздвиженья стойко обѣтъ несетъ. А кладбищенскiй попъ Спасовходскiй-Сокрушенный, впавъ во искушенiе отъ пьянственнаго бѣса, до того допился, что голосъ у него однажды остановился, и три недели молчалъ попъ, не могши ни слова сказать, ни распорядиться, а заговорилъ вдругъ, когда попадья, испробовавъ всѣ средства къ оголошенiи батюшки, рѣшилась на крайнюю мѣру и последнюю: вынула матушка изъ шифоньерки двадцатипятирублевую бумажку, зажгла свѣчку и на глазахъ у попа стала жечь бумажку, — попъ и заговорилъ. Да чего тамъ, всѣ попиваютъ; и дома, и въ гостяхъ, и въ клубѣ первое удовольствiе выпить — пьютъ до широкаго свѣта.

И пить будто не выпиваетъ, пьянаго за деломъ Боброва не видали, на службе трезвъ, и словъ такихъ неподходящихъ никто отъ него и никогда не слышалъ.

А въ Студенцѣ за такимъ словомъ въ карманъ не лазали, умели словцо заколодить: и такъ и этакъ самыми неудачными словами бранились, оскорбляя память родителей, и ужъ такъ неосторожно иной выразится, что хоть тащи его къ мировому. Городской судья Налимовъ Степанъ Степанычъ-Матюганскiй надѣнетъ себѣ на шею цѣпь да такое другой разъ выпалитъ, такъ затакаетъ, инда въ жаръ тебя броситъ. А Сокрушенный попъ, какъ заговорилъ тогда, такъ съ тѣхъ поръ все своими именами и называетъ, ничѣмъ не стесняясь, ни мѣстомъ, ни лицомъ, ни временемъ, и, хоть на войнѣ и не былъ, а прямо какъ по военному можетъ. А учитель духовнаго училища Шведовъ, развлеченiя ради, съ Петрушей Грохотовымъ передѣлалъ всю хрестоматiю Поливанова по своему и совсѣмъ подъ стать судьѣ Налимову, — для старшаго возраста, и ужъ въ такомъ неприличномъ видѣ ходила по рукамъ эта хрестоматiя, стихи переписывались и заучивались старательно. Телеграфистъ Вася Кабанчикъ, хоть и съѣлъ облизня, но въ одномъ отношенiи, по имуществу своему, какъ выражался Сачковъ, портной студенецкiй, личность весьма примѣчательная, сердцемъ простъ, и по сей день вѣруетъ, что любимый клубный романсъ Не говори, что молодость сгубила — поютъ его хоромъ въ чувствительную минуту податной Стройскiй, агрономъ Пряткинъ, секретарь земской управы Нѣмовъ и Грохотовъ Петруша — самый и есть стихъ настоящiй некрасовскiй, а не шведовское переложенiе для старшаго возраста.

Нѣтъ, кого другого, а ужъ слѣдователя на томъ свѣтѣ не погонятъ въ заднiя муки, не сидеть ему въ озерѣ огненномъ.

И безобразiй за Бобровымъ никакихъ не слышно.

А то другой и складенъ и все, какъ следуетъ, а возьметъ, да и выкинетъ, да такое, что и родныхъ не узнаешь. Купецъ Тяжелкинъ — магазинъ готоваго платья — купецъ, какъ купецъ, а вставилъ у себя въ лавкѣ большiя зеркальныя стекла и на радостяхъ что ли, чортъ его не знаетъ, или по природному безобразiю своему раздѣлся и, какъ есть, нагишомъ сталъ въ базарный день у кассы всѣмъ на виду. Или Пашка-Папанъ — босякъ, ну, этотъ — шантряпъ, за стаканъ водки готовъ сдѣлать все, что угодно, рубашка по поясъ и все мелочи наружу, никуда отъ него не скроешься, какъ банный листъ.

— Мадамъ, вы должны заплатить двугривенный, а то опозорю! — изводитъ которую-нибудь чиновницу, пока своего не получитъ.

А для мѣщанокъ свой сказъ:

— Хочешь закричу, что ты гулящая, давай пяточокъ!

И даютъ, ничего не подѣлаешь.

Смѣшно сказать, чтобы за Бобровымъ что-нибудь такое числилось: нѣтъ за нимъ и безобразiй, нѣтъ никакихъ несуразностей.

Опаринъ, голова студенецкiй, своя гостиница, его же и номера Барашкова, ктиторъ соборный, а такую взялъ повадку — не иначе просыпаться, какъ подъ зыкъ звонный и, хоть лей ты на него холодную воду и хоть шпарь кипяткомъ, глазъ не раскроетъ, только-что трубнымъ звукомъ и возможно съ одра поднять. А пономарь соборный Фараонъ для протрезвленiя кровь изъ себя выпускаетъ, ковыряя въ носу: кровь покажется и будто бы въ разумъ приходитъ. Тоже и Ивановъ купецъ, покойный Максимъ Максимовичъ, рыбой торговалъ тухлянкой, взъелся на дочь Зинаиду и заказалъ ей, чтобы не смѣла она у него куска хлѣба брать, а когда онъ помретъ, не смѣла бы ходить на его могилу, да такъ и въ духовной прописалъ. Или молодой Зачесовъ, — о зачесовой свадьбѣ съ годъ говорили! Въ день вѣнчанья своего послѣ ужина вышелъ Зачесовъ во дворъ прохладиться, очень ужъ жарко было, да и пропалъ. На утро хватились: гдѣ, что? — а молодая одна, ничего не знаетъ, плачетъ.

— Вышелъ, — говорить, — прохладиться и пропалъ.

Бросились искать, туда-сюда, все ошарили, — нѣтъ нигдѣ. Отецъ ужъ и денегъ не жалѣетъ, только-бъ найти, сто рублей сулилъ, кто сына найдетъ. До трехъ часовъ искали и нашли таки: на Медвѣжинѣ на рѣкѣ на берегу подъ лодкой спитъ. Холодка искалъ, ну, и хорошъ!

Несуразностей за Бобровымъ нѣтъ, и на руку чистъ Бобровъ.

А нынче съ такой доблестью много-ль кого сыщешь: берутъ, сколько рука выможетъ. Взять хоть члена управы Семена Михеича Рогаткина, такъ у податного Стройскаго нѣтъ для Рогаткина другого имени, одно прозвище — жуликъ, прямо въ глаза и гласно такъ и величаетъ:

— Жуликъ, мое почтенiе!

А Воздвиженскiй батюшка о. Амвросiй антиминсъ старовѣрамъ продалъ:

— Куда, — говорить, — мнѣ такую святыню! — и продалъ.

Сказывали послѣ, антиминсъ этотъ воздвиженскiй старовѣрамъ влетѣлъ въ копейку.

Жизнь что ли тяжела стала, развелось ли много безработныхъ, что работу никоторую не работаютъ, ѣдятъ труды чужiе, Богъ одинъ вѣсть, только этимъ дѣломъ не заниматься, скоро чуть ли ужъ не въ грѣхъ вмѣнять будутъ.

Нѣтъ, и въ рѣкѣ огненной среди татей и разбойниковъ, тамъ не мѣсто слѣдователю.

И на руку чистъ Бобровъ и не путанникъ какой, ни шашней за нимъ, ни такъ какихъ знакомствъ не замѣчали, и только что по должности слѣдователь, а, ей Богу, священствовать бы ему въ Тихвинскомъ дѣвичьемъ монастырѣ вместо о. Харитона.

Всякiй знаетъ, что Прасковья Ивановна, слѣдовательша, женщина невзыскательная — гостиница несонная, и ни для кого не тайна, что только и есть слѣдовательская дочка первая Паша, а другiя, хоть и Бобровы, а вовсе не бобровскiя: Анюта и Катя — товарища прокурора, Зина — лѣсничаго, а младшая Саня — податного. Податной Стройскiй, студенецкiй ухаживатель, Донъ Жуанъ, любитель поразсказать въ клубѣ о своихъ похожденiяхъ и во всѣхъ подробностяхъ, не обошелъ и Прасковью Ивановну и не мало вечеровъ посвятилъ ей. О. Николай Виноградовъ протопопъ соборный, какъ-то бесѣдуя за трапезой въ кругу друзей своихъ и прiятелей, признался, что бобровское воздержанiе — явленiе необычайное, а Бобровъ — феноменъ. А дѣлопроизводитель полицейскаго управленiя Петроуховъ, искусный въ холощенiи котовъ, какъ-то въ шутку, конечно, перебирая чиновъ студенецкихъ, Боброва совсѣмъ исключилъ, не на шутку полагая, что тутъ ему, по его части, дѣла быть не можетъ. Ну, Петроуховъ, что Шведовъ учитель, въ блудъ вверженъ, все по своему передѣлаетъ, но о. Николай не таковъ, разумомъ сѣдъ, — слово протопопа глубинномудростно: Бобровъ феноменъ.

Еще бы! Стоитъ только подумать, что въ загробномъ видѣнiи писано о то-свѣтномъ мѣстѣ, где томятся блудники и прелюбодѣи грѣшники, о блудномъ царствѣ, сколь необозримо оно, и нѣтъ его больше и обширнѣе, и нѣтъ его тверже и сильнѣе! Значитъ, самимъ Богомъ такъ указано, да иначе и быть не можетъ, и развѣ что обратить грѣхъ этотъ на пользу человѣкомъ. Старецъ Шапаевъ, праведенъ и святъ мужъ, не въ волѣ своей ходитъ, а путемъ Господнимъ, и по любви, старецъ такъ и сдѣлалъ, и ужъ не шумуруетъ, не шопотомъ лѣчитъ, не наговоромъ на масло, не травами, не бобомъ, не двѣнадцатью ключами, какъ бабушка Двигалка-Филиппьева, лѣчитъ старецъ Шапаевъ блудомъ.

И благонадеженъ Бобровъ, никакихъ даже и въ поминѣ за нимъ не было дѣлъ ни въ гимназiи, ни въ универститетѣ, ни на службѣ, чистъ Бобровъ, какъ поцѣлуй ребенка, по отзыву исправника, а на бобровскую кинарку, выпѣвающую нашъ русскiй гимнъ, зарится самъ Нахабинъ.

Моровой батюшка отъ вседневной обыдённой церкви, членъ училищнаго совета, о. Ландышевъ, ко всякой дырѣ гвоздь, открылъ союзный отдѣлъ въ Студенцѣ и первымъ дѣломъ занялся провѣркой жителей. И Нѣмовъ, секретарь управы, издавна числящiйся подъ надзоромъ, попалъ въ крестовый списокъ опасныхъ крамольниковъ, туда же попалъ и бывшiй статистикъ Смѣлковъ, неизвѣстно для чего собирающiй птичьи яйца, туда же попалъ и опаринскiй конторщикъ Кулепятовъ, за пѣнiе свое вставай-подымайся, и три городскихъ учителя: Сарычевъ, Глушковъ и Пыхачевъ — выписывали учителя вскладчину журналы и читали ихъ вслухъ отъ доски до доски, и заштатный юродствующiй попъ Песоченскiй за то, что на первой недѣлѣ Великаго поста на идолобѣсiе уклонился, забывъ заповѣди Божiя: — «позволилъ себѣ попъ предаваться пьянству, увеселенiямъ, танцамъ, пѣнiю нескромныхъ пѣсенъ и лакомству жареннаго поросенка». А Бобровъ — Бобровъ не попалъ.

Какъ ни рылся, какъ ни копался попъ Ландышевъ, а найти преступнаго ничего не могъ: церковь, правда, Бобровъ не часто посѣщалъ, но зато въ табельный день всегда первый на молебнѣ. Почтмейстеръ Аркадiй Павловичъ Ярлыковъ не разъ вскрывалъ письма и бандероли Боброва и такъ, по исконному обычаю почтовому, и по просьбѣ Ландышева, но все было дозволено и придраться не къ чему: изданiя Археографической коммиссiи, Русской исторической библiотеки, Общества любителей исторiи и древностей россiйскихъ и всякiе труды Академiи наукъ главнымъ образомъ.

И притомъ Бобровъ такой рѣдкiй законникъ, ты скачи до Лыкова и въ самомъ Лыковѣ такого, пожалуй, мудрено найти: знаетъ Бобровъ наизусть не только законы всѣ — сводъ государственныхъ законовъ, но и какiя ни на есть касацiонныя рѣшенiя сената.

Николай Васильевичъ Салтановскiй, земскiй начальникъ, тоже законникъ, въ съѣздѣ только и знаетъ, что у прiятеля своего уѣзднаго члена Богоявленскаго о статьяхъ справляется, нѣтъ ли такихъ, что построже, и, кажется, будь его полная воля и самого себя лишилъ бы всѣхъ правъ состоянiя. Да все это одна безтолочь, безтолочь и ерунда, и недавно еще купавскаго мужика къ каторгѣ присудилъ онъ на четыре мѣсяца, ну, виданно ли это гдѣ, на четыре мѣсяца къ каторгѣ, не хуже урюпинскаго земскаго начальника Крупкина, который за зайца штрафъ двадцать пять рублей кладетъ на всякаго охотника. Членъ Богоявленскiй цыкаетъ на прiятеля, зарвавшагося въ законности, и, хоть дружелюбно, по прiятельству, да не хорошо все-таки, ну, а Боброву еще никто въ глаза брысь не говорилъ, да и не за что, да и невозможно: либо языкъ прикусишь, либо словомъ подавишься. Онъ тебѣ сумѣетъ отклюнуться, его, небось, не обведешь вкругъ пальца, на такого ногой не наступишь — колокъ, рѣчистъ, смѣлъ.

А бобровская строгость, бобровское судебное безпристрастiе, да отца родного подвелъ бы на висѣлицу, разъ законъ того потребовалъ бы, мать родную не пощадилъ бы, попадись такой случай преступный, помереть готовъ на своей правдѣ, тѣло свое дастъ на раздробленiе, крѣпокъ, стоекъ въ своемъ словѣ, въ два пути не пойдетъ — моль на немъ всѣ зубы поломаетъ, какъ говорилъ покойный голова Талдыкинъ. А точность, — статью не перепутаетъ, точка въ точку, буква въ букву и самое путанное перепутанное дѣянiе твое подъ статью подведетъ; и неутомимая цѣпкость, — за волосокъ ухватится и до корня дойдетъ, все на чистую воду выведетъ, проныръ какой-то; и чутье пёсье, — носомъ по воздуху учуетъ, такъ носомъ къ норѣ, къ гнѣзду разбойному и придетъ, и ужъ ты прячься не прячься, какъ не хоронись, а Боброву въ руки попадешься, Бобровъ тебя сцапаетъ.

Кто изловчится поймать вора? — Бобровъ.

Бобровъ умѣлъ дѣлать то, за что никто не умѣлъ взяться.

И кажется, искать такого слѣдователя да поискать, да мало, и ужъ въ награду либо ему заживо памятникъ гдѣ на площади поставить, обелискъ какой египетскiй, какъ въ Лыковѣ губернаторъ Оладьинъ воздвигъ въ знакъ заслугъ своихъ на память себѣ и въ поученiе потомству, либо выбрать его почетнымъ гражданиномъ города Студенца, какъ выбрали лѣсопромышленника Нахабина, который въ собственномъ автомобилѣ въ Лыковъ ѣздитъ туда и обратно. Какой тамъ памятникъ, какое почетное зваше, куда ужъ!

Четыре страшныя язвы: пагуба, губительство, тля, запустѣнiе, а пятая язва студенецкая — бичъ и истребитель рода человѣческаго — слѣдователь Бобровъ.

Всякiй разъ, когда въ клубѣ ли, въ гостяхъ ли истощался разговоръ, а въ молчанку играть было не совсѣмъ удобно, да и неприлично: кто молчитъ, по Студенецкому значить, дуракъ, всякiй разъ въ такiя дурацкiя минуты приходилъ на умъ слѣдователь Бобровъ, и начиналось перемыванiе бобровскихъ косточекъ. А такъ какъ самъ Бобровъ ни въ какiя другiя отношенiя съ обществомъ не вступалъ, кромѣ дѣловыхъ, то изъ всѣхъ подскрёбовъ, подскрёбковъ, слуховъ, подслушанныхъ оговоровъ собиралось самое сумасбродное добро для судовъ, рядовъ и пересудовъ, больше прохаживались насчетъ отношенiй Боброва къ женѣ, къ слѣдовательшѣ Прасковьѣ Ивановнѣ.

Рогачъ — вотъ что чаще услышишь, когда заходитъ рѣчь о Бобровѣ.

И съ какимъ хихиканьемъ, съ какими ужимками, съ какимъ гоготомъ обезьянскимъ выговаривался этотъ Рогачъ, но знали прозвище и другое, почуднѣй Рогача — Оглодокъ.

Былъ въ Студенцѣ нѣкто Исцовъ доброписецъ, ходатай по дѣламъ, человѣкъ базарный, прошенiя писалъ на базарѣ, онъ же и космографъ — когда бывало солнечное затменiе, стекла коптилъ. Въ своемъ драповомъ пальто и картузномъ кэпи, съ своимъ вздернутымъ хрящеватымъ носомъ и козлиной бородкой, шатался Исцовъ по базару, помахивая красными длинными руками, — лѣвая переломленная.

— Я, какъ пеликанъ, — говорилъ Исцовъ, скашиваясь на свою переломленную руку.

Этотъ-то Пеликанъ-Исцовъ и прозвалъ следователя Оглодкомъ.

Пеликанъ — совершенно вѣрно, живой пеликанъ, но причемъ же оглодокъ — Бобровъ Оглодокъ?

Все сiяло на немъ, безукоризненно чистое бѣлье, безупречная во всемъ опрятность, ровно подстриженная борода, не очень коротко, не очень длинно, въ мѣру, ровный безъ хрипинки голосъ — отчетливый чистый русскiй говоръ и безъ высокаго лыковскаго оканья, и безъ московскихъ пряниковъ, чисто, какъ надо, и улыбка одна и та же, блеснетъ и заморозитъ, а идетъ шибко и строго — начальный человѣкъ, а когда станетъ и когда садится, когда руку подастъ, такая во всемъ уверенность, ровно за плечами Петропавловская крѣпость.

Нахабинъ не разъ въ разговорѣ съ губернаторомъ не то, чтобы жаловался, нѣтъ, а такъ къ слову поминалъ слѣдователя и не очень лестно. Нахабинъ ссылался на всякiе студенецкiе слухи, и что слѣдователь какой-то неудобный. Студенецкiй предводитель Бабахинъ отзывался о Бобровѣ, какъ о человѣкѣ непрiятномъ. Моровой батюшка о. Ландышевъ писалъ и въ Петербургъ и въ Москву, и всѣ ландышевскiе извѣты намекали на какую-то тайную, ничѣмъ неуловимую душетлительную дѣятельность Боброва, отъ гордыни и высокоумiя проистекающую. И прокурорскiй надзоръ не былъ доволенъ слѣдователемъ, но замѣчанiй ему сдѣлать не могъ: и не въ чемъ и не за что.

Словно по тайному уговору всѣми чувствовалось тяжелое что-то, неудобное, камень, и такое обузное, будь хоть какая возможность придраться, придрался бы и сбросилъ бы съ себя эту обузу, камень, и было-бъ какъ-разъ то самое, чего такъ всѣми хотѣлось. Всѣ донесенiя, доносы, кляузы, ябеды, извѣты, всѣ разговоры и толки сводились къ тому, чтобы убрать изъ Студенца слѣдователя. Жить съ Бобровымъ въ братстве и прiязни никто не соглашался.

И неоднократно приступали къ начальству, но сокрушали роги свои.

Бобровъ никакихъ повышенiй не получалъ, никакихъ наградъ, но и переводить изъ Студенца его не переводили: окружный судъ всегда становился на его сторону, цѣня въ Бобровѣ слѣдователя.

Что же такое, кому и чѣмъ мѣшаетъ Бобровъ, чей вѣкъ заѣлъ, кому сталъ поперекъ дороги?

Живетъ онъ себѣ самъ по себѣ, ни въ дрязги не встрѣваетъ, ни въ какiя исторiи не впутывается, никого не ссоритъ, никого не мирить, и не креститъ и не вѣнчаетъ, и самъ не ссорится и самъ не дружитъ. Онъ свое дѣло дѣлаетъ и дѣлаетъ его честно со всею строгостью безъ единой поблажки, никому не льготя безъ всякихъ попущенiй, и другого большаго знать не знаетъ и знать не хочетъ. Ему никого не надо, ни на что онъ не жалуется, никому и ни о чемъ не плачется, онъ свое дѣло дѣлаетъ честно, а живетъ себѣ самъ по себѣ.

Да за что же такое?

Праведенъ, только что нѣтъ осiянiя — вѣнца славы вокругъ его головы... да кто же онъ? Богоненавистникъ, христопродавецъ, врагъ Божiй, врагъ проклятый, пятая страшная язва — бичъ и истребитель рода человѣческаго? И этотъ Рогачъ, этотъ Оглодокъ, этотъ обезьянскiй гоготъ, это хихиканье, эти недобрые взгляды?

Въ чемъ же дѣло?

А вотъ, вѣрно, въ этомъ... въ этомъ-то и дѣло, въ этой жизни его про-себя, въ этой замкнутости его, въ этой его особливости, въ томъ, что ни кумъ, ни сватъ, ни прiятель, самъ, одинъ, онъ — Бобровъ. Вотъ въ этомъ-то самомъ, отчего человека простого, ну карты тамъ и всякiе грѣшки за нимъ, и коготокъ и еще кое-что, исправника Александра Ильича Антонова съ души воротитъ.

Терпѣлъ Александръ Ильичъ, терпѣлъ и при всемъ благо душiи своемъ дошелъ таки до концовъ, вызвалъ къ себѣ «пажа» Пашку-Папана — и за двадцать пять копеекъ къ общему удовольствiю босякъ высадилъ окна слѣдователю.

Ровно въ десять Бобровъ въ своей камерѣ и въ десять вечера подымается къ себѣ на верхъ. Для писаря есть обѣденный перерывъ, но самъ онъ остается въ камерѣ, въ камерѣ и чай пьетъ за столомъ, покрытомъ чистой свѣжей клеенкой. Кипы бумагъ и дѣлъ на столѣ. Бобровъ надѣваетъ золотое пенснэ и подписываетъ бумагу за бумагой. Около стола его въ полу сдѣлалось углубленiе, тамъ стоятъ арестанты: ихъ много приводятъ всякихъ. А онъ сидитъ прямо, руки на столѣ, — пальцы сухiе, долгiе, какъ пристыли, спрашиваетъ ровнымъ голосомъ съ окаменѣвшимъ неподвижнымъ лицомъ и глядитъ прямо въ глаза, съ кѣмъ бы ни говорилъ. Лыковскiй товарищъ прокурора смущается отъ этого ровнаго голоса и прямого взгляда, а лыковскiй товарищъ прокурора — извѣстная собака. Писаря у Боброва долго не служатъ, часто мѣняются, не выносятъ бобровской замкнутости, и Парменъ Никитичъ Карiевъ, теперешнiй письмоводитель, и мѣсяца не прослуживъ, подыскиваетъ другое мѣсто. А Бобровъ все сидитъ, такъ безъ малаго двадцать лѣтъ сидитъ, прямо, прямой, окаменѣлый весь, и воротнички его кажутся, какъ камень, и голосъ — слова падаютъ, какъ камень.

Всякiй виновный зналъ, что изъ камеры Боброва одна дорога — въ острогъ. Одна дорога, другой не было, а третьей не будетъ. И, переступая слѣдовательскiй порогъ, всякiй обвиняемый прощался съ волей: вернуться домой не было надежды.

ГЛАВА ВТОРАЯ. КОНЦЫ ЗЕМНЫЕ.

Сергей Алексѣевичъ Бобровъ — лыковскiй: родился онъ въ Лыковѣ, и въ гимназiи учился въ Лыковѣ, и женился въ Лыковѣ, и служба его началась въ Лыковѣ.

Отецъ его служилъ бухгалтеромъ въ казначействѣ, очень точный былъ человѣкъ и за свою точность опекуномъ состоялъ у людей богатыхъ и большiя деньги на рукахъ держалъ, и всѣ его уважали. А кончилъ старикъ нескладно, запутался въ чемъ-то и ужъ безъ мѣста дожилъ свои послѣднiе дни.

Несчастье съ отцомъ не получило бы такой огласки, не вызвало бы столько шума и того злорадства, какое пробуждается у людей непотерпѣвшихъ къ облихованному человъку, не будь за отцомъ такой безупречной славы.

Но это ужъ въ концѣ дней отцовскихъ, а до тѣхъ поръ былъ отецъ въ чести и славѣ, и домъ Бобровыхъ былъ на хорошемъ счету.

Въ домѣ у Бобровыхъ муху было слышно.

Въ домѣ ходили на цыпочкахъ и отецъ, и сынъ, и прислуга: надо было охранять Марью Васильевну, мать, которую и муха могла обидѣть.

Все и дѣлалось для одной Марьи Васильевны.

А Марья Васильевна, уставившись въ одну точку, по цѣлымъ долгимъ томительнымъ тяжкимъ часамъ сидѣла, молча, не двигаясь, на диванѣ.

Такой помнитъ мать свою Бобровъ, и это его первая, на всю жизнь сохранившаяся память изъ далекихъ первыхъ дней, первой горести, когда онъ, только-что научившись молиться за папу и маму, не могъ самъ по себѣ рѣшить, можно ли и надо ли молиться за лавочника Желткова, у котораго въ лавкѣ такой вкусный лыковскiй пряникъ; когда онъ, бывало, возьметъ между ногъ полѣно, да съ полѣномъ по двору, что, говорятъ, на конѣ ѣздитъ; когда онъ изъ кубиковъ на полу печку складывалъ и разъ чуть пожара не сдѣлалъ.

И еще вспоминаются ему ночи, просыпается онъ ночью отъ какого-то рѣжущаго сухого всхлипа и съ захолонувшимъ сердцемъ открываетъ глаза: мать сидитъ на постели, а около на стулѣ сидитъ или стоитъ надъ кроватью отецъ и что-то все говоритъ и, кажется, все одно и тоже, одни и тѣ же слова, то скоро, то тише, потомъ, какъ маятникъ, ровно. И такъ до разсвѣта, когда мать засыпала, а отецъ, закутавъ ее въ три одѣяла и такъ подтыкавъ кругомъ, чтобы и щелки клопиной не оставалось, долго и часто крестилъ ее, долго прислушивался и, сгорбившись, на цыпочкахъ выходилъ въ сосѣднюю комнату и тамъ, не раздѣваясь, только что безъ сапогъ, ложился на диванъ, и какъ-то виновато — на самый краюшекъ, и должно быть, жестоко трясло его, потому что, и одѣтый, съ головой кутался въ свое сѣрое одѣяло и все ворочался, поджимая ноги, пока не свертывался клубкомъ.

И такiя ночи повторялись.

Ночи повторялись не часто, но при всей тяжести ихъ, казалось, часто, и привыкнуть къ нимъ нельзя было.

Мальчикъ Бобровъ ни разу ничѣмъ не обнаружилъ, что въ такiя ночи и онъ не спитъ, не спитъ и все видитъ. До крови прикусывалъ онъ себѣ губу, чтобы сдерживать слезы, и было ему жалко, и жальче ему было мать.

На другой день, когда послѣ тяжелой ночи мать, уставившись въ одну точку, молча, сидѣла на диванѣ, онъ все вертѣлся передъ ней, по собачьи юлилъ передъ ней и въ глаза ей засматривалъ, — и она смотрѣла на него и не видѣла. И онъ тихонько отходилъ въ уголокъ и тихонько складывалъ кубики, строилъ печку.

Ну, что бы ему въ такiя минуты приласкать ее, рученками своими охватить ее крѣпко-на-крѣпко!

Или кто-то тяжко обидѣлъ ее, или совсѣмъ не обидѣлъ, а такою пустилъ въ мiрѣ жить, и вотъ передъ нею — одна тяжкая ночь.

Что-то смутно копошилось въ его дѣтской душѣ, и было ему жалко, а выхода жалости не было. Онъ тихонько складывалъ кубики, строилъ печку, пока сама мать не замѣчала его.

И тогда было очень весело, и все забывалось.

— Грубый вы человѣкъ! — какъ-то ночью однажды сказала мать отцу.

Это онъ услышалъ ночью, въ тяжелую ночь, и съ тѣхъ поръ стало ему отца жалко, какъ было жалко мать, и сталъ онъ слѣдить за отцомъ.

Когда въ домѣ бывало благополучно — Марья Васильевна молча не сидѣла на диванѣ, а что-нибудь дѣлала — рукодѣльничала или читала книжку, отецъ обыкновенно смешное всѣ разсказывалъ и всѣмъ представлялъ, отчего сама Марья Васильевна смѣялась, но послѣ тяжелыхъ ночей отецъ притихалъ, и ужъ никакихъ разговоровъ въ домѣ не было слышно.

Однажды въ сумерки мальчикъ тихонько вошелъ къ отцу въ его комнату, отецъ не сидѣлъ за бумагами, какъ всегда, а стоялъ передъ образомъ. Висѣла въ его комнатѣ надъ столомъ большая икона Божьей Матери, старинная, почернѣвшая вся, золотомъ писанная — Величитъ душа моя Господа. Стоялъ отецъ передъ Божьей Матерью и какъ-то чудно — голова его крѣпко была вдавлена въ плечи, словно силился онъ поднять неподъемную тяжесть, а когда обернулся, слезы дрожали въ глазахъ.

— За мамочку! — виновато сказалъ отецъ, — за мамочку, чтобы ей легче было, а мнѣ ничего, мнѣ болѣзни пускай всякiя, я за мамочку.

«Грубый вы человѣкъ!» — не выходили изъ головы слова матери, и, вспоминая ихъ, онъ видѣлъ отца передъ образомъ, какъ молился отецъ за мамочку, и сейчасъ же видѣлъ мать, какъ ночью плачетъ мать безпомощно.

«Грубый вы человѣкъ!»— повторялись слова матери.

У матери на душѣ что-то тяжелое, а отецъ въ чемъ-то виновенъ, но въ чемъ тяжесть ея и въ чемъ вина его, мальчик не могъ разобраться и, складывая кубики — печку свою, все думалъ и думалъ, а сердце ныло отъ жалости.

И однажды онъ положилъ въ печку щепокъ, досталъ спичекъ и зажегъ...

Придя въ возрастъ, когда ужъ вмѣстѣ съ отцомъ сталъ онъ охранять мать, понялъ Бобровъ, что отецъ его самый обыкновенный, какихъ въ Лыковѣ сколько угодно, и звѣздъ не хватаетъ съ неба и всяие грѣшки за душой, а мать — другой такой въ Лыковѣ нѣтъ, и для нея не отецъ, одинъ ангелъ Господенъ былъ бы настояшимъ другомъ и хранителемъ.

Марья Васильевна ни на какую болѣзнь не жаловалась, не заморышъ чахлый, дышащiй на ладанъ, была она совсѣмъ здоровая, и голосъ у ней былъ сильный и громкiй. Глядя на нее, какъ вообще глядитъ, встрѣчаясь, человѣкъ на человѣка своимъ надѣленнымъ зрѣнiемъ, но лишеннымъ видѣнiя, обездоленнымъ глазомъ, можно было подумать, да такъ и думали, что жизнь для нея — разлюли малина.

А ей Богомъ даны были глаза, такiе вотъ самые — и она видѣла. И все, что она видѣла, шло ей въ душу. И она мучилась оттого, что все видѣла. И еще мучилась, что, какъ есть, одна была, а одному нелегко на свѣтѣ быть. И еще мучило ее то, что люди, безъ которыхъ не прожить жизнь, подходили къ ней по свойски, съ своею короткою общею мѣркою, и общенiя не умиряли ее, а только ранили.

Дѣла она искала себѣ чтобы чѣмъ-нибудь заполнить дни, и, найдя дѣло, скоро бросала его: люди, съ которыми волей-неволей приходилось ей сталкиваться, общаго, кромѣ дѣла, ничего съ ней не имѣли, чужiе ей совсѣмъ, а такой съ чужими — не дѣло, а мука. Да и подходящаго дѣла ей не было. Дѣло, вѣдь, ея совсѣмъ не житейское! Она только, измучившись, хваталась за дѣла, отъ измученности своей вѣрила, что въ нихъ — покой ея.

Что-то надо было ей сдѣлать, и она знала объ этомъ, не знала только, что сдѣлать, и еще больше мучилась.

Сколько разъ собиралась она уѣзжать изъ Лыкова на край свѣта куда-то, въ пусгыню какую-то, гдѣ совсѣмъ нѣтъ людей. И тогда въ домѣ начинались сборы. Отецъ покорно собиралъ вещи, какiя будто бы въ дорогу ей нужны. Но какъ-то сама собой наступала минута — и Марья Васильевна оставалась дома.

И опять приходили тяжелыя ночи.

Поводъ всегда находился: какая-нибудь встрѣча, какой-нибудь гость — со временемъ въ домѣ у Бобровыхъ гостей не бывало, отецъ понемножку всѣхъ отвадилъ — или отъ какого-нибудь разговора, отъ какого-нибудь слова и, кажется, совсѣмъ незначущаго, но падающаго больно на измученную душу, — только съ годами можно было усвоить и крѣпко держать въ памяти, чего нельзя было даже и намекомъ касаться при матери. Да мало ли еще сколько вещей вызывали тяжелыя думы — тяжкiя ночи. Если ты раненъ, и самъ вольный воздухъ растравитъ тебѣ рану.

Какъ рѣдокъ былъ день бобровскаго благополучiя!

Если все, кажется, до мелочей было предусмотрѣно, всякiя распоряженiя по хозяйству отданы, комната прибрана и вездѣ наведенъ тотъ порядокъ, какой любитъ Марья Васильевна, — вещи размѣщены на столѣ ея по ея выбору, и воды для умыванья наготовлено много — чистоплотность у Марьи Васильевны доходила до какой-то болѣзненности, и все такъ, какъ надо ей, и только протяни руку, все есть, бѣда приходила съ другого конца.

День начинался съ того: или Марья Васильевна сонъ дурной видѣла или какая-нибудь вещь, нужная ей, прямо изъ подъ рукъ у ней исчезала, какой-нибудь гребешокъ, какая-нибудь подвязка.

И все шло прахомъ.

А дурные сны снились Марьѣ Васильевнѣ не рѣдко, а вещи теряла она сплошь да рядомъ. Вещи-то никуда не терялись, никто ихъ не трогалъ, и никуда ихъ безъ нея не перекладывали, — лежали онѣ подъ самымъ ея носомъ, на глазахъ у нея, да она ихъ не видѣла, смотрѣла и не видела.

И все шло прахомъ.

И каждый разъ каждое волненiе ея казалось ей послѣднимъ, которое доканаетъ ее, ея концомъ. И каждый разъ она одного просила — смерти.

И въ домѣ жили подъ страхомъ этой смерти.

Уставившись въ одну точку, не двигаясь, молча, сидѣла Марья Васильевна на диванѣ. И такъ проходили часы — долгiй томительный тяжкiй день.

А отецъ украдкой въ сумерки становился передъ образомъ въ своей комнатѣ, передъ Божьей Матерью — Величитъ душа моя Господа, и стоялъ чудно, голову крѣпко вдавивъ въ плечи, словно силился поднять неподъемную тяжесть.

И вотъ ей легчало... Въ слезахъ вся прощенья она просила, что мучаетъ всѣхъ, измучила совсѣмъ.

И Боброву хотѣлось тогда унести мать туда, на край свѣта, туда, въ ту пустыню, гдѣ людей совсѣмъ нѣтъ, и онъ чувствовалъ въ себѣ огромную силу, которая дастъ власть ему сдѣлать такъ, по-своему.

— Мамочка, насъ прости, мы передъ тобой всѣ виноваты.

А отецъ сѣменилъ, руки ея цѣловалъ, что-то бормоча безсловесное, и слезы дрожали въ глазахъ, какъ за молитвой передъ образомъ.

Такъ прошло дѣтство тревожное, на сторожѣ, съ одной главною мыслью, какъ бы чѣмъ не разстроить мать.

Если выдавались дни, когда мать казалась веселой и отецъ на радостяхъ балагурилъ, мысль, что этотъ тихiй часъ можетъ въ одинъ мигъ кончиться отъ какого-нибудь звонка неожиданнаго, отъ какого-нибудь воспоминанiя горькаго, какое нежданно всплыветъ въ памяти матери, не покидала Боброва. И онъ, ничѣмъ не обнаруживая этой мысли своей, держался на сторожѣ, научился не забываться, навыкъ разсчитывать каждый свой шагъ, чтобы какъ невольно не раздражить мать.

Пропасть между людьми вскрывается не тогда, когда они умышленно раздражаютъ другъ друга, а когда, не вѣдая, не хотя и совсѣмъ не желая, даже напротивъ, желая совсѣмъ другого, невольно одинъ ранитъ другого. Тутъ ужъ, значитъ, у души съ душой въ самой основѣ нѣтъ никакой связи, и люди совсѣмъ чужiе.

Учился Бобровъ хорошо, но ничѣмъ не выдѣлялся. У него все какъ-то было, всѣ дары, и все онъ могъ хорошо исполнить, на все годился, всѣмъ одарованъ, но такого особеннаго чего-нибудь, устремленности на одно излюбленное, дара особеннаго, ему только даннаго, не было.

Послѣ гимназiи онъ поѣхалъ въ Петербургъ въ университетъ. И въ Петербургѣ все шло гладко, и ученье и жизнь. Отецъ посылалъ ему денегъ, правда, не такъ уже много, чтобы не думать о деньгахъ, но онъ привыкъ все разсчитывать и нуждаться не нуждался.

Когда онъ былъ на послѣднемъ курсѣ, съ отцомъ случилась бѣда. Но ужъ онъ въ живыхъ не засталъ стариковъ, одни, въ бѣдѣ такъ они вмѣстѣ и ушли: отецъ, въ дугу согнутый, облихованный, мать — съ остановившимися глазами, которые все видѣли, измученная вся.

Больше не суетился старикъ, не стоялъ у иконы своей, передъ образомъ, больше не просила она смерти, успокоилась. Сперва мать померла, а за ней, и совсѣмъ незамѣтно, потянулся старикъ.

«Какъ же такъ я мамочку одну оставлю, ей и посердиться не на кого будетъ!» — вспоминались Боброву слова отца: это когда онъ разъ въ шутку предложилъ отцу вмѣстѣ въ Петербургъ проѣхать государя посмотрѣть, — у старика была завѣтная мечта, и спалъ и видѣлъ старикъ увидѣть государя и непремѣнно поговорить съ нимъ, о чемъ поговорить, и самъ онъ не зналъ, а должно быть, о мамочкѣ, такъ что-нибудь.

Похоронилъ Бобровъ стариковъ своихъ, домишко продалъ, получилъ тысячу рублей изъ сберегательной кассы — старикъ эту тысячу скопилъ, на книжку для сына откладывалъ, сдалъ государственный экзаменъ и поѣхалъ за границу.

Годъ провелъ Бобровъ за границей, въ Парижѣ, и тамъ жизнь такъ же ровно шла, какъ и въ Петербургѣ, до всего добивался онъ, все хоѣлъ вывѣдать, высмотрѣть, перенять. И вернулся онъ въ Россiю не въ Петербургъ, не въ Москву, а въ родной свой Лыковъ, — кандидатомъ въ Лыковскiй судъ.

По отцу встрѣтили Боброва въ Лыковѣ не очень дружелюбно, недружелюбно и подозрительно, но ужъ скоро замѣтили его исполнительность и серьезность въ отношенiи дѣла и черезъ три года назначили въ Студенецъ слѣдователемъ.

Бобровъ женился и переѣхалъ въ Студенецъ.

Ѣхалъ онъ на новую свою должность съ самыми благими намѣренiями — годъ заграничный парижскiй оставилъ въ немъ неизгладимый слѣдъ, и дѣло его въ Студенцѣ представлялось ему широкой общественной дѣятельностью на благо не только Студенца, а и всей Россiи.

Въ Студенцѣ прежде всего попробовалъ онъ сблизиться съ мѣстнымъ обществомъ, но изъ общенiй своихъ вынесъ самое горькое чувство.

И, осторожный, разсчетливый, не разъ и не два онъ провѣрялъ себя.

«Можетъ, онъ ошибается? И если всѣ кажутся ему такъ грубы, ну, въ глубинѣ-то души, вѣдь, долженъ же каждый чувствовать себя такимъ, каковъ есть на самомъ дѣлѣ, чувствовать, знать и мучиться?»

Но этотъ прописной вопросъ его заглушенъ былъ другимъ вопросомъ:

«Да у всякаго ли есть она, эта глубина, глубина души хваленая, чтобы чувствовать?»

Нѣтъ, онъ не ошибался.

«Люди вообще существа грубыя,» — тогда это въ немъ такъ и врезалось.

И никогда такъ близко не вспоминалась ему мать, Марья Васильевна, какъ въ эти первые дни его дѣловой отвѣтственной жизни. Только матери дано было и близко было горнее и предвѣчное, а ему — дальнее. Ея истонченную душу, глаза ея съ ея видѣнiемъ взялъ онъ мѣриломъ суда надъ людьми, и вынесъ свой жестокiй приговоръ.

«Люди вообще существа грубыя, — и ужъ скоро добавилъ онъ, — и глупые, — какъ добавить впослѣдствiи, — и лютые».

И Бобровъ началъ свою дѣятельность, развивая въ себѣ до совершенства всѣ качества слѣдователя: строгость, судебное безпристрастiе, точность, неутомимую цѣпкость и чутье песье.

И все это, весь свой трудъ полагалъ онъ во имя закона.

Хорошъ или дуренъ законъ, но въ законѣ видѣлъ онъ единственную крѣпкую узду, чтобы сдерживать людскую грубость, и въ законѣ, только въ законѣ видѣлъ онъ спасенiе Россiи, безъ чего, казалось ему, Россiи не быть.

Такъ началась дѣятельность Боброва.

До какихъ бы краевъ дошла она въ другихъ благопрiятныхъ условiяхъ, одинъ Богъ вѣсть: силу онъ чувствовалъ въ себѣ огромную, сила не отпускала его, а росла съ дѣлами, — и казалось, онъ могъ бы совершить невозможное, какъ тогда, въ минуты жалости своей, когда хотѣлъ мать свою на край свѣта унести, въ пустыню, гдѣ нѣтъ совсѣмъ людей.

Въ семейной жизни Боброву не повезло.

Счастливо начавшаяся жизнь его съ Прасковьей Ивановной скоро кончилась несчастно. Не такъ ему хотѣлось, и не такъ было тому дѣлу быть, да ужъ судьба.

Если мать Марья Васильевна представляла собой одинъ духъ живый, и это сказывалось во всемъ, въ улыбкѣ, въ глазахъ и особенно въ губахъ ея, а въ тѣлѣ ея было настолько теплоты живой, насколько надобно ея для жизни, въ которой горѣлъ духъ, Прасковья Ивановна — лице земное по своему горѣла, и напруженныя губы ея, казалось, вотъ лопнутъ.

Боброву памятенъ вечеръ первой ихъ встрѣчи: ладонь ея, когда онъ прощался, пыхала при прикосновенiи, и онъ, какъ обожженный, ушелъ тогда домой, и съ той минуты только что о ней и была у него одна мысль, только о ней. И когда, встрѣчаясь, онъ говорилъ съ ней, слова ея пустяшныя, вдругъ значительныя, были для него знаками того самаго существа ея, что обожгло его въ ихъ первую встрѣчу.

И какъ у матери сущность ея — духъ живый, горящiй въ ней, покорялъ себѣ въ неволю на всю жизнь, такъ у жены сущность ея — лице земное, пламенность, одна, бездушная, кровь покоряла навсегда.

Тайна сiя велика есть.

Прасковья Ивановна, такъ Богомъ одаренная, была до конца желанной, поскольку, желая и дѣйствуя, оставалась сама собою въ своей самости — животнымъ прекраснымъ и добрымъ, и становилась невыносимой — мелочной и мелкой, сварливой и завистливой, жадной и жестокой, какъ только выказывался въ ней человѣкъ не безыменный, а съ метрикою, занимающiй опредѣленное мѣсто въ обществѣ.

Эта-то человѣкость и поставила Прасковью Ивановну въ уровень мѣстнаго общества, сделала ее всюду своимъ человѣкомъ, столпомъ во всякихъ студенецкихъ дрязгахъ. Прасковья Ивановна заняла одно изъ первыхъ мѣстъ среди клубныхъ дамъ.

Хорошая хозяйка, она могла перекричать любую базарную торговку, сдѣлать выгодно покупку — а базаръ — воръ! — и надуть ее было такъ же трудно, какъ бабушку Двигалку-Филиппьеву, которая, волшебствуя бобомъ и ключами, на бобѣ и ключахъ своихъ ржавыхъ чайную открыла — Колпаки.

Если бы не Бобровъ съ своимъ норовомъ, Прасковья Ивановна не только не побрезговала бы приношениями, а, надо полагать, развела бы сущее людодерство, выходъ установила бы — поборъ за дѣла слѣдовательскiя, и далеко оставила бы за собой исправничиху Марью Северьяновну, а Марья Северьяновна — у ней на всякой вещи имя ея цвѣтами да букетами вышито, жердевскiе Чортовы сады къ рукамъ прибрала.

Въ первый годъ женитьбы у Боброва родилась дочь. Домъ округлился. И жить бы поживать слѣдователю со слѣдовательшей, но ужъ на слѣдующiй годъ не стало для Боброва его счастливаго дома, — одно названiе, домъ.

На первый день Пасхи горничная со злости на барыню, недовольная праздничнымъ подаркомъ, положила къ Боброву въ карманъ письма Прасковьи Ивановны: отъ товарища прокурора Удавкина къ Прасковьи Ивановнѣ.

Вотъ тебѣ за пасхальный подарокъ!

И можетъ быть, лучше было бы для него такъ, безропотно и послушно, такъ, не читая, и передать женѣ эти письма.

Бобровъ этого не могъ сдѣлать.

Тотъ пламень, что обжогъ и покорилъ его навсегда, огонь преисподнiй — гроза, огонь — пучина — опустошенiе, кровь съ той же силой ножомъ врѣзался ему въ сердце. И боль вызвала въ немъ отчаянное любопытство: съ какимъ отчаяннымъ наслажденiемъ перечитывалъ онъ строчки, въ которыхъ ясно описывалось отношенIе товарища прокурора къ его женъ.

Кончилъ читать, сложилъ такъ, какъ было, и, собравъ въ себѣ весь норовъ свой, все упорство, и, ничѣмъ не обнаруживая чувствъ своихъ, Бобровъ передалъ письма женѣ, какъ пустяки какiя, какъ шпильки, безъ всякихъ словъ.

Съ этихъ поръ жизнь его пошла уединенно и одиноко, — забывай, значитъ, прежнее!

Въ домѣ все осталосъ по-старому, такъ же приходили гости, какъ и прежде, еще больше гостей, еще чаще устраивала вечера Прасковья Ивановна, еще чаще наѣзжалъ изъ Лыкова Удавкинъ, товарищъ прокурора, и было очень весело.

Бобровъ появлялся на люди только къ чаю и опять уходилъ въ свою комнату.

Родилась вторая дочь.

И когда сказала ему, что у него родилась дочь, онъ принялъ извѣстiе необыкновенно спокойно, вошелъ къ женѣ, и такой выдержанный, каменный весь, сталъ передъ ней, и вдругъ всхлипнувъ, какъ мать когда-то въ тяжкiя ночи свои, рѣжущимъ сухимъ всхлипомъ, отъ котораго морозъ по кожи бѣжитъ, ударилъ жену палкой.

— Сука не можетъ не метать! — ударилъ онъ ее палкой и, не обернувшись, вышелъ.

Ужъ рѣдко Боброва видѣли съ гостями, рѣдко выходилъ онъ къ чаю — чай ему подавали въ его комнату. А съ женой разговоръ у него былъ простъ и коротокъ: о деньгахъ, о расхо-дахъ, какъ съ письмоводителемъ о дѣлахъ.

Не прошло и году, а Прасковья Ивановна опять была беременна.

И тутъ произошелъ однажды случай, ужъ окончательно загнавшiй Боброва въ его жестокое молчанное житiе.

Боброва разбудили ночью: съ барыней худо.

Что-нибудь, действительно, было неладно, ужъ разъ она сама позвала его: съ рожденiя второй дочери, съ тѣхъ самыхъ поръ, какъ ударилъ онъ жену палкой, онъ больше не входилъ въ ея спальню.

И вотъ въ первый разъ онъ вошелъ къ ней ночью, въ ея, спальню.

Не подымая головы, сидѣла она на смятой постели и тихо плакала, и было что-то за сердце хватающее въ этомъ плачѣ ея, тихомъ и горькомъ.

Онъ пробовалъ заговорить съ ней, разспрашивать сталъ, какъ спрашиваетъ докторъ: и что съ ней, въ чемъ дѣло, и на что она жалуется? Но она и звука не подала въ отвѣтъ, словно не слышала его.

Въ комнатѣ они одни были и, кромѣ нихъ, никого не было.

Онъ стоялъ передъ ней безнадеждно, онъ чувствовалъ, какъ тлѣетъ, какъ томится его сердце.

Онъ ей помочь готовъ, онъ ей поможетъ, онъ все для нея сдѣлаетъ. И какъ это повернулась у него рука ударить ее! Она одна для него, она все для него.

Онъ стоялъ передъ ней безнадеждно, и сердце его тлѣло, томилось.

А она тихо и горько плакала — зяблое, упалое дерево, и вдругъ поднялась съ постели, твердо, крѣпко стала на землю и неуклюже нагнулась, и ниже, все ниже — до земли, до самой земли — въ ноги ему.

— Знаю, — сказала она, — знаю, все знаю! — сказала она непохожимъ голосомъ и смотрела, все будто видя, и не видя, горячимъ слѣпымъ своимъ глазомъ.

Съ этой ночи Бобровъ сталъ пить.

Обыкновенно послѣ службы, усѣвшись за книгу, за полночь читалъ онъ, и тутъ наступала такая минута, — тишина ли ночи и горечь полуночная, воздухъ ли, какъ самъ себѣ говорилъ Бобровъ, а потомъ ужъ по привычкѣ, сложивъ книгу, онъ пилъ и, обезумѣвъ, валился. А утромъ, безумный отъ водки, обливался онъ холодной ледяной водой и, тщательно одѣтый, шелъ внизъ въ свою следовательскую камеру начинать дѣла.

И какая увѣренность была въ каждомъ движенiи его, въ каждомъ шагѣ, въ каждомъ словѣ!

За плечами чувствовалъ онъ Петропавловскую крѣпость, а жизни ему и вершка не было.

И когда было дознано, что Бобровъ пьетъ, — отъ всевидящаго Бога легче схорониться, чѣмъ отъ людей! — и притомъ пьетъ Бобровъ одинъ, запершись, втай, потиху, это не только не вызвало къ нему сочувствiя, нѣтъ, еще больше откололо его, — иное дѣло, если бы пилъ въ компанiи, былъ бы тогда свой человѣкъ.

ГЛАВА ТРЕТЬЯ. МОЛЧАННОЕ ЖИТЬЕ.

Въ Петербургѣ спросишь стаканъ чаю, стаканъ и дадутъ, въ Москвъ спросишь стаканъ чаю, чайникъ дадутъ, въ Кiевѣ — съ своимъ чайникомъ иди, а въ Студенцѣ — самоваръ тебѣ на столъ да со стаканами: кого люблю, тому дарю.

Студенецъ на горѣ — лѣсная сторона. Противъ города на другой горѣ монастырь, — нѣкогда старцы пустынные, работая Богу и церкви Божiей, жили въ немъ, отшельники, питались лыками да сѣно по болоту косили въ богомыслiи и умной молитвѣ, а теперь монашки лягушачью икру сушатъ, — помогаетъ отъ рожи, да коровъ развели и молоко продавать возятъ на заводъ въ Лыковъ, — Тихвинскiй дѣвичъ-монастырь. Между горъ рѣка — сплавная рѣка Медвѣжина. Кругомъ лѣсъ. Въ лѣсу муравей, и нѣтъ его жирнѣе и больше, женщины ловятъ.

Деревянная рѣдкая стройка, заборы. Изъ-за тесовыхъ заборовъ рѣдкiя деревца — ветлы какiя-то, одни прутья торчатъ. На заборахъ подходящiя остановкамъ, выцарапанные и намѣлованные стихи, назидательные весьма, но совсѣмъ не для громкаго чтенiя. Покосившiеся домишки, крашенные въ самый неожиданный цвѣтъ — цѣлая пестрая деревня, одинокiй каменный домъ Нахабина съ золотыми львами на воротахъ — живетъ Нахабинъ богатымъ обычаемъ, трехъэтажная Опаринская гостиница, да кирпичный красный сундукъ — номера Бабашкова, каменный бѣлый соборъ и острогъ бѣлый каменный.

Улицы немощеныя, отъ тротуара до тротуара — стоялая лужа, переходъ черезъ улицу по доскамъ, доски отъ ветхости вбились въ грязь, и по осени, знай, подвязывай калоши, а то зачерпнешь.

По угорамъ лужайки, у домовъ огороды. Лужайки обхожены коровами и лошадями, огороды по веснѣ благоухаютъ особенно — весенней городской поливкой.

Въ лужахъ, какъ мертвыя, дрыхнуть студенецкiя свиньи, и лишь какой поросенокъ бродитъ по уши въ липкой грязи.

Городская жизнь идетъ не густо, не валко отъ новаго и до новаго года, который встрѣчается дважды: и въ Васильевъ вечерь, какъ полагается, и тридцатаго на Анисью — на Анисью каждый для себя встрѣчаетъ, на день будто бы жизни прибавится.

Въ канцелярiяхъ скрипитъ перо и щелкаетъ машинка. Въ пожары бьютъ въ набатъ. Озорники озорничаютъ: наклеиваютъ Боброву на окна вещи совсѣмъ неподходящiя, сложенный на манеръ кораблика изъ синей канцелярской бумаги, или вымажутъ ручку звонка масляной краской, огадятъ крыльцо, или пошлютъ цѣнной посылкой морковь какую, ну, хоть той же учительницѣ Февралевой, откладывающей изъ своего жалованья на поѣздку въ Петербургъ учиться. Лѣтомъ, когда дамы выходятъ на Медвѣжину купаться, кавалеры залегаютъ въ кусты. Плавать никто не умѣетъ, а плещутся у берега и визжать, и только одна слѣдовательша Боброва выплываетъ на середку.

Временамъ и срокамъ ведется свой особый студенецкiй счетъ. Для вящей точности приводится не годъ, не день, а нѣкое событiе лѣтописное, достойное памяти.

— Въ тотъ самый годъ, — такъ говорятъ, — когда покойный мировой судья Иванъ Михайловичъ Закутинъ выбилъ окна Будаеву адвокату.

И такъ еще:

— Въ тотъ самый годъ, когда кладбищенскiй попъ Азбуковъ со свояченицей своей Анфусой запарилъ въ бане въ два веника попадью свою и получилъ члена консисторiи.

Или еще вотъ какъ:

— Въ тотъ самый годъ, когда старшая дочь Пропенышева Ираида выбросилась изъ окна: «Полечу, говорить, къ Богу!» и разбилась на смерть.

Есть въ Студенцѣ и для погоды свой особый барометръ. Въ верхнемъ этажѣ управы держать сумасшедшихъ: если сумасшедшiе поютъ — къ перемѣнѣ, кричатъ — жди ненастья, а ведутъ себя тихо, будетъ вёдро.

Зимою много снѣга и крѣпкiй морозъ. Лѣтомъ — пыль, зной, комары. Въ августѣ начинай топить печи.

Защуритъ солнце свой рыжiй осоловѣлый глазъ изъ-за двухъ блиновъ-тучъ, сядетъ за гнилые заборы, и закрываютъ по домамъ ставни, и ужъ весь городъ — на боковую.

И только свѣтятся окна клуба.

Студенецкiй общественный клубъ — мѣсто покоища и пагубы.

Пять клубныхъ комнатъ — во всѣхъ одинаково желтоватыя подъ орѣхъ обои, крашеный полъ. Въ гостиной у дивана по стѣнѣ — жирныя головныя пятна — слѣдъ добросовѣстной работы студенецкаго парикмахера Юлина — Гришки Отрепьева, въ красномъ углу просиженное кресло — съ незапамятныхъ временъ обивка разрѣзана ножомъ. Висячiя съ подвѣсками лампы. Пропойный табачный духъ.

Клубная библiотека рядомъ съ уборной.

«Пройти въ библiотеку», — означаетъ: «пойду въ уборную».

А въ уборной среди всякихъ непечатныхъ заборныхъ стиховъ и восклицанiй начертана историческая надпись, сохранившаяся отъ дней свободы.

«Да здравствуетъ республика!»

Зимою въ клубѣ выписываются газеты, лѣтомъ не выписываются: въ жару не до чтенiя, и кому читать?

Клубная горничная Лизка вся въ розовомъ, съ завитками — общественная кружка, такъ величаютъ горничную клубные прiятели. Клубный поваръ Василiй, и въ снѣди и въ питiи славный, а въ своемъ мороженомъ несравненный: увѣряли, между прочимъ, что кладетъ Василiй въ мороженое, и притомъ совсѣмь незримо, мелко-на-мелко истолченнаго перцу. Клубный буфетчикъ Ермолай Игнатычъ, бывалый на Дальнемъ востокѣ, неподражаемо кричалъ уткой и поѣздомъ, и всю закуску подъ сѣткою держитъ и не столько отъ мухи — зимой какая же муха! — а чтобы кто чего, захватя, не унесъ.

Старшина клуба — уездный членъ Иванъ Ѳеоктистовичъ Богоявленскiй хромоногiй и пьетъ и глядитъ въ оба, безъ выигрыша изъ клуба не выходитъ, и хоть поймать не ловили, а словно бы и шулеръ.

Клубные члены — все свои люди.

Самъ Александръ Ильичъ исправникъ — членъ первый. За исправникомъ — студенецкiе чины. Городской судья Налимовъ Степанъ Степанычъ — трезвъ, какъ куръ, и лишь разъ въ году на свои именины не уступаетъ и Ивану Никанорычу Торопцову, а докторъ любитъ похвастать, что усидѣлъ девятнадцать бутылокъ въ одинъ вечеръ. Земскiй начальникъ Салтановскiй Николай Васильевичъ — Законникъ, акцизный Шверинъ Сергѣй Сергѣичъ — студенецкiй спортсменъ, по университетскому знаку необыкновенныхъ размѣровъ и въ какой-угодно свалкѣ отличить его можно, ловкачъ поразсказать о заграничныхъ порядкахъ, а по клички Табельдотъ или Метрдотель, какъ придется. Агрономъ Пряткинъ Семенъ Ѳедоровичъ — послѣ двенадцати рекомендуется свиньей, чувствителенъ необычайно, рыдаетъ и умѣетъ такъ всхлипывать, какъ весеннiй голубь, прiятели дразнятъ его Аграфеной, на которой, прикрывая чей-то грѣхъ, агрономъ женился, а какъ, — не помнитъ. Секретарь управы Василiй Петровичъ Нѣмовъ — разумливъ, изъ всѣхъ самый толковый, а найдетъ волна и сидитъ по недѣлямъ въ клубѣ, горькую пьетъ. Податной Стройскiй Владимiръ Николаевичъ — Донъ Жуанъ студенецкiй, выпивши, привязчивъ, какъ докторъ Торопцовъ, а когда хмель разниметъ, плачетъ, какъ агрономъ Пряткинъ. Почтмейстеръ Аркадiй Павловичъ Ярлыковъ — студенецкiй охотникъ, многочаденъ, какъ землемѣръ Каринскiй. Лѣсничiй Кургановскiй Эрастъ Евграфовичъ — Колода, членъ управы Семенъ Михеичъ Рогаткинъ — подрядчикъ, поставляетъ и сѣно и лѣсъ, даже строитъ мосты, человѣкъ простецкiй, не столько самъ пьетъ, сколько подпаиваетъ. Неизменный Грохотовъ Петръ Петровичъ ветеринаръ — Райская птица, по морозу въ одномъ пиджакѣ ходитъ, легокъ ногами, человѣкъ, хоть и семейный, баба его всѣмъ извѣстна, но бездоменъ, какъ Пашка-Папанъ, босякъ студенецкiй, и удопреклоненъ: валится тамъ, гдѣ его хмель свалитъ.

А за Петрушой ужъ всякiе: и учителя, и канцеляристы, и писцы.

Изъ клубныхъ дамъ самая дѣятельная — исправничиха Марья Северьяновна. За Марьей Северьяновной ея приятельницы: Анна Савиновна, жена акцизнаго, начальница ремесленной школы рукоделья, следовательно Боброва Прасковья Ивановна, докторша Торопцова Катерина Владимiровна — Лизабудка, пѣвица студенецкая, и хоть дальше Казани никуда не выѣзжала, но съ заѣзжимъ человѣкомъ можетъ такъ разговоръ повернуть, словно бы всю-то жизнь прожила въ Петербургѣ.

Въ клубѣ играютъ, ѣдятъ, разговариваютъ. Играютъ въ рамсъ и преферансъ, рѣдко въ винтъ, а послѣ двѣнадцати — въ желѣзную дорогу. Разговоры — студенецкiя сплетни, мнѣнiй ни у кого никакихъ: такъ, куда вѣтеръ.

— Теперь, знаете, по другому считается! — любимый запѣвъ, за которымъ жди отзывъ совсѣмъ противоположный вчерашнему.

Въ часъ по домамъ: пора и честь знать.

Дорога изъ клуба лежитъ мимо дома предсѣдателя земской управы Бѣлозерова. Ноги не твердо, но по привычке волокутъ къ заветному дому председателя.

Предсѣдатель Бѣлозеровъ, студенецкiй помѣщикъ, щеголь изъ неокончившихъ лицеистовъ, держался въ стороне отъ клубныхъ прiятелей, но дѣло не въ самомъ Бѣлозеровѣ, а въ Василисѣ Прекрасной.

Эту Василису Прекрасную поялъ себе председатель прямо на корню, какъ говорилъ Исцовъ-Пеликанъ: работала Василиса на сплавной баржѣ, надъ помпой, увидѣлъ ее Бѣлозеровъ, остановились глаза его на Василисѣ, взыграло сердце, и купилъ онъ ее у родителей. Въ своемъ домѣ держалъ Бѣлозеровъ Василису взаперти — сидѣлъ, какъ ястребъ надъ бѣлымъ тѣломъ, и лишь въ праздники разряженную по послѣдней модѣ выпускалъ ее въ церковь къ обѣднѣ. И ужъ Богъ вѣсть съ какими цѣлями, по нелюдимству что-ли своему, заставлялъ онъ Василису раздѣваться и такъ нагишомъ прогуливаться въ гостиной, увѣшанной зеркалами, а самъ разляжется на диванѣ, лежитъ и куритъ, либо велитъ полъ вытирать и безъ того, какъ зеркало, яснѣй, и тоже лежитъ да покуриваетъ.

Въ щелку въ освѣщенное окно можно все разглядѣть, не надо и щуриться.

И въ часъ крѣпкаго студенецкаго сна, въ часъ вторыхъ пѣтуховъ нерѣдко можно видеть, какъ у щелки освещеннаго Бѣлозеровскаго окна, дружно обнявшись, припадаютъ къ окну полунощные прiятели, и наступаетъ такая минута — Петруша Грохотовъ ногтями царапаетъ стену.

Дальше дорога поворачиваетъ къ дому следователя Боброва. Прiятели не обойдутъ и его, и чей-нибудь кулакъ ужъ непремѣнно дубаснетъ въ ставню, а въ верхнемъ окнѣ у слѣдователя и не мигнетъ, упорно горитъ одинокiй безсонный огонь.

* * *

Съ тѣхъ поръ, какъ съ семьей было покончено и домъ разоренъ, изъ вечера въ вечеръ оставаясь одинъ, въ молчанномъ житiи своемъ, Бобровъ, кромѣ чтенiя, большую часть часовъ ночныхъ удѣлялъ сочиненiю.

Сочиненiе его выходило замысловатое, нѣчто въ родѣ обвинительнаго акта и не лицу какому-нибудь извѣстному, не студенецкому подсудимому, а всему русскому народу. И было похоже на то, какъ когда-то въ старину въ смутные годы дьякъ Иванъ Тимофеевъ въ «Временникѣ» своемъ, подводя итогъ смутѣ, выносилъ свой приговоръ русскому народу, безсловесно молчащему, а троицкiй монахъ Авраамiй Палицынъ судилъ русскiй народъ за его безумное молчанiе.

Отъ столповъ московскихъ, съ начала государства русского до послѣдняго заворошенiя — памятныхъ дней свободъ собиралъ Бобровъ дѣянiя народныя и творилъ надъ ними свой судъ.

Обиды, насильство, разоренiе, тѣснота, недостатокъ, грабленiе, продажа, убiйство, непорядокъ и беззаконiе — вотъ русская земля.

Нестойкiй, другь съ другомъ неладный, бредущiй розно, разбродный и смолчивый, безгласный — вотъ русскiй народъ.

Къ совѣсти русскаго народа обращался Бобровъ, ибо въ совѣсти народной — покой земли.

Что же спасетъ русскую землю, вырванную, выженную, выбитую, вытравленную и опустошенную? Кто уничтожаетъ крамолу? Кто разорить неправду? Что утолитъ вражду? И гдѣ царскiй костыль? — все въ розни, въ конецъ разорено! Гдѣ безстрашныя прямыя думы, безтрепетное сердце? — думаютъ, что правятъ и строятъ, а наводятъ землю на лихо! Безнарядье низложитъ русское царство, смететъ русскiй народъ.

Законность, искони невѣдомая Россiи, вотъ столпъ, которымъ укрѣпится земля.

Сочиненiе со временемъ было заброшено, писаться ужъ ничего не писалось, но вся сила его, все воодушевленiе, чувство, проникающее каждое слово, и дерзостно и повелительно обращенное къ русскому народу, къ родной землѣ, осмысливало безсмысленную, разбитую жизнь Боброва.

Онъ зналъ, для чего ему надо по утру подняться и итти внизъ въ свою слѣдовательскую камеру, и терпѣливо сидѣть до вечера, допрашивать и подписывать бумаги, и на слѣдствiи во время облавы гоняться псомъ по разбойнымъ слѣдамъ.

Законность, единственное спасенiе гибнущей Россiи, законность, выкоренить корень которой долгъ всякаго русскаго, любящаго свою родину, законность, безъ которой не можетъ быть русскаго государства, законность, которую проводилъ онъ въ своей дѣятельности, была его крѣпостью, смысломъ его жизни — дѣломъ его души.

Сочиненiе лежало въ ящикѣ письменнаго стола, ящикъ запертъ на ключъ. И проходили мѣсяцы, годы, а онъ не отпиралъ ящика, не раскрывалъ тетради, но въ минуты безумiя среди одинокой ночи всѣ помыслы его обращались къ завѣтной тетради, къ кресту трудовъ его, и гнѣвъ его разгорался.

Сидя передъ зеркаломъ одинъ среди ночи въ ночи онъ заводилъ свой тайный разговоръ, свою буйную рѣчь — къ зеркалу, къ самому себѣ, какъ съ площади московской съ Лобнаго мѣста, съ Петровскаго подножья отъ памятника русскаго великаго царя къ русскому народу.

Та боль, та душащая тоска собственной своей разоренности, отъ которой воздухъ спирался и хотѣлось пить до одури, вылились съ годами въ жесточайшiя обличенiя — въ плачъ надъ разоренносгью земли русской о погибели русскаго народа.

И вотъ будто въ рукѣ его и вяжущая, и рѣшающая сила, знаетъ онъ и корень зла, и средство спасенiя, можетъ онъ указать, чѣмъ и какъ спастись Россiи.

А съ каждымъ днемъ безтолковая жизнь приносила ему все новыя беззаконiя.

«Или ужъ самоуправство вошло въ плоть и кровь русскаго народа? — спрашивалъ онъ себя, — и замѣшались всѣ люди, а вѣка строющаяся Россiя разваливается, разсыпается и послѣднiй русскiй забываетъ свою родную рѣчь, а смерть не спитъ — сильный чужой народъ вотъ полчищемъ вступить въ страну, смерть не спитъ — растерянный, расшатанный, ослабленный, оплеванный, оплевывающiйся, спившiйся русскiй народъ — бродникъ народъ! — безъ боя, нѣтъ, на разоренномъ полѣ своемъ, предавая братъ брата, предастся врагу».

— Придутъ дни, — говорилъ онъ, — да это правда, пророчество право, дни ужъ идутъ, приближается срокъ, когда живущiе въ этомъ дворѣ не ступятъ по нему ногами своими, и затворятся его ворота и не отворятся болѣе и запустѣетъ этотъ дворъ — запустѣетъ Россiя!

А передъ глазами его изъ глуби вѣковъ вставала строющаяся Россiя, когда клались соборы, срубались церкви, ставились колокола.

Пожаръ уничтожитъ все до послѣдняго, и вновь упорно и терпѣливо на пепелище свозятся камни и лѣсъ и снова подымается стройка. Такъ городъ за городомъ застраивалъ народъ большую землю — Русь. И чѣмъ крепче церковь, чѣмъ выше храмъ, чѣмъ больше звонитъ колоколовъ, тѣмъ сильнѣе городъ, смѣлѣе рѣчь — русская рѣчь. Такъ храмъ за храмомъ — городъ за городомъ строилась Россiя.

И вотъ не поганый Ахмыла, Грозный царь приходитъ на свою землю и разоряетъ свой родной русскiй городъ.

— Когда Новгородскаго владыку, обряженнаго шутомъ, по приказу царя возили по городу съ бубенцами верхомъ на бѣлой кобылѣ, когда всенародно поставленные на правежъ до полутысячи монаховъ палицами забиты были на смерть, вотъ когда еще беззаконiе ядомъ вошло въ русскую кровь. И московскiй святитель, мученикъ, вѣрный и твердый сынъ Россiи, правъ. Да, «у татаръ есть правда, во одной Россiи нѣтъ ея, во всемъ мирѣ ты встрѣтишь милосердiе, а въ Россiи нѣтъ состраданiя даже къ невиннымъ и правымъ!»

И одно за другимъ изъ казней казнь, смертною для народа казнью, беззаконiе — съ верху разгромъ, съ низу погромъ все тяжче, все неистовѣе вставали передъ нимъ изъ вѣка черезъ Москву съ ея застенками, черезъ смуту съ ея предательствомъ, черезъ Петербургъ съ его злодѣйствомъ до послѣдняго заворошенiя — памятныхъ дней свободъ.

Въ крови беззаконный, развращенный беззаконствомъ ужъ представлялся ему русскiй народъ затворённымъ псоглавымъ народомъ, который въ концѣ вѣковъ, въ конечные дни земли и свѣта бросится съ воемъ, кривляясь, пьяный отъ воли изъ своего тысячелѣтняго плѣна на свободные народы и истребить всѣ царства.

Клопами обкидывали беззаконства родного народа, и уста его закипали кровью.

— Когда на аграрномъ погромѣ, спаливъ усадьбу, погромщики выкололи глаза лошадямъ, когда въ еврейскомъ погромѣ громилы вбивали въ глаза и въ темя гвозди, когда околоточный въ участкѣ тушилъ папироску о голое тѣло арестантки, когда хулиганы, ограбивъ прохожаго, отрѣзали ему губу такъ, ни для чего, когда революцiонеры убиваютъ направо и налѣво по указкѣ какого-то провокатора, когда воры распяли купца, прибивъ его руки гвоздями къ стѣнѣ, а ноги къ полу, требуя денегъ, когда судья оправдываетъ явнаго убiйцу-погромщика, — кто это дѣлаетъ, какой народъ? — и вспоминается ему, какъ недавно въ холодной арестованные хулиганы расправлялись съ сектантомъ за его отказъ перекреститься, обливали и били его, а полицейскiе у окошка, сочувствуя, поощряли ихъ, и, обозленные его терпѣнiемъ, повалили его на полъ лицомъ — одни сѣли на спину, другiе ему загибали утку, чтобы сломать хребетъ, измучились, а не сломали и, наконецъ, забили ему носъ и ротъ табакомъ, — кто это дѣлаетъ, какой народъ?.. А когда деревенскiе парни охальники, встрѣтивъ священника, заставили его плясать, когда на свадьбѣ подрядчикъ затѣялъ показать работнику, какъ надо учить жену, и ременнымъ черезсѣдельникомъ билъ по голой спинѣ чужую беременную бабу, когда конокраду воткнули въ задъ палку, когда мать ставить свою дочь на рельсы и приказываетъ броситься подъ поѣздъ: «Бросайся, ты никому не нужна!», а другая мать ищетъ покупателя на свою дочь, когда въ волостномъ судѣ, пытая обвиняемыхъ, одного жгли раскаленнымъ желѣзомъ, а другого подымали на дыбу, припекая ему пятки, третьему облили спину керосиномъ и подожгли, четвертому въ половые органы вгоняли мелконарѣзанный конскiй волосъ, — кто это дѣлаетъ, какой расточенный, убившiй въ себѣ душу народъ? Какая измѣнная голова, измѣнная землѣ твоей, измыслила дѣла такiя на пагубу себѣ и всему народу? А хихикающее трусливое общество съ своимъ обезьянскимъ гоготомъ, бездѣльное... Лѣнтяи и тунеядцы, воры, желающiе выгородить лѣнь свою и кричащiе на всѣхъ перекресткахъ свой дешевый погромный кличъ и въ этой травлѣ видящiе все русское дѣло. Нашли занятiе! Нашли себѣ русское дѣло! Нищiе душой, слѣпые недоноски, голыши духомъ, не находящiе ничего другого для культуры Россiи, для русскаго народа, какъ хулить и ругать Россiю. Нашли занятiе! Нашли себѣ русское дѣло! Продажные лицемѣрные исполнители, налагающiя на другихъ законъ, а сами нарушающiе его, первые предатели, первые измѣнники, первые злодѣи. Подлое общество, подлый народъ! Для кого же дорога Россiя, кто ей вѣренъ, кто о ней печется, кто держитъ свою клятву служить ей неизменно — непреложно — неотъятно — нѣтъ, «я не русскiй! — отскакивалъ отъ зеркала Бобровъ, — не русскiй, я нѣмецъ, всѣ русскiе предатели и воры!» — и стоялъ самъ для себя одинъ — откатный камень — одинъ съ поднятымъ кулакомъ передъ всѣмъ народомъ, а стягъ его, палка его — законъ — смертоносное знамя, какъ крестъ воздвизалый, тихо опускался на землю, а съ нимъ погружался во тьму и весь народъ русскiй, неустойчивый, неладный, смолчивый.

Послѣдней вспышкой загоралось сознанiе, — отчаянiе опустошало душу. И подъ стукъ въ ставню возвращающихся веселыхъ клубныхъ прiятелей, Бобровъ валился безъ мысли, безъ думы, и угарный сонъ безъ сновидѣнiй, тягучiй и странный, покровенный темною кровью, давилъ и путалъ его до безумного утра, до дѣлового дня.

ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ. ДУБОНОЖIЕ.

Многихъ ли ради грѣхъ нашихъ и неправдъ, какъ сказалъ бы лѣтописецъ, или, и безъ вины, по какимъ другимъ причинамъ, къ грѣху не относящимся, а просто такъ, много самыхъ неожиданныхъ происшествiй совершалось въ Студенцѣ.

Въ прошломъ году приказчикъ истребительнаго общества изъ бывшихъ матросовъ Кочновъ вдругь ни съ того, ни съ сего, въ ожиданiи кометы привязалъ себя веревкой за якорь и закопался въ землю. Только съ помощью Петруши Грохотова, какъ самъ Петруша увѣрялъ всѣхъ въ клубѣ, извлекли Кочнова изъ ямы, но бѣдняга ужъ недолго погулялъ по бѣлому свѣту, затосковалъ и до кометы померъ.

А нынче по веснѣ, откуда ни возьмись, появились въ Студенцѣ черви, несметное ихъ количество. Ползли они по талому снѣгу отъ провизора Глейхера мимо гостиницы Опарина, мимо казначея Понюшкина и прямо на протопопа Виноградова, съ запада на востокъ, и размножались съ быстротою молнiи, какъ говорилъ Петруша. Трое сутокъ ползли черви на протопопа, потомъ вдругъ повернули на исправника и пропали. И пока ползли они. погода стояла теплая, а когда сгинули, стало вѣтренно.

Трогать червей никто не рѣшался и даже смотритель тюрьмы Ведерниковъ, ужъ на что пресловущъ паче всѣх въ таковомъ дѣлѣ — на чистотѣ помѣшанъ: арестантовъ чистоты; ради въ камерахъ нагишомъ держитъ, да и тотъ не притронулся, А червякъ, хоть съ виду и походитъ на червя, но было что-то указующее и въ тѣлесномъ его строенiи и въ разсѣченiи естества его: весь покрытъ рѣдкими черными волосками, на брюшкѣ у однихъ, какъ сосочки, ножки болтались, а у другихъ брюшко было совершенно гладкое.

Вдовая дьяконица Агнцева, ответственный членъ общества истребителей, поймала-таки пару, и послѣ всѣмъ желающимъ въ лавкѣ показывала.

Что говорить, много всякихъ бывало случаевъ, но все это пустяки и совсѣмъ не похоже на то, что случилось на утро послѣ именинъ протопоповскихъ, — чудеса въ рѣшетѣ, какъ вечеромъ послѣ говорили въ клубѣ, когда ужъ очухались.

У студенецкаго исправника Александра Ильича Антонова выросли ослиныя уши чудеснымъ образомъ.

И не въ какомъ-нибудь переносномъ смыслѣ, а на самомъ дѣлѣ, по всей по правдѣ и притомъ всего за одну ночь — чего ночь! — за нѣсколько часовъ ночныхъ, а можетъ быть, въ одну минуту, внезапно, вдругь выскочили такiя вотъ надъ его крѣпкимъ етриженнымъ лбомъ и заторчали сущимъ безобразiемъ.

Конечно, другому бы — мало ли на свѣтѣ какихъ лицъ попадается, да и тутъ, въ Студенцѣ подъ бокомъ не мало ходитъ, взять хоть того же Лепетова, наблюдателя, или члена епархiальнаго совѣта тоже Лепетова губернскаго, наѣзжающаго въ Студенецъ на экзамены, экзаменатора, извѣстнаго больше подъ кличкою Соленаго огурчика, да уши эти и совсѣмъ подошли бы и очень кстати были бы, и, кто знаетъ, человѣка человѣкомъ сдѣлали бы. Но Александръ Ильичъ не Лепетовъ, наблюдатель, не Лепетовъ экзаменаторъ — Соленый огурчикъ, для Александра Ильича такое прюбрѣтенiе — зарѣзъ одинъ, Божье наказанiе, безобразiе.

При всей-то его лихой складности — и вдохновляетъ и страхъ наводитъ! — ну, кабы рога оленьи, еще туда-сюда, и то, пожалуй, не совсѣмъ ужъ, когда и серебро въ бородѣ и одышка беретъ, при всей-то осанкѣ его и лучезарности — Лучезарнымъ прозывали студенецкаго исправника, и вдругъ эти самыя уши.

Именины соборнаго протопопа о. Николая Виноградова въ году однажды, да на весь круглый годъ.

Столъ именинный бывалъ полный, пустыя блюда не подавались, ходило агнче съ яицы учинено, по словамъ именинника, — баранья нога, зажаренная съ яйцами, и только не доставало, что яйца струфокомилова, а упивались такъ, кто въ улогъ, кто наповалъ. Позапрошлой весной на именинахъ покойному головѣ Талдыкину и смерть приключилась судомъ Божiимъ, — не выдержалъ и Богу душу отдалъ.

Пировалъ Александръ Ильичъ у протопопа и былъ грѣхъ, соблазнилъ его попъ краснымъ ягоднымъ медомъ, а потомъ ужъ пошло вино доброе да пѣнное, разрѣшиль себѣ Александръ Ильичъ, не сдержалъ своего воздвиженскаго зарока, но особеннаго ничего не произошло, въ карты, какъ еще никогда, везло, всѣхъ обыгрывалъ, загребъ золота — дѣвать некуда, и домой вернулся на двухъ ногахъ.

А воть на утро, возбнувъ отъ сна, какъ выразился бы протопопъ именинникъ, и погладивъ себя по крѣпкой ежовой головѣ своей, Александръ Ильичъ съ трепетомъ ощутилъ на себѣ присутствiе вещей неприличныхъ: сразу какъ-то сообразилъ и понялъ онъ, что уши не его, уши у него ослиныя, а сидятъ очень прочно.

Слѣдовательшѣ Бобровой Прасковьѣ Ивановнѣ быки снятся, будто все быкъ на быкѣ и всякiй за ней гонится и настичь ее хочетъ, почтмейстеръ Аркадiй Павловичъ Ярлыковъ, охотникъ, видитъ во снѣ утокъ, гусей — дичь всякую, лѣсничiй Кургановскiй ничего во снѣ не видитъ, а исправнику, хоть и не часто, а если заладить сниться, такъ ужъ изъ ночи въ ночь военный сраженiя снятся.

Не во снѣ, на яву чувствовалъ Александръ Ильичъ эти уши, и все, кажется, понималъ, но къ зеркалу подойти посмотрѣться никакъ не рѣшался, и сидѣлъ на диванѣ, — на диванѣ въ кабинетѣ стелили исправнику безъ исправничихи, — сидѣлъ и ощупывалъ себя, свои уши: тянулъ за мякишъ, крутилъ за маковку, такъ закрутить, этакъ вывернетъ. И чѣмъ больше крутилъ онъ и вертѣлъ ихъ, тѣмъ прочней чувствовалъ ихъ, и безъ всякаго зеркала яснѣe яснаго видѣлъ себя во весь свой антоновскiй ростъ, во всей своей лучезарности: на шеѣ Анна, грудь въ медаляхъ, разгарчивый румянецъ, крыломъ борода — волосокъ къ волоску, и, Богь знаетъ, пальца на два масленистыя съ палевымъ отливомъ въ рѣдкихъ черныхъ волоскахъ, подобиыхъ тѣмъ, что у червей Агнцевой дьяконицы, торчали ослиныя уши.

Исправникъ въ Студенцѣ, что губернаторъ въ губернскомъ городѣ въ Лыковѣ, выше его нѣтъ начальства: и богатитъ, и убожитъ, и смиряетъ и выситъ.

И конечно, предстань онъ, ну, хоть въ соборѣ на молебствiи и нѣ въ какомъ-нибудь, а въ песiемъ образе, да тотъ же протопопъ Виноградовъ ему первому дастъ къ кресту приложиться.

Эка бѣда, что уши, — серпомъ силы своей всякаго посѣчетъ!

Памятныя книги времени — лѣтопись Студенецкая помнитъ событiя куда знаменательнѣе и не такое было дѣемо и творимо — и быль миръ и любы, порядокъ и благочинiе.

Посмеяться надъ исправникомъ никто не посмѣетъ.

«Бобровъ-Оглодокъ!» — вспомнился исправнику Бобровъ, и при одномъ воспоминанiи о слѣдователѣ кинуло его въ жаръ.

И Александръ Ильичъ всѣхъ перечислила всѣхъ жителей студенецкихъ съ Бѣлозерова председателя до пажа-босяка и Ѳенички гулящей, и всѣхъ перебралъ клубныхъ прiятелей: и старшину клубнаго, члена суда Богоявленскаго, и судью Налимова, и земскаго начальника Салтановскаго-Законника, и акцизнаго Шверина-Табельдота, и агронома Пряткина-Свинью, и управскаго секретаря Нѣмова, и податного Стройскаго-Донъ-Жуана, и почтмейстера Аркадiя Павловича Ярлыкова, и землемѣра Каринскаго, и Торопцова, полицейскаго доктора, и лесничаго Кургановскаго-Колоду, — и ни въ комъ не усумнился, Бобровъ, одинъ Бобровъ слѣдователь лѣзъ ему въ голову.

Поистине Богь попускаетъ, Сатана действуетъ.

Бобровъ не полюбопытствуетъ, какъ другiе, не спроситъ по прiятельству, откуда, молъ, Богъ послалъ такое и по чьей милости, но за то ужъ такъ посмотритъ, а скорѣе всего просто обойдетъ, какъ обходять помётъ, чтобы ногой не попасть, а уши тогда, какъ на грѣхъ, еще чего добраго, и зашевелятся.

«Будеть онъ шевелить ушами или не будеть?» — сталъ новый вопросъ, и Александръ Ильичъ упалъ духомъ, а въ глазахъ стало зелено и замелькали огненныя палочки: почувствовалъ онъ, какъ при одной только мысли уши сами собой зашевелились, такъ и запрыгали, какъ у коня.

Случись дома исправничиха Марья Северьяновна, дѣло ну какъ-нибудь да наладилось бы: Марья Северьяновна, что хочешь, все обладитъ. Но исправничиха въ Чортовыхъ садахъ, ей тамъ дѣла всякаго и безъ ушей по горло.

И что онъ скажетъ Марьѣ Северьяновнѣ? Воздвиженскiй-то свой зарокъ нарушилъ, не сдержалъ слова! Какой онъ Марьѣ Северьяновнѣ ответь дастъ? Не поблагодаритъ его исправничиха, и очень даже. И было-бъ всего лучше ему послѣ именинъ протопоповскихъ вовсе не проснуться, такъ и почить бы сномъ до радостнаго утра.

«И за что мнѣ такое? Такъ жестоко! И добро бы за грѣхъ смертный, за птичеблудiе какое или за пупорѣзину тамъ, какъ говорится, а то всего и есть, что на именинахъ у священника, протопопа и притомъ отца духовнаго выпилъ рюмку вина, поздравилъ! Конечно, зарокъ нарушилъ, обѣщанiя не сохранилъ, ошибся, не отпираюсь»...

Александръ Ильичъ сидѣлъ на диванѣ и шевелилъ ушами.

«Марья Северьяновна, ты отъ меня не отступишься? — горькая шли мысли, — Марья Северьяновна, не отступись!»

Александръ Ильичъ молебно поднялъ глаза:

«Не отступись!» — и вдругъ, не вѣря глазамъ, неистово замоталъ головой.

Прямо противъ него, подъ его знаменитымъ косымъ ковромъ заграничныхъ и разныхъ звѣрей, двѣнадцати шерстей разныхъ волковъ, про который шла молва, что цѣны ему нѣтъ — «сколько миллiоновъ и ордалiоновъ тысячъ несмѣтныхъ денегъ»! — даръ тихвинскихъ монашекъ, подъ безцѣннымъ ковромъ трупомъ лежалъ на диванѣ Петруша Грохотовъ.

— Петруша! — покликалъ Александръ Ильичъ, — Петичка! — и затаилъ дыханiе, а сердце стучало, какъ въ дѣтствѣ когда-то на большихъ пожарахъ, до которыхъ Александръ Ильичъ всегда былъ большой охотникъ: на Петрушу ветеринара вся была его надежда.

Чутокъ на окрикъ Петруша, какъ конь, и какъ ни крѣпокъ быль его сонъ, а и сквозь трупное хмельное забытье свое услышалъ онъ окликъ, сплюнулъ и выругался чисто по-русски; въ словахъ и движенiяхъ по природѣ своей безъ всякой засѣнчивости, Петруша даже и при дамахъ ругался, только по-малороссiйски.

— Петруша, Петичка! — Александръ Ильйчъ голоса своего не узналъ: это былъ какой-то лисiй голосокъ пѣтушку, когда лисица соблазняла пѣтушка горошку поѣсть, такъ не говорилъ Александръ Ильичъ и въ бытность свою лыковскимъ полицмейстеромъ съ губернаторомъ, уши немилосердно дергались и онъ тянулъ ихъ вверхъ за маковку, — Петруша, спасай!

Поднялся Петруша, и водкой залитымъ глазомъ уставился на исправника, — волосы у Петруши, какъ у бѣса, стояли стрѣлами, а Петрушина пушка пыхнула вдрутъ такимъ крѣпкимъ дымомъ, отъ котораго померкло само майское ясное утро, а исправникъ поплылъ куда-то съ своими ушами.

Слезно повѣдалъ Александръ Ильйчъ прiятелю бѣду свою.

— Копытной мазью, — сказалъ Петруша, ждать себя не заставилъ, — трещины на копытахъ заживаютъ, вѣрное средство!

И Петрушѣ оставалось немедленно примѣнить свое вѣрное средство, — Александръ Ильичъ готовъ былъ не только смазаться этой копытной мазью, но и во внутрь принять ее, сколько влѣзетъ, лишь бы была польза, — но Петруша вдругъ завертѣлся, какъ на шилѣ, и поистинѣ запѣлъ райской птицей.

О томъ, что случай подобный ужѣ быль однажды и ни съ кѣмъ-нибудь, не съ простымъ человѣкомъ, а съ царемъ: у царя фригiйскаго выросли ослиныя уши, — Александръ Ильичъ ровно ничего не зналъ, и никакого понятiя не имѣлъ, а Петруша кое-что помнилъ, путая, правда, Мидаса съ великимъ тезкою исправника, старинное же сказанiе о Ноѣ, какъ праведный Ной въ ковчегѣ звѣрей обуздалъ, зналъ Александръ Ильичъ такъ же хорошо, какъ и Петруша.

Есть такое сказанiе о Ноѣ, какъ праведный Ной, впустивъ въ ковчегъ звѣрей, чистыхъ по семи паръ, а нечистыхъ по двѣ пары, задумалъ, обузданiя ради и удобства общаго, лишить ихъ, временно вещей существеннѣйшихъ. И отъявъ у каждаго благая вся, сложилъ съ великимъ береженiемъ въ храмину — мѣсто скрытое. И сорокъ дней и сорокъ ночей, во все время потопа сидѣли звѣри по своимъ клѣткамъ смирно. Когда же потопъ кончился и храмина была отверста, звѣри бросились за притяженiемъ своимъ, и всякъ разобралъ свое. И лишь со слономъ вышла великая путаница, слону въ огорченiе, ослу на радованiе и похвалу.

Оселъ, стяжавшiй себѣ слоновую долю, да царь фригiйскiй съ ослиными ушами увлекли воображенiе Петруши.

И правда, не руками, языкомъ добывалъ Петруша хлѣбъ свой насущный.

Александръ Ильичъ попадетъ будто бы въ греческую исторiю, и будутъ его съ греческаго переводить въ гимназiяхъ, двойки за него ставить, да проваливать на экзаменахъ, и, само собой, повышенiе онъ получить, чуть не губернаторомъ сдѣлается, а дойдетъ до Петербурга, министерскiй портфель за нимъ обезпеченъ — министръ народнаго просвѣщенiя!

— Съ такимъ золотымъ сокровищемъ, — райской птицей заливался Петруша, — да такого другого съ огнемъ не сыщешь, никакимъ дубоножiемъ не взять, фактъ историческiй, министр! Смотри на тебя и учись! А наши дамы! Отбоя не будетъ, Бѣлозерова орогатить можно, покажемъ ему три пальчика, Василису Прекрасную полъ вытирать себѣ заставишь.

Повышенiя по службѣ Александръ Ильичъ очень хотѣлъ, но при чемъ тутъ повышенiе, никакъ понять не могъ. Что же касается дамъ и какъ это ни соблазнительно было, чтобы сама Василиса Прекрасная вытирала полъ ему, старался Александръ Ильичъ пропускать мимо ушей.

Изъ-за дамъ у Александра Ильича вышли однажды большiя непрiятности.

Будучи лыковскимъ полицмейстеромъ, разрѣшилъ Александръ Ильичъ цирковымъ танцовщицамъ прокатиться среди бѣла дня, и притомъ во всей ихъ прекрасной натурѣ, на велосипедахъ по Московской: танцовщицы прокатиться прокатились, а онъ полетѣлъ съ мѣста.

Копытная мазь, въ которую увѣровалъ Александръ Ильичъ и неослабно держалъ въ памяти, охлаждала всякiй Петрушинъ соблазнъ.

А Петруша такое городилъ, такiя живописалъ слѣдствiя, — и конца тому не было, откуда шли Петрушины рѣчи.

— Да съ такимъ дубоножiемъ, это, братъ, тебѣ финики не простые, понимаешь ты, любого приштопоришь, все можно!

— Петруша, сделай милость, — больше ужъ не вытерпѣлъ, перебилъ исправникъ, — Петичка, дай своей мази!

— Ма-ази... — передразнилъ Петруша, — самъ отъ своего добра бѣжишь! — и что-то еще и совсѣмъ неподходящее буркнувъ, схватился одѣваться, и ужъ скоро совсѣмъ былъ готовъ, застегнутый и подтянутый, и только картузъ на голову да за дверь.

— Петруша, — голосъ у Александра Ильича даже дрогнулъ, — я тебя очень прошу, пожалуйста, честное слово, никому не сказывай!

— Ладно, сиди ужъ, — и упорхнулъ Петруша.

И пока леталъ Петруша за своей чудодѣйственной копытной мазью къ благодѣтелю своему провизору Адольфу Францевичу Глейхеру, и пока тамъ что да какъ, въ Студенце совершилось событiе немалому удивленiю, но и слезамъ достойное.

* * *

Студенецъ — городъ торговый: торгуетъ Нахабынъ, Табуряевъ, Яргуновъ, Пропенышевъ, Зачесовъ — студенецкiе лѣсопромышленники, торгуетъ и уѣздный членъ суда Богоявленскiй черезъ доброписца Исцова — Пеликана. Зимою самая горячка — кипитъ работа: зимняя заготовка къ предстоящему сплаву, чтобы вывести лѣсъ къ рѣкѣ. Съ каждымъ сплавомъ растутъ хозяйскiя накопленiя. Студенецъ — городъ со средствами.

И телеграфъ круглый годъ не бездѣйствуетъ, не сидятъ, сложа руки.

Телеграфистка Нюша Крутикова, какъ всегда, принимала одно и то же и Нахабину, и Табуряеву, и Яргунову, и Пропенышеву, и Зачосову, развлеченiя не предвидѣлось. А за торговыми шли телеграммы случайныя: предсѣдателю Бѣлозерову, смотрителю тюрьмы Ведерникову, предводителю Бабахину да двѣ запоздалыя имениннику протопопу Виноградову:

«Наилучппя дню сердца пожеланiя!» — и просто, какъ напишетъ, по словамъ Васи Кабанчика, всякая баба: — «поздравляю съ ангеломъ!».

Вася Кабанчикъ продавалъ марки.

День былъ базарный, на почту приходилъ народъ, были и такiе, что дожидались. День обѣщалъ быть жаркимъ, и на почтѣ спирало по почтовому.

Нюша Крутикова вдругъ оживилась: любопытное что-то бѣжало по лентѣ, — телеграмма, въ Студенецъ телеграмма, да какая!

Наблюдателю епархiальному Лепетову адресована была эта телеграмма. Наблюдателю Лепетову сообщалось извѣстiе чрезвычайное: въ Студенецъ къ одиннадцати часамъ на автомобилѣ прiѣдетъ губернаторъ.

И первый, кто узналъ эту новость, былъ Вася Кабанчикъ.

Сейчасъ же, ни минуты не медля, внѣ очереди понесъ Еремей сторожъ телеграмму къ Лепетову наблюдателю. И ужъ вся почта знала о губернаторѣ. А тѣ посетители, что толкались со всякими посылками, немедленно разнесли вѣсть по базару.

Безъ шапки бѣжалъ Вася Кабанчикъ съ извѣстiемъ къ почтмейстеру Аркадiю Павловичу.

Аркадiй Павловичъ, какъ и прочiе чины студенецкiе, сладко почивалъ себѣ послѣ именинъ протопоповскихъ, и снилась ему его любимая дичь.

Снилось Аркадiю Павловичу, сидитъ онъ будто съ акушеркой Бареткиной у себя на крышѣ курятника, и летять будто гуси — стадо гусиное и прямо надъ головою. Аркадiй Павловичъ и говорить сосѣдкѣ:

«Давайте, Аграфена Ивановна, имать ихъ!»

А одинъ гусь отдѣлился отъ стаи, летитъ къ курятнику. Вытянули они руки, заманиваютъ гуся, поймать хотятъ. И вдругъ такъ быстро и незаметно налетѣлъ этотъ гусь на Аркадiя Павловича и уклюнулъ его прямо въ ладонь. Тутъ Аркадiй Павловичъ хвать гуся да за горло, сдавилъ горло, и что же? — не гусь, оказалось, а ястребъ, да какой ястребъ...

Вася Кабанчикъ, слюня и шепелявя и по природѣ и отъ волненiя, передалъ взбуженному Аркадiю Павловичу чрезвычайное извѣстie: самъ онъ, Кабанчикъ, и телеграмму принялъ безъ двадцати трехъ минуть десять.

Не умывшись, безъ чаю, напялилъ Аркадiй Павловичъ мундиръ да бѣгомъ прямо къ исправнику.

И трехногая лохматая бѣлая собака его Оскарка пустилась за нимъ.

«Самъ губернаторъ — на автомобилѣ!» — такъ и пуляло на каждой колдобинѣ, бросая почтмейстера то въ жаръ, то въ холодъ.

Александръ Ильичъ сидѣлъ на своемъ диванѣ, и надъ нимъ трудился Петруша, успѣвшiй пропустить и не одну для промочки голоса у благодетеля своего Глейхера.

Чѣмъ-то шибающимъ, политанью какой-то натиралъ ветеринаръ исправнику уши, задѣвая озорства ли ради или отъ усердiя мѣста непричастныя: то ляпнетъ по носу, то мазнеть по шеѣ.

Это и была та самая копытная мазь, въ которую увѣровалъ Александръ Ильичъ.

Градомъ катились слезы, смачивая побагровѣвшiя его щеки, но онъ терпеливо выносилъ свою горькую муку и безкорыстно, ибо на томъ свѣтѣ подобная мука врядъ ли зачтется.

Ни ушей необыкновенныхъ, ни слезъ горъкихъ, ничего такого не замѣтилъ почтмейстеръ. Не здравствуясъ, выкрикнулъ онъ о губернаторѣ, обращаясь не столько къ исправнику, сколько куда-то къ ковру косому, стоющему «столько миллiоновъ тысячъ ордалiоновъ несмѣтныхъ денегъ».

— Въ одиннадцать на автомобилѣ губернаторъ!

«Въ одиннадцать на автомобилѣ губернаторъ!» — и, какъ рукой, вѣрнѣе самой копытной мази, въ мигъ вобрались уши и изъ ослиныхъ опять стали антоновскими. Александръ Ильичъ вскочилъ съ дивана и, вымазанный весь, выскочилъ въ прихожую за почтмейстеромъ.

И ужъ въ одну минуту весь Студенецъ былъ поднять на ноги.

Всѣ четыре стражника пустились по городу: надо было оповѣстить голову Опарина, протопопа Виноградова, воинскаго начальника Кобырдяева, земскаго начальника Салтановскаго, а главное, во что бы то ни стало, вызвать изъ Чортовыхъ садовъ Марью Северъяновну.

Все чистилось, мылось, скреблось, смачивалось, смазывалось, гладилось, приглаживалось, мелось, уминалось, посыпалось пескомъ, а надъ всѣмъ разносилась отборная наша родимая ругань, помогающая во всякихъ случаяхъ.

Изъ городского, изъ приходскихъ и начальныхъ училищъ сгоняли мальчишекъ къ собору. Шведовъ учитель выстраивалъ парадъ потѣшныхъ.

Ужъ стражники метались, сами не зная куда, бѣгали собаки, шарахались съ крикомъ насѣдки. Безъ толку загоняли скотъ но дворамъ. Пыль подымалась выше соборной колокольни.

Вздоръ, нескладица, неразбериха.

Къ собору на площадь все стягивалось для встрѣчи.

Прибылъ воинскiй начальникъ полковникъ Кобырдяевъ, старичокъ, пахнущiй мазями бобковой, камфорной и оподельдокомъ, и предсѣдатель земской управы Бѣлозеровъ одинъ, безъ Василисы Прекрасной, и казначей Понюшкинъ-Цапарь, судившiйся изъ-за лисы съ покойнымъ головой Талдыкинымъ: до правительствующаго сената доходили и всеподданнѣшее прошенiе на высочайшее iмя подавали, и въ результатѣ Талдыкинъ, заплативъ сорокъ пять рублей судебныхъ издержекъ, померъ а лисья шкура, сданная въ полицiю на храненiе, сгнила.

Былъ на мѣстѣ и судья Налимовъ, и хромоногiй членъ суда Богоявленскiй, и земскiй начальникъ Салтановскiй-3аконникъ, и акцизный Шверинъ-Табельдотъ, и агрономъ Пряткинъ-Свинья, и лѣсничiй Кургановскiй-Колода, и податной Стройскiй-Донъ-Жуанъ, и смотритель тюрьмы Ведерниковъ, суетящiйся съ выпученными отъ страха глазами, и Аркадiй Павловичъ почтмейстеръ, и становой Лагутинъ, опухлый, съ волосатымъ кулакомъ, и членъ управы Рогаткинъ и именитое купечоство студенецкое съ медалями: Табуряевъ, Яргуновъ, Пропенышевъ, Зачесовъ, и только не было самаго главнаго самого Нахабина, отлучившагося по дѣламъ въ Лыковъ, — все вятшiе мужи, чины студенецкiе и во всемъ парадѣ.

Вышелъ съ крестомъ протопопъ соборный о. Николай Виноградовъ и стоялъ протопопъ въ сонмѣ студенецкихъ поповъ, какъ куръ водный, сiесть павъ — павлинъ.

И самъ Александръ Ильичъ-Лучезарный съ нахлобученнымъ на уши картузомъ, какъ ужъ послѣ старались другъ передъ другомъ замѣтить, что картузъ былъ нахлобученъ, самъ Александръ Ильичъ во всей красѣ своей, страшенъ, яко левъ, отдавалъ распоряженiя, — и все по его слову творилось.

А помошникъ Александра Ильича Копьевъ въ своихъ неизмѣнныхъ валенкахъ гонялся за упрямой, непослушной коровой, которую, какъ ни бились, ничѣмъ не могли согнать съ площади.

И только не видно было головы — Павла Дiевича Опарина.

Сколько ни будили Опарина, сонъ его былъ непробуденъ. И всѣ средства пустили въ ходъ, какiя только въ такихъ случаяхъ принимаются, и зыкъ звонный и трубный гласъ, — трудился все тотъ же Петруша Грохотовъ, но ничѣмъ нельзя было поднять голову.

И совсѣмъ ужъ было отчаялись, да клубный буфетчикъ Ерломай Игнатычъ посовѣтовалъ персидскимъ порошкомъ попробовать. Персидскiй порошокъ и вывелъ Опарина на свѣтъ Божiй.

Привезли голову на площадь, поставили.

Съ хлѣбомъ, съ солью стоялъ голова Опаринъ въ изумленш.

Заштатный юродствующiй попъ о. Песоченскiй, ненарочным дѣломъ похоронившiй покойника о трехъ ногахъ: третья гуттаперчевая, — нелепостно въ картузѣ своемъ, какъ псаломщикъ какой толокся среди пѣвчихъ, прочищавшихъ горло. Моровой батюшка о. Ландышевъ, живыми и мертвыми обладающiй, стоялъ въ новенькой камилавкѣ у союзнаго стяга среди студенецкихъ мѣщанъ, пренебрегавшихъ по старинѣ колбасной лыковской, вѣруя, что колбаса съ человечиной: на пудъ мяса свиного, фунтъ человѣчьяго. О. дьяконъ Завулонскiй нырялъ среди потѣшныхъ и, выбирая изъ карапузовъ что поменьше, дыхалъ въ носъ ребя-тишкамъ:

— Я на тебя дыхну, пахнетъ или нѣть? — пыталъ о. дьяконъ.

Но какая сила могла скрыть вчерашнiя протопоповскiя именины, и притомъ такъ врасплохъ!

Предсѣдатель Бѣлозеровъ, сторонящейся студенецкаго общества, только брезгливо морщился.

Базарный день собралъ народъ, какъ въ престольный праздникъ. Всѣмъ городомъ стоялъ народъ вдоль рядовъ противъ собора до самаго моста, и ужъ пройти можно было только бокомъ и то съ трудомъ.

Самъ старецъ Шапаевъ, что блудомъ лѣчитъ, не вылѣзающiй со своего огорода, застясь отъ солнца, стоялъ въ кругу бабъ-поклонницъ, женъ вѣрныхъ и богобоязнивыхъ, безъ шапки, босой, скорбный, съ образкомъ на груди. И бабушка Двигалка-Филиппьева, вездѣсущая, двигалась, перегоняясь съ мѣста на мѣсто, одна безъ своего благовѣрнаго Геннашки, оставшагося стеречь Колпаки. И Исцовъ-Пеликанъ, и Юлинъ парикмахеръ — Гришка Отрепьевъ, и Пашка-Папанъ, босякъ, тутъ же околачивался, беззазорно вымогая свой пажескiй паекъ.

Малыши лѣпились вокругъ пожарнаго обоза и кишки, выставленной на показъ въ родѣ пушки.

За большой суматохой все путалось, и ужъ никто не зналъ, кого встрѣчали, губернатора или архiерея.

Туча галокъ, вспугнутая непривычнымъ гамомъ, накричавшись до хрипоты, уселась смирно на бѣлый куполъ собора.

Время шло къ полудню, а автомобиля съ губернаторомъ все не было, не было и Марьи Северьяновны исправничихи, и оттого Александру Ильичу было нестерпимо жарко: прямо огнемъ пекло.

И вотъ, какъ часто случается, вдругъ пригналъ стражникъ съ вѣстью:

— Ѣдетъ.

— Ѣдетъ! — побѣжало по площади отъ рядовъ до моста.

И черезъ какую-нибудь минуту тѣ, что стояли ближе къ мосту, увидѣли въ густомъ пыльномъ облакѣ мчащiйся автомобиль.

Автомобиль свернулъ было въ сторону къ Нахабинской. лѣсопилкѣ и какъ-будто прiостановился, прiостановился, помедлилъ, и ужъ прямо помчался къ мосту, черезъ мость, на площадь.

Наступила торжественная минута.

Лепетовъ наблюдатель, оболдѣвшiй съ той самой минуты, какъ Еремей сторожъ вручилъ ему телеграмму, почему-то изъ всѣхъ его одного извещавшую о приѣздѣ въ Студенецъ губернатора, вдругъ такъ смокъ, словно ведро на него вылили, и зубъ на зубъ не попадалъ.

Фараонъ, понамарь соборный, съ расковыреннымъ носомъ для протрезвленiя, занесъ ногу на доску, соединяющую большой колоколъ съ маленькими, и, какъ громъ, загремѣли соборные колокола.

Шапки долой — обнажились всѣ головы.

Протопопъ поднялъ крестъ.

Автомобиль, между тѣмъ, замедливъ ходъ, ужѣ тихо катилъ, спотыкаясь о колдобины.

— Караулъ! Спасите! — возопилъ голова не своимъ голосомъ, вдругъ, вышедши изъ изумленiя своего, и, растопыривъ руки, присѣлъ кулькомъ.

Александръ Ильичъ бросился къ дверцамъ.

Дверцы открылись. И какъ-то сразу на обѣ ноги выпрыгнулъ изъ автомобиля Соленый огурчикъ, а въ спину экзаменатору ткнулась нахабинская ковшомъ борода.

Потѣшые грянули ура.

И звонили по всему Студенцу.

* * *

Когда клубнымъ прiятелямъ все надоѣдало — и карты и буфетъ, пускались обыкновенно на всякiя выдумки: пили со свѣчкой — въ лѣвую руку огарокъ, въ правую — бутылку, или ставили на коверъ ведро водки, раздѣвались до гола и садились въ кружокъ — зачерпнуть желѣзнымъ ковшомъ, и пойдетъ ковшъ въ круговую, такъ будто бы душа пропускает.

Въ этотъ вечеръ послѣ утренней раструски, которая чуть было не стоила жизни головѣ Опарину, — долго голова не могь возвратиться въ свой умъ, кричалъ птицей, свистѣлъ и никого не узнавалъ, но когда все такъ хорошо кончилось, не надо было друзьямъ прибѣгать для развлеченiя ни къ какимъ выдумкамъ: и безъ того всего было черезчуръ много.

Вечеромъ въ клубѣ чествовали виновника торжества экзаменатора Лепетова губернскаго — Соленаго огурчика.

Не встрѣча экзаменатору Лепетову — подвезъ экзаменатора на своемъ автомобилѣ изъ Лыкова Нахабинъ, не всѣ тѣ и досадныя и счастливыя, связанныя съ встрѣчей, внезапности, объ этомъ еще будутъ говорить, по крайней мѣрѣ, до слѣдующихъ именинъ протопоповскихъ, занимали общество дѣла семейныя.

Петруша Грохотовъ съ быстротою молнiи, по его любимому выраженiю, постарался всѣхъ оповестить о чудѣ съ исправникомъ и о своей копытной мази: на четыре вѣтра прокричалъ ветеринаръ антоновскiя уши.

И чего только не было сказано и пересказано о этихъ ушахъ чудесныхъ, отъ которыхъ ужъ давнымъ давно и слѣда не было!

Ноево сказанiе, къ слову пришедшееся, Петруша разсказалъ во всеуслышанiе и со всѣми мельчайшими подробностями, съ перечисленiемъ звѣрей ковчежныхъ, а для наглядности и вразумительности уподоблялъ звѣрей присутствующимъ прiятелямъ, и много руками дѣйствовалъ, яко бы за недохваткой словъ точныхъ.

— Что же теперь съ Александромъ Ильичемъ будетъ? — допрашивали дамы ветеринара.

— Да отпадутъ, какъ и не было! — облизывался Петруша.

— А онъ лягаться не будетъ?

Но туть Петруша такое понесъ, ну, прямо изъ хрестоматiи Поливанова для старшаго возраста, работы учителя Шведова.

И вотъ въ самый разгаръ Петрушиныхъ рѣчей вошелъ въ клубъ Александръ Ильичъ, и сразу во всѣхъ пяти клубныхъ комнатахъ наступила мертвая тишина.

Александръ Ильичъ былъ, какъ всегда, лучезаренъ, но было въ немъ что-то и не похожее на него: сосредоточенность какая-то, словно бы одна изводящая мысль не покидала его, а по-просту говоря, Александру Ильичу хотѣлось напиться.

Марья Северьяновна, вернувшаяся изъ Чортовыхъ садовъ какъ-разъ въ самую развязку, когда вмѣсто губернатора вылѣзалъ изъ нахабинскаго автомобиля Соленый огурчикъ, нельзя сказать, чтобы осталась очень довольна, и Александру Ильичу попало на орѣхи.

— Оселъ! — сказалъ кто-то ужъ черезчуръ раздѣльно, какъ скажетъ тотъ, кому не достаетъ только свалиться подъ столъ и захрапѣтъ.

— Если и оселъ, то всѣ ослы! — поправилъ Петруша, какъ на ногу, такъ и на слово легкiй.

И произошло нѣчто совсѣмъ ни на что непохожее: Александръ Ильичъ, покорно цѣлые часы слушавшiй Марью Северьяновну и наслушавшIЙся отъ нея немало всякихъ ословъ, тутъ потерялъ и самое малое терпѣнiе, размахнулся и кулакомъ ударилъ по лицу подвернувшагося подъ руку агранома Пряткина-Свинью.

И поднялось сущее столпотворенiе и разсѣянiе языкомъ, чуть дѣло до ножей не дошло, недоставало только крикнуть, пожаръ.

Одни тянули Пряткина, другiе Александра Ильича, и, какъ это часто бываетъ, помяли бока и совсѣмъ не тому, кому слѣдуетъ. А никому, собственно, боковъ мять и не следовало, просто надо было растащить сцѣпившихся.

Да такъ оно въ концѣ концовъ и случилось.

Виновнаго отыскали. Уговорили, утихомирили противниковъ и принялись за мировую.

Волей неволей долженъ былъ Александръ Ильичъ выпить и, вторично зарокъ нарушивъ, опять разрѣшилъ.

А Вася Кабанчикъ, съ пьяныхъ глазъ выкрикнувщш изъ уголка исправнику осла, — Вася Кабанчикъ почему-то считалъ себя единственнымъ виновникомъ всей путаницы, о Нюшѣ Крутиковой и помину не было, — Вася Кабанчикъ былъ извлеченъ изъ-подъ стола и въ библютекѣ подъ дружный гоготъ, совсѣмъ безчувственнаго, его потрошили.

И натѣшившись надъ Кабанчикомъ, качали обезноженнаго экзаменатора Л епетова, — Соленаго огурчика, потомъ сѣли ужинать.

За ужиномъ Петруша впалъ въ ражъ и, вздурясь и спьяна, вызвался показывать фокусы: Петруша хотѣлъ во что бы то ни стало проглотить вилку черенкомъ.

— Да ты не съ того конца! — наставлялъ Петрушу Рогаткинъ.

А Петруша, знать ничего не желаю, совалъ себѣ въ ротъ вилку и давился.

— А я воть такъ, — кочевряжился на другомъ концѣ акцизный Шверинъ, — я въ носъ всуну орѣхъ волошскiй, а изъ другой ноздри выскочить у меня грецкiй.

— Только мое снисхожденiе, что ты со мной туть сидишь, — тянулъ свое секретарь Нѣмовъ сосѣду Рогаткину, — а то быть бы тебѣ въ острогѣ. Кто голодающую муку въ рѣкѣ утопилъ?

— Шутки изволите шутить, Василiй Петровичъ, самъ Господь Богъ, буря поднялась! — какъ самоваръ, сiялъ Рогаткинъ, посмѣиваясь въ бороду надъ господской компанiей.

А Петруша бросилъ вилку и ужъ разсказывалъ, какъ въ Пе-тербургѣ семидюймовые гвозди въ языкъ вбиваютъ и совсѣмъ безнаказно.

Хмель разнималъ прiятелей.

И вдругь съ улицы черезъ раскрытыя окна донеслась надрывающаяся поросячья фистула:

— Караулъ! Спасите! — надрывался умоляющiй голосъ.

Мимо окна прогремѣлъ тарантасъ.

И къ общему удовольствiю всѣ узнали голосъ доктора Торопцова: слѣдователь Бобровъ везъ пьянаго доктора въ Щеву на слѣдствiе, а ѣхать туда — не на милое поле, и докторъ вопилъ.

И снова все оживилось, отъ фокусовъ перешелъ разговоръ на излюбленные пересуды о слѣдователѣ, — и трепался Бобровъ и вкось и вкривь.

А часъ близился къ мирному сну.

Ермолай Игнатычъ ужъ пустилъ въ ходъ свою сливянку — смѣсь всякихъ винъ, да горькiй милефоль — тысячелистникъ на любителя. Кто-то по обычаю сдѣлалъ попытку раздѣться. И все было хорошо, а чего-то не хватало. Ну, чего же?

И наступила чувствительная минута.

Нѣмовъ, Стройскiй, Пряткинъ и Петруша затянули свой любимый романсъ.

Александръ Ильичъ, сначала подтягивавшiй баскомъ, изъ безпечности впалъ въ ожесточенiе.

— А кому какое дѣло, что я пьянъ! — надмеваясь сердцемъ, твердилъ онъ, глядя передъ собою.

А Салтановскiй-Законникъ стучалъ кулакомъ и совсѣмъ не кстати жалобно нылъ:

— Буду цѣловать тебя въ безконечность!

— И плакалъ Пряткинъ-Свинья:

— За что меня обидѣли?

А съ другого конца говорилъ кто-то, будто очнувшись:

— Ну, что-жъ, поживемъ пока что, еще милефолю!

— А въ ушахъ отдавало:

— Караулъ! Спасите!

Кто это кричалъ, Опаринъ ли голова, докторъ ли Торопцовъ, не хоѣлось разбирать, да и не разобраться. Мысли путались, языкъ не слушался и было все равно: экзаменаторъ Лепетовъ или губернаторъ Лепетовъ, ослиныя уши или человѣчьи антоновскiя, слѣдователь везетъ доктора или докторъ слѣдователя, — все равно и все ни къ чему. Какъ ни къ чему?..

И застило глаза пьяной слезой.

Не говори, что молодость сгубила.

Ты ревностью истерзана моей.

Не говори, что...

ГЛАВА ПЯТАЯ. ВОЖДЬ ЖИЗНИ.

Полъ-лѣта стояло дождливо, полъ-лѣта тепло, и прошло тихо. Лѣтомъ, собственно, и событiямъ совершаться не полагается, не такое время.

Какъ водится, и въ городѣ и кругомъ въ деревняхъ много было пожаровъ и ночью и среди бѣла дня. Убiйства совершаются по праздникамъ, а пожары предвидѣть невозможно. И часто горѣло черезъ всю ночь до свѣту, всю ночь билъ набатный колоколъ всполохъ, и, какъ труба, ходилъ огонь по городу.

Въ клубѣ выпивали пива больше, чѣмъ зимой, зато водки и всякаго милефоля поменьше: лѣтомъ голова кружится. Разговоровъ о именинной встрѣчѣ экзаменатору Лепетову и о ушахъ чудесныхъ, какъ и надо было думать, хватило на цѣлое лѣто.

На Троицу градъ выпалъ больше желтка яичнаго, а на Петрово говѣнье усмотрѣна была вѣдьма.

Сушковскiя ребятишки — самъ Сушковъ кузнецъ, кузня за чайной Колпаками — кузнечата первые донесли о вѣдьмѣ: бѣгали ребятишки къ монастырю мимо оврага, бѣгутъ вечеромъ домой, а изъ оврага имъ кто-то въ бѣломъ — вѣдьма.

Пошли слухи и толки, и скоро весь Студенецъ зналъ о вѣдьмѣ и ходить ужъ боялись мимо оврага. А тѣ смѣльчаки, что подходить къ оврагу рѣшались, разсказывали много разнаго и чудеснаго: кто говорилъ, что собственными глазами видѣлъ парикмахера Юлина — Гришку Отрепьева, варилъ будто бы Гришка въ котелкѣ себѣ ужинъ, а вѣдьма рядушкомъ съ нимъ сидѣла и они разговаривали, а другiе добавляли при этомъ, что у вѣдьмы копыта лошадиныя, а руки человѣчьи, тоже собственными глазами видѣли.

Почему именно Юлинъ попалъ въ столь странную компанiю, одинъ Богъ вѣдаеть, — Юлинъ у всѣхъ на виду, Юлинъ одинъ на весь Студенецъ и стрижетъ и брѣетъ. И странно, когда слухъ дошелъ до него, сначала онъ очень храбрился и кое-кому даже «морду набилъ», а потомъ присмирѣлъ и какъ-то подозрительно сталъ хорониться.

Богомольцы, приходящiе въ Тихвинскiй монастырь, съ трепетомъ обходили и парикмахерскую Юлина и оврагъ нечистый, иные, страха ради, вплавь переплывали Медвѣжину, боясь опоганиться.

И залегла бы дорога — путь въ монастырь, какъ въ былые дни путь къ Кiеву отъ Соловья Разбойника, не вступись въ дѣло самъ Александръ Ильичъ, рѣшившiй взять вѣдьму силою.

Намѣренiе Александра Ильича было непоколебимо, твердо и благочестиво. И въ одинъ прекрасный день, очертя чертою, оцѣпилъ онъ оврагъ стражниками, а смѣльчаки съ ломами и палками спустились въ оврагъ. И тутъ ужъ кто съ чѣмъ, кто съ камнемъ, кто съ кирпичомъ принялись закидывать яму.

И вдругъ изъ ямы — собака, да большущая, лохматая, бѣлая собака о трехъ ногахъ, за ней щенята. Бросились вдогонку, а ея ужъ слѣдъ простылъ. Такъ и упустили.

И какъ ни было очевидно, что это — собака, не вѣдьма, и притомъ собака ярлыковская — Оскарка, а Юлинъ парикмахеръ совсѣмъ не при чемъ, Юлина все-таки поцарапали, да такъ, что Гришкѣ хоть ножницы забрасывай.

И кое-кто изъ смѣльчаковъ попалъ въ камеру Боброва, и, конечно, отправился прямымъ путемъ въ острогъ.

На Илъинъ день, какъ и въ старыя времена, прибъталъ дорогой неуторѣнной и неуѣзженной изъ лѣсовъ студенецкихъ на Медвѣжину олень — золотые рога, куналъ олень въ Медвѣжину золотые рога. Но вода тепла, не остудилась Медвѣжина, и ильинскимъ дождемъ не попрыскало землю, и дни не похолоднѣли. И пришлось оленю въ канунъ Спасова дня опять прибѣгать на Медвѣжину, опять мочить въ рѣкѣ золотой свой рогь.

А на Спасъ — на горѣ бабушка Двигалка-Филиттьева чорта родила.

Двигалкѣ подъ семъдесятъ, Геннашкѣ, мужу ея, дай Богъ, подъ сорокъ, а то и того нѣтъ, мужикъ здоровый: спьяну ли на Двигалкины деньги позарился, либо Двигалка ключами своими — двѣнадцатью ключами обошла мужика, что-то не безъ того. Ну, съ Двигалкой Геннашкѣ радость не великая, и сошелся онъ съ работницей Васихой, — въ чайной у нихъ въ Колпакахъ прислуживала.

Да отъ Двигалки развѣ что скроешь, — на то и Двигалка она, чтобы все и про все знать.

Пробовала старуха мыться медомъ, да послѣ пить Геннашкѣ давала, — не помогло, и задумала старуха попугать Геннашку, чтобы ужъ во вѣки вѣчныя ему не шататься.

Поѣхалъ Геннашка въ Лыковъ за товаромъ, осталась дома одна Двигалка, затопила Двигалка подъ вечеръ баню, позвала Бареткину акушерку, да въ банѣ и разрѣшилась.

Черный маленькiй чортикъ мохнатый и съ хвостикомъ, — вотъ каковъ плодъ ея чрева!

Бареткина въ полицiю:

— Такъ-и-такъ, у бабушки Двигалки черный маленькiй мохнатый съ хвостикомъ, а шейка свернута!

Налили въ банку спирту, Двигалкина чортика въ банку, въ спиртъ, да Торопцову доктору на осмотръ.

Иванъ Никанорычъ, хоть и пьющiй, а людямъ добра не мало сдѣлалъ, и въ сколькихъ только поминанiяхъ о здравiи ни записанъ, на ектиьѣ за обѣдней поминаютъ: взглянетъ Иванъ Никанорычъ глазомъ и ровно сквозь кожу во внутрь тебя все видитъ.

— Мертворожденный котенокъ! — сказалъ Иванъ Никанорычъ.

Котенокъ! — Вѣра Торопцову велика, да ужъ тутъ не до вѣры.

— Я ничего, я нечистаго не знала, пряникомъ меня окормили! — звонила Двигалка звонче ключей своихъ волшебныхъ, — и зачала я и родила отъ пряника: Васиха работница принесла мнѣ съ базара пряникъ, съѣла я пряникъ и почувствовала тяжесть.

А Геннашка мало того, что навѣки вѣчные перепугался, Геннашка совсѣмъ рухнулся: кого ему напередъ порѣшить, Васиху работницу или жену Двигалку? — только одно въ умѣ и держитъ, извелся весь, какъ чортъ почернѣлъ, и отъ вина ослабъ. И ужъ каждому встречному и поперечному все свое о чортѣ. Самъ къ Боброву въ камеру влѣзъ, ровно какой нечистикъ.

— А вы слышали, Сергѣй Алексѣевичъ, извините за дерзость, баба чорта родила, — глядя куда-то въ сторону, съ опаской шепталъ Геннашка, — одинъ остался, у Ивана Никанорыча въ банкѣ сидитъ. Родила-то старуха ихъ много, черти, что поросята, ихъ много заразъ родится, первому дала она соскочить на полъ, а нечистый самъ далъ ему силы, онъ, первый-то, и утекъ, а второй, какъ появился, бабка хвать, да шею ему и свернула, онъ и попался въ руки! — шепталъ Геннашка, а въ головѣ крутило: кого ему напередъ порѣшить, Васиху работницу или жену Двигалку?

Двигалкина чорта-котенка показывали Боброву.

Бобровъ не принялъ дѣла.

Осенью въ Студенецъ прѣхалъ изъ Лыкова судъ, — началась сессiя.

Бобровъ слѣдилъ за дѣлами. И все было такъ, какъ надо: убiйцъ, имъ привлеченныхъ, всѣхъ осуждали, — однихъ приговаривали къ каторѣ, другихъ въ арестантскiя роты, изрѣдка сажали въ острогъ.

И щевскаго поджигателя Сухова — дѣло особенно памятное и потому, что случилось оно какъ-разъ въ Студенецкое дубоножiе съ чудесными антоновскими ушами и именинной встрѣчей экзаменатору Лепетову, и потому, что пришлось тогда дѣлать на поджигателя не легкую облаву, щевскаго поджигателя, во всемъ въ концѣ концовъ сознавшагося, закатали по всей строгости.

И было отчего быть доволънымъ Боброву, можно было порадоваться: законъ одолѣлъ! И онъ чувствовалъ себя какъ-то особенно на своемъ мѣстѣ, прочно и бодро.

А вѣдь какой грѣхъ вышелъ: поджигатель-то не поджигателемъ оказался, — совсѣмъ ни за что пропалъ человъкъ!

Дней черезъ пять послѣ суда явился изъ Щевы къ Боброву мужикъ Балякинъ и во всемъ повинился: его грѣхъ, онъ Балякинъ, во всемъ виноватъ, онъ мужика Торопова поджегъ и ложно на Сухова показалъ, а Суховъ не при чемъ, Суховъ у своей бабы овцу укралъ и пропилъ, и отъ бабы — люта очень, — въ банѣ схоронился.

— Всякая вина виновата! — топотался мужиченка.

Допросивъ Балякина, Бобровъ отправилъ его въ полицiю, а самъ поѣхалъ въ Щеву на горѣлое мѣсто провѣрить Балякина.

И въ Щевѣ, на мѣстѣ, теперь все подтвердило, что поджегъ не Суховъ, а Балякинъ, а Суховъ отъ бабы своей схоронился, — ошибка судебнаго слѣдователя.

Какъ, онъ, Бобровъ, сдѣлалъ ошибку! Его, Боброва, обвели вокругъ пальца! Вотъ тебѣ и моль всѣ зубы переломаетъ!

И эта ошибка была камнемъ, пущеннымъ въ него — ему въ сердце, непреклонное и твердое, какъ самъ камень, и горькое, какъ желчь.

И не то скребло у него на душѣ, не того ему было страшно, что теперь ужъ за эту ошибку схватится, всякiй, кому только охота, будутъ всюду трубить, ногой на него наступать, а то его точило, что онъ, Бобровъ, такъ жестоко и позорно обманулся.

Но на первыхъ порахъ онъ не растерялся, нѣтъ, онъ какъ-то весь подтянулся, словно выросъ.

Да, онъ ошибся, онъ виноватъ — всякая вина виновата! — но онъ исправитъ ошибку, и все будетъ такъ. какъ надо.

Сгоряча ему представлялось дѣло просто и ясно.

Возвращаясь изъ Щевы ночью, свалился Бобровъ съ тарантаса въ глубокiй лакутинскiй оврагъ и бокомъ ушибся больно о камни, но сразу поднялся, будто и не падалъ, — ничего не замѣтилъ.

Куда ужъ замѣтить!

Въ Студенцѣ ждали дѣла.

А вѣдь дѣла эти особенно теперь нужны ему были. Безъ нихъ ему теперь, какъ безъ рукъ. Безъ нихъ ему — что ужъ говорить! — больше и дыхнуть нельзя. Да, онъ исправитъ ошибку, мало того, онъ дѣлами и только делами изгладитъ эту ошибку.

Богъ вѣсть отчего такъ бываетъ въ жизни: въ злые ли дни ты родился или подъ враждебной звѣздою, но нѣтъ покоя тебѣ, которымъ бы утѣшилась душа, а такъ тебя и крутитъ, и падаютъ на твою голову горе и позоръ, и ужъ не знаешь, кто толкнетъ, что тебя свалитъ?

Чѣмъ не хороша была жизнь Василисы Прекрасной, чѣмъ ей плохо у председателя? Прежде-то, бывало, надъ помпой погни спину, иззябнешь, издрогнешь, всъ пальцы одервенѣютъ, а теперь въ теплѣ, да въ холѣ, какъ у Христа за пазухой, — барыня, и обута, и одѣта, и сыта. Голышомъ-то по теплой комнатѣ прохаживаться не ахти какъ трудно! А вотъ, подижъ ты! Душа у Василисы заболела. Душа заболѣла и все опостылѣло, не милъ ей и бѣлый свѣтъ, хоть руки на себя накладывай.

Долго томилась Василиса, въ себѣ таила, — ночью ходитъ передъ идоломъ своимъ, а самоё слезы душатъ и, какъ камень, вотъ гдѣ! А онъ разлегся, лежитъ на диванѣ, курить... какъ пёсъ, сидитъ: двери заперты, никого не подпуститъ.

Терпѣла Василиса, терпѣла, да не въ терпежъ видно, болитъ душа, и рѣшила итти къ старцу. Улучила Василиса минуту — самого-то не было дома, да по задворкамъ и пробралась на огородъ къ Шапаеву: какъ скажетъ старецъ, такъ она и сдѣлаетъ.

Шапаевъ встрѣтиль Василису ласково, разспросилъ ее — какъ на духу все открыла ему Василиса, и нашелъ старецъ, что бѣсъ въ Василисѣ, а бѣса изгнать можно.

— - Смириться надо, — сказалъ старецъ, — въ бархатѣ ходишь, а грѣхомь живешь. По естеству-то все Богъ прощаетъ, а нагишомъ ходить не показано, не по естеству это. Ходишь ты вотъ передъ нимъ, а бѣсы-то радуются, безстыжая, безстыжествомъ распалила его. Смириться надо. Грѣхъ красотой творишь, а расточи эту красоту, унизь ее! Гордыня въ красотѣ твоей! Смириться надо. Въ церковь пойдешь, вырядишься — Василиса Прекрасная! — а ты подъ ноги брось ее, красоту свою, растопчи ее! — и руки его ужъ потянулись къ ней.

Отшатнулась Василиса, потупилась, — знала она, къ чему поведетъ, а страшно.

— Что больно стыдлива стала? — захрипѣлъ старецъ и вдругь властно прямой весь, прямо: — а я тебѣ говорю, смирись, не щади себя!

Старецъ по кличкѣ, Шапаевъ не такъ ужъ былъ старъ, правда, сѣдъ и ногами худъ, словно простывалъ ногами и оттого все вздрагивалъ, но худоба его, жилистость эта была, какъ сталь, крѣпка, и, конечно, не съ однимъ, съ легiономъ бѣсовъ управиться могъ Шапаевъ.

Василиса на все согласилась. И деньги, какiя есть, все отдаетъ.

Шапаевъ и сталъ изгонять бѣса...

Василиса Прекрасная, какъ-то ты теперь къ Идолу своему покажешься? Что ему скажешь? И что онъ тебѣ скажетъ? А прiятели клубные? Вѣдь, это они по тебѣ плакали, когда въ чувствительную минуту пьяные пѣли: Нѣмовъ, Стройскiй, Пряткинъ и Петруша! Василиса Прекрасная, еще не поздно, еще есть минута, вѣдь это самъ бѣсъ водитъ тобой!

А ей что? Ей-то что, когда вся душа болитъ! Душа болитъ! Все, что захочетъ, все пускай дѣлаетъ!

И нѣтъ ужъ этой минуты, поздно.

Шапаевъ изгонялъ бѣса... по своему изгонялъ бѣса. У! куда бѣсъ!

И вышелъ бѣсъ изъ Василисы.

Старецъ дрожалъ весь, глаза помутнѣли и волосы слиплись, вдругь суровый такой. А Василиса отъ радости въ ноги, ноги ему цѣлуетъ: полегчало, какъ съ души у ней свалилось, совсѣмъ легко, совсѣмъ тихо, ну, какъ прежде, какъ бывало, когда надъ помпой мерзла. Совсѣмъ ей легко.

— Ну, смирилась, а грѣхъ еще очистить надо, — и Шапаевъ еще разъ велѣлъ притти Василисѣ, — отпускную молитву возьмешь! Молитва есть такая! — сказалъ сурово, суровый, не посмотрѣлъ на нее.

И не разъ, трижды придетъ Василиса, если такъ надо.

Нынѣшнiе старцы на послушанiи морятъ. И время не такое ходить по своей волѣ — растерялся, ослабъ человѣкъ, а главное измалодушествовался, куда ужъ такому за свой-то страхъ дѣла подымать, спасать человечество, распустился народъ. Да и дни не за горами, дни ужъ идутъ на насъ, о которыхъ и сказать страшно. Надо собраться, надо подготовить, надо душу выковать, духъ укрѣпить. Вотъ старцы на послушанiи и морятъ.

Старцами недовольны, на послушанiе ропщутъ. А старцы непреклонны, слышать ничего не хотятъ, знай, одно свое: послушанiе. И правы.

Ну осмотримся, надумаемся, поглядимъ на себя, по Россiи-то оглянемся, что мы такое, что у насъ за душой-то, много-ль добра, что за добро, и сильны ли средства нашей несильной малодушной силы?

Такъ говорятъ старцы.

Недовольны старцами, не понимаютъ ни мыслей, ни замысловъ ихъ и, случается, бѣгуть — «давай спасать человечество!» — слѣпые, берутся за дѣла и пропадаютъ: слѣпые, нетвердые сбиваются, и пропадаютъ да и другихъ губятъ.

Глупые, ничего-то не смыслятъ, ничего не чуютъ, ничего не видятъ, не любятъ и не желаютъ! Ну куда ты пойдешь: силы курячьи, душенка воробьиная, что сдѣлаешь, что выдумаешь, чего достигнешь, кому поможешь?

Такъ говорятъ старцы.

И правы. Ну, сказать правду, всякая обезьяна чудеса нынче творить хочетъ. Голыми руками съ папироской въ зубахъ даръ Божiй хотятъ получить. А соблазнъ еще больше и жить труднѣе. Еще бы! — обезьяна чудотворить полезла, и слѣпой слюнявый мерзенышъ хозяйствуетъ.

Трудно было Василисѣ незаметно изъ дому выбраться, да надо, грѣхъ надо молитвой смыть, — самъ старецъ сказалъ. На душе легче, а все будто прилипло нечистое что, а вотъ возьметъ молитву и какъ изъ купели выйдетъ. И опять выискала Василиса минуту, опять по задворкамъ, да на огородъ къ старцу.

Какъ же! Помиловалъ ее Господь, исцѣлилась она, только бы ужъ молитву-то получить.

Пришла Василиса къ Шапаеву за молитвой. А бѣсъ-то, видно, какъ вышелъ тогда изъ Василисы, да въ старца, такъ прямо въ старца и прыгнулъ. Какая ужъ молитва! И слова сказать не можетъ, позеленѣлъ, фукаетъ, какъ котъ, въ щель, да какъ набросится на нее и опять за свое... такъ и ломитъ бокомъ, инда образокъ заскрипѣлъ на груди, руки — железо, грудь, какъ кузнечный мѣхъ.

Вся душа перевернулась у Василисы — вѣдь она грѣхъ приняла и молитвою снять его хотѣла! — и тамъ, въ безвѣстномъ, тамъ, въ тайномъ ея сердца, все запылало.

— Окаянный! — вздрогнуло сердце.

Рвется — не вырвешься, рвется Василиса, — не тутъ-то, нѣтъ, не отпуститъ... да вырвалась, — не тутъ-то, такъ и хрупнули его хваткiе пальцы! — вырвалась да бѣжать.

А куда? Кто ее выслушаетъ, кто заступитъ? Идолъ? Нѣтъ. Къ кому же итти? Гдѣ искать правды? Да къ кому, — къ слѣдователю, къ Боброву.

Василиса — къ Боброву.

Все выслушалъ Вобровъ, слова не проронилъ, но съ чѣмъ Василиса пришла, съ тѣмъ и ушла, — обиду не снялъ, а дѣлу данъ былъ законный ходъ.

И изъ всѣхъ дѣлъ шапаевское дѣло было у Боброва въ пѣрвую очередь: тутъ-то онъ покажетъ себя!

Шапаевъ не могь не знать, что вызванный къ Боброву, въ концѣ концовъ, а не минуетъ онъ острога, и поклонницы-бабы затѣвали скрыть старца, грудью стать, не выдать.

Старецъ и въ усъ не дулъ.

— Я съ Богомъ разговариваю, — училъ онъ бабъ своихъ, овецъ неразумныхъ, — всякiй день къ Богу обращаюсь и не боюсь, чего же мнѣ сыщика-то бояться!

И правда, Шапаевъ говорилъ ничуть не робѣя и даже совсѣмъ не робѣя. И было похоже на то, что хоть и сидитъ Бобровъ и спрашиваетъ, а Шапаевъ стоитъ передъ нимъ и отвѣчаетъ, а вмѣстѣ съ тѣмъ не Шапаевъ у Боброва, Бобровъ у Шапаева на допросѣ.

Старецъ не отпирался, да, лѣчилъ онъ Василису блудодѣянiемъ и вылѣчилъ, и деньги онъ у нея взялъ, да.

— А больше ничего, — Шапаевъ даже пришлепнулъ своей жилистой ногой и вдругъ скосилъ къ носу глаза, — кто вѣсть Божiя, токмо духъ Божiй, неизвѣдомы судьбы его, неизслѣдовано путiе его!

И разговоръ какъ-то само собой повернулся совсѣмъ къ другому — дѣло не въ блудѣ и бѣсѣ, и не въ деньгахъ, и не въ насилiи! — разговоръ повернулся къ крепости Бобровской, къ закону его, къ его вѣрѣ неколебимой въ законъ.

По Шапаеву выходило такъ, что нѣтъ преступленiя. Нѣтъ преступленiя, а есть несчастье. А несчастье отъ грѣха: въ мiрѣ грѣхъ ходитъ, муты среди людей дѣлаетъ.

— Гдѣ человѣкъ, тамъ и грѣхъ! — какъ молоткомъ, стучали слова.

И тотъ, кого грѣхъ попутаетъ, не преступнику а несчастный. И на все на то Божья воля. И не человѣку судить несчастнаго, не человѣку карать его: ужъ въ несчастьѣ своемъ несетъ грѣшникъ-несчастный свою кару — несчастье свое. И ужъ если повиненъ кто наказанiю, то не тотъ, кто преступленiе совершилъ, а тотъ, кто осудилъ этого преступника, окаратель его.

— Грѣшникъ, униженный, многое постигаетъ, грѣшный ближе къ Богу, онъ-то и думаетъ о Богѣ, молится, грѣшникъ первый предстанегь предъ Господомъ, — сказалъ старецъ, и въ голосѣ его прозвучала великая скорбь ц горькое раскаянiе.

И на минуту потянуло Боброва безъ всякихъ отпустить его домой, но онъ сразу спохватился, и только подвинулъ свои cyxie длинные пальцы.

Шапаевъ продолжалъ разсказывать, Шапаевъ говорилъ присказульками, на все давалъ отвѣты, сказывалъ и сказки.

А изъ всѣхъ путанныхъ словъ его, изъ всѣхъ сказокъ его былъ одинъ выводъ, да такъ будто бы и въ мудрыхъ людяхъ слухъ идетъ, что лишь подвигомъ народъ исцѣляется, а самый большiй подвигъ въ вольномъ страданiи.

— Весь отъ себя отступи и отвергнись отъ себя, прими на себя чужую вину, возьми крестъ другого и неси этотъ крестъ за другого, — какъ молоткомъ, стучали слова.

Вольное страданiе, это сладкое узничество за другого и спасетъ будто бы русскiй народъ, просвѣтитъ его сердце, очиститъ его душу.

До вечера думалъ Бобровъ, не отпускалъ Шапаева, пробовалъ толковать ему о своемъ о законѣ, но старецъ прекословилъ ему.

— Говоришь хорошiя слова, а самъ о хорошемъ и понятiя не имеешь! — не мирно сказалъ Шапаевъ, тѣмъ разговоръ и кончился.

Бобровъ писалъ постановленiе — какой еще можетъ быть разговоръ! — а Шапаевъ, скосивъ глаза къ носу, стоялъ нахмуренный, бормоча что-то, молитву свою.

— Пресвятая Богородица наша по мукамъ ходила... — сказалъ вдругъ Шапаевъ.

Бобровъ на минуту отложилъ перо, прищурился.

Шапаевъ дергался:

— Пресвятая Богородица наша по мукамъ ходила, Михайло архангелъ водилъ ее, показывалъ... — и голосъ его упалъ, — и оставила Богородица рай, Сама пошла въ муку, къ намъ, въ муку, сь непрощенными мучиться и мучается и стенаетъ и молить за насъ изъ муки, за весь мiръ заступница. Между людьми и Богомъ ниточки есть... — и замолкъ и сталъ такой скорбный и униженный, смотрѣть на него больно.

Шапаевъ пошелъ въ острогъ, а Бобровъ къ себѣ — въ жестокое молчанное житiе свое.

* * *

Ночъ, запершись, Бобровъ не присѣлъ къ столу, не раскрылъ книги. Не до чтенiя ему было. Растревоженный, выбитый изъ колеи привычныхъ мыслей, метался онъ по своей комнатѣ, какъ послѣ допроса въ одиночкѣ запутавшшся воръ острожникъ. Въ комнатѣ было тѣсно. Ему бы куда гдѣ попросторнѣй!

Ошибка сь поджигателемъ не выходила у него изъ головы, и незабытной памятью стояли слова Шапаева.

А можетъ быть, онъ и раньше ошибался, и не одинъ разъ, да только такъ проходило? И развѣ онъ не знаетъ, что хорошо?

И было такое чувство, какъ на обыскѣ, и оно не отпускало его, только гонялся онъ не за поджигателемъ, а за самимъ собой.

И вотъ въ первый разъ за столько лѣтъ онъ спросилъ себя, да правъ ли онъ съ своей законностью, и надо ли русскому народу его законность, въ законности ли все спасенiе Россiи?

Когда его вывалилъ ямщикъ Фарутинъ, онъ почувствовалъ, какъ внутри его перевернулось что-то, но онъ забылъ тогда же, будто и не замѣтилъ, а вотъ вспомнилъ, а вспомнилъ потому, что въ душѣ его что-то перевернулось.

Острая боль подкатывала къ сердцу.

Что же спасетъ Россiю, если не его законность? Подвигъ, вольное страданiе? А его законность? Куда же дѣвать законъ? И онъ, слѣдователь, не нуженъ Россiи? Куда ему-то дѣваться?

Въ душѣ его что-то перевернулось, въ безвѣстномъ и тайномъ его сердца, и вернуться къ прошлымъ ночамъ съ ихъ гнѣвомъ и проклятiемъ онъ уже не могъ, не могъ думать по старому, вести мысль по прогореннымъ путямъ. И вскрылись тѣ больныя точки, которыя столько лѣтъ обходилъ онъ, хоронясь за свою завѣтную тетрадь — за обличенiя свои, ставшiя, какъ вино, привычкой.

Онъ вдругъ о женѣ вспомнилъ и съ той захватывающей тоскою, съ какой вспоминалъ только въ первые годы разлада, ту ночь вспомнилъ, когда его къ женѣ ночью позвали.

«Знаю, все знаю!» — ясно прозвучалъ надъ нимъ ея голосъ, тѣ слова ея.

И ему стало обидно за все, и жаль всего, жизни своей, которая такъ истратилась ни за что.

Какъ ни за что? Да вѣдь онъ отдалъ всю свою жизнь на защиту закона — въ защиту русскаго народа, который гибнетъ отъ беззаконства. Онъ творилъ дѣло души своей. Онъ служилъ во всемъ въ правду Россiи, онъ искалъ правды и оборонъ народу. Онъ весь для Россiи.

Да, конечно, нужно было какъ-то наладиться, сердце его было уязвлено, крѣпость его расшатана, но онъ не хотѣлъ сдаваться.

Развѣ онъ не знаетъ, что хорошо? И если всю его законность къ чорту, почему шапаевское вольное страданiе хорошо?

«Взять на себя вину, ну, а тотъ подлецъ будетъ по волѣ разгуливать, да еще смѣяться! И это хорошо? Для кого? Для Россiи? И конечно, не сопротивляйся бьющему! Да вѣдь онъ же меня не одного бить-то будетъ, дай ему только волю, только, попробуй, смолчи. И, конечно, люби ненавидящихъ насъ! Люди прощаютъ всякаго подлеца, потому такъ много и подлости. А Россiя раздавлена этой исконной своей смолчивостью, отупѣла и озвѣрѣла отъ своей податливости. И это хорошо? Для кого?»

Воздухъ начиналъ спираться, потянуло къ водкѣ.

«Я буду убивать, а другой возьметъ мою вину на себя. А убивать я буду потому, что меня гръхъ будетъ путать, а противъ грѣха ничего нѣтъ, — на все воля Божья. И совершивъ убiйство, я, несчастный, и понесу свою кару въ этомъ несчастьѣ моемъ. А судья, осудившiй меня по закону, — вѣдь меня судить будутъ, вѣдь не начнутъ же всѣ люди среди исконнаго грѣха, въ царствѣ судьбы и грѣха, всѣ до единаго святымъ житieмъ жить! — судья-то тотъ Налимовъ понесетъ свою кару за осужденiе свое. Для кого? Ради кого? Ради Россiи?»

Водка обжигала и было больно, жгло.

«А что если людямъ все позволить, — спросилъ себя вдругъ Бобровъ, — да такъ позволить, чтобы ужъ все было можно, хоть только на одинъ единственный день?»

И отвѣтилъ:

«Люди вообще существа грубые и глупые и лютые, и за одинъ день, за одинъ-то день, пожалуй, и ничего бы не сдѣлали: соблазнъ такъ былъ бы великъ, не знай, за что взяться, растерялись бы... Ну, а я, чтобы такое сдѣлалъ я въ этотъ одинъ единственный день?».

Бобровъ зажмурился и долго такъ сидѣлъ.

— «Знаю, знаю, все знаю!» — шепталъ онъ, и снова въ памяти его прошла та послѣдняя ночь.

Часъ подходилъ къ клубному разгону.

Тамъ Василиса Прекрасная томила, пьяное виномъ, клубное сердце горѣло сердцу звѣздой далекой.

Снаружи загрохотала ставня — клубные прiятели возвращались на ночлегъ мимо Бобровскаго дома, и отъ удара кольнуло въ сердцѣ.

На малую минуту сердце остановилось.

«Вотъ онъ, и конецъ!» — мелькнуло въ душѣ и сразу такъ много забылось, какъ странно, и даже завѣтная тетрадь его съ обличенiемъ и проклятiемъ народу, затворённому родному народу, которой держалась вся его сила и крѣпость, будто ее и не было никогда, и наступилъ покой безсилья: воля Господня буди во всемъ!

А сердце опять застучало, какъ всегда стучитъ, но онъ ужъ не рѣшался пошевелиться, стало страшно, и страшно и больно, что вотъ и опять схватитъ!

Въ углу висѣлъ образъ, тотъ самый отцовскiй, передъ которымъ когда-то отецъ молился, Богородица — Величитъ душа моя Господа.

«Между людьми и Богомъ есть ниточки!» — вспомнились Боброву слова Шапаева, и голова его вдавилась въ плечи, какъ у отца, когда старикъ молился.

— Пресвятая Богородица, спаси насъ!

И вдругъ ему совѣстно стало, поспѣшно онъ налилъ еще стаканъ, и, какъ подожженный, вскочилъ съ мѣста:

— Да на кой чортъ этому народу законность твоя! Ни ты ему, ни онъ тебѣ не нуженъ. Беззаступный, бунташный... проклятый народъ! — и привычно Бобровъ поднялъ кулакъ, свою палку — законъ — смертоносное знамя, крестъ воздвизалый, стягъ свой — крестъ и проклятiе: съ нимъ и пойдетъ онъ одинъ, отколовшись отъ всего народа, одинъ, на край свѣта по пустынѣ, гдѣ людей нѣтъ — откатный камень.

А въ душѣ его все перевертывалось — въ безвѣстномъ и тайномъ сердца его. И была душа его, какъ разодранный платъ.

Подъ нимъ земля шаталась. И больно жгло.

Да у него все горитъ, умъ горитъ, сердце горитъ, душа горитъ. Это Суховъ, поджигатель, поджегъ!

Бобровъ сдълалъ последнее усилiе, глотнулъ еще — до дна, и стало какъ-будто отлегать.

Осторожно дошелъ онъ до дивана, потушилъ свѣтъ.

Когда въ Петербургѣ еще студентомъ Бобровъ захворалъ той обычной, считающейся легкой болѣзнью, о которой принято говорить не больше, чѣмъ о какомъ-нибудь пустяшномъ насморкѣ, и послѣ доктора вечеромъ шелъ домой по Невскому, какъ-то чувствовалъ онъ себя со всѣми близко: такъ много встрѣчалось подпорченныхъ и съ грѣшкомъ, какъ и онъ, всѣ ему братья и сестры... И какъ было бы хорошо завтра вдругъ явиться ему въ клубъ и тамъ провести вечеръ, какъ всѣ, со всѣми. И все помирилось бы въ добромъ духѣ, по хорошему, и ужъ пошла бы жизнь хорошая и прохладная и веселая, безскорбная, безъ кручины.

Или къ Ѳеничкѣ пройти ему въ гости?

И вотъ подъ клубное счастье, которое изливалось на его душу, какъ нѣкiй чистый елей — блудное муро, съ мыслью о Ѳеничкѣ гулящей онъ повалился, и горкiй сонъ забралъ его.

Мутенъ, горекъ сонъ приснился Боброву. Счудилось ему, въ домѣ новая прислуга у нихъ, здоровая дѣвка, какъ Василиса, и входитъ она будто въ его комнату, а въ рукахъ держитъ большiя ножницы и стрекочетъ, наигрываетъ она ножницами, какъ нарикмахеръ Юлинъ — Гришка Отрепьевъ, когда стричь собирается.

Ближе, все ближе подходитъ къ нему эта дѣвка. И чѣмъ ближе она подходитъ къ нему, тѣмъ безпокойнѣе ему.

И темный страхъ напалъ на его.

Онъ скорчился весь, вобрался, стиснулся — рука къ рукѣ, нога къ ногѣ.

— Помилуй меня!

— Не помилую.

— Спаси меня!

— Не спасу тебя, лютый.

— Пощади меня!

— Нѣтъ пощады.

Нѣтъ ему пощады! И онъ мечется, вертитъ головой, а дѣться ему некуда.

ГЛАВА ШЕСТАЯ. СТРАДЫ.

Утромъ въ обычный часъ всталъ Бобровъ, унылъ и немощенъ, измученный сномъ.

Ледяная вода не помогла ему: весь онъ осунулся, охудѣлъ, опустился, все тѣло ныло, словно палками отколотили его, и все ему было обузно.

«Воть если бы ему въ Парижъ, въ Парижъ ему уѣхать! — хватался онъ за послѣднюю соломенку, — тамъ бы и жить, и никто бы не зналъ о немъ. Тихо прожилъ бы онъ свои послѣднiе дни. Тамъ такой воздухъ легкiй! По вечерамъ онъ слушалъ бы звонъ, какъ вызваниваютъ часы въ Сорбоннѣ, въ Сенатѣ, у Санъ-Сюльписа...» — и онъ сталъ прислушиваться, словно и въ правду услышитъ — изъ города счастья, столицы мiра дойдетъ до него вѣсть, и на минуту до боли ясно представился ему Парижъ: пасмурный, сѣрый вечеръ въ маѣ...

А ученая канарейка выпѣвала гимнъ, нашъ русскiй народный гимнъ.

Бобровъ поднялся.

Трудно было одѣться. Онъ чувствовалъ, какъ форменный сюртукъ его давитъ, а фуфайка шерстила, драла грудь и спину, словно парамантъ надеть былъ на немъ проволочный съ гвоздиками — вериги игольчатыя.

Черезъ силу спустился Бобровъ внизъ, въ камеру.

Письмоводитель Пармёнъ Никитичъ въ своей голубой рубашкѣ-фантазiи ужъ сидѣлъ за столомъ, и короткiя штаны его еще выше были поддернуты: на волѣ была невылазная грязь и, хоть подсушило, да предусмотрительность никогда не мѣшаетъ.

День начался, какъ всегда: переписка, бумаги, потомъ стали приходить свидетели.

Отецъ поссорился съ сыномъ, — мирили.

— Поклонись ему въ ноги, мерзавецъ, голова не отвалится! Ну, а ты прости его! — училъ Пармёнъ Никитичъ.

А Боброву было какъ-то все равно, и что ни говорилъ Карiевъ, и хоть лбами ихъ сталкивай, все равно и не для чего.

Урядникъ привелъ арестанта. Надо было спѣшно допросить. А это было привычно и легко Боброву, и съ арестантомъ онъ скоро управился.

Наступилъ перерывъ.

Пармёнъ Никитичъ вышелъ, а Бобровъ остался одинъ за своимъ столомъ.

И чай его остылъ, а онъ и не пошевельнулся, какъ сѣлъ, такъ и сидѣлъ. Тяжело думалось, темно и тяжело и такъ, ни о чемъ, что попадется.

И почему то вспомнилось ему одно дѣло, такъ пустяковое, въ газетѣ вычиталъ.

Гдѣ-то, во Владивостокѣ судили китайца. Плохо что зналъ китаецъ по-русски, а понималъ и того меньше. Судили китайца безъ переводчика. Судили китайца за то, что онъ брюки укралъ. «Укралъ ты пару брюкъ?» — спрашиваетъ судья. «Одинъ брука», — твердо отвѣчаетъ китаецъ. «Укралъ ты одинъ брука?» — «Укралъ». Ну, судья читаетъ обвинеше: «За кражу пары брюкъ такой-то приговаривается къ наказанiю». Какъ, за пару брюкъ? Китаецъ недоумѣваетъ, понять ничего не можетъ, не хочетъ покориться. «Одинъ бреука!» — вырывается изъ души его отчаянный крикъ, кричитъ китаецъ, а ужъ приговоръ вошелъ въ силу и китайца ведутъ.

— Одинъ бреука! — глотнулъ Бобровъ воздухъ: кольнуло въ сердцѣ, и затаился.

На подоконникѣ сидѣла галка, — глаза у галки были бѣлые.

Какъ прикованный, смотрѣлъ Бобровъ на галку и не могь оторваться отъ ея бѣлыхъ глазъ.

Галка сидѣла, не улетала. Галка уставилась на Боброва бѣлыми глазами.

И ознобъ побѣжалъ по тѣлу.

«Окно закрыть надо,» — подумалъ Бобровъ, и не всталъ, а только зажмурился.

А въ глазахъ стояли двѣ бѣлыя точки, я въ сердцѣ кололо.

«Безъ переводчика, всѣ мы безъ переводчика... Судья приговоритъ, а мы недоумѣваемъ, кричимъ, да поздно... — схватился Бобровъ за китайца, думая, должно быть, китайцемъ прогнать галку, а и съ закрытыми глазами все ее одну видѣлъ: галка тихо сидѣла на подоконникѣ, уставившись прямо на него бѣлыми глазами, — да, безъ переводчика... и съ какимъ возмущенiемъ, жестоко, несправедливо осужденные, идемъ мы въ тюрьму! Пара брюкъ?..»

— Одинъ бреука! — вскочилъ отъ боли Бобровъ.

Пармёнъ Никитичъ на цыпочкахъ затворялъ окно. Штаны его были еще короче, широкiя разношенныя резинки оттопыривались, и видны были сѣрые нитяные носки.

И опять начались дѣла.

Бобровъ дѣлалъ послѣднее усилiе, чтобы хоть какъ-нибудь держаться, — смотрѣть на него было больно, — и опять подписывалъ бумаги — рука сама собой водила, и опять допрашивалъ, — привычно складывались вопросы.

Приходили какiе-то мужики и бабы, какъ сквозь сонъ, во мглѣ проходили они передъ Бобровымъ. Вонь прѣлью полушубковъ ошибала его.

Тяжко, медленно шли часы.

Наконецъ, постороннихъ никого не осталось. Ждать больше некого. Пармёнъ Никитичъ отворилъ форточки, подвязалъ себѣ калоши, и можно было молча, какъ всегда, разойтись.

Въ это время въ камеру вошёлъ десятскiй съ пакетомъ:

— Урюпинскiй земскiй начальникъ Крупкинъ застрѣлилъ жену.

Бобровъ сунулъ пакетъ въ карманъ, но вмѣсто того, чтобы послать за лошадями, медленно поднялся къ-себѣ.

* * *

Въ кабинетѣ Александра Ильича подъ знаменитымъ косымъ его ковромъ двѣнадцати шерстей разныхъ волковъ, у грамофона сидѣлъ послѣ обѣда самъ Александръ Ильичъ да членъ управы Рогаткинъ.

— Носъ чешется! — подмигнулъ Александръ Ильичъ.

— Водку пить.

— Съ удовольствiемъ.

— А ну-ка разведи чего-нибудь еще повеселѣе! — Рогаткинъ, ухмыляясь въ бороду, сiялъ, какъ самоваръ.

И граммофонъ трещалъ во всю.

И Александръ Ильичъ и Семенъ Михеичъ оба были довольны.

Дѣло Рогаткина, о которомъ онъ пришелъ потолковать съ исправникомъ, — какая-то казенная поставка, уладилось къ обоюдной выгодѣ: Рогаткину — въ карманъ, да и Марьѣ Северьяновнѣ не будетъ обидно, — Чортовымъ садамъ не уронъ, а пополненiе, живи, не печалься!

Давно было пора итти въ клубъ. Тамъ будутъ и вспрыски: для этакова случая и разрешить не грѣхъ, И Александръ Ильичъ чихалъ, какъ песъ, отъ удовольствiя.

Въ самый разъ попали прiятели въ клубъ.

Тутъ всѣ были въ сборѣ: и самъ старшина Иванъ Ѳеоктистовичъ Богоявленскiй, и судья Налимовъ Степанъ Степанычъ, и земскiй начальникъ Николай Васильевичъ Салтановскiй — Законникъ, и акцизный Шверинъ Сергѣй Сергѣичъ — Табельдотъ, и агрономъ Пряткинъ Семенъ Ѳедоровичъ — Свинья, и секретарь управы Василiй Петровичъ Нѣмовъ, и податной Владимиръ Николаевичъ Стройскiй — Донъ-Жуанъ, и почтмейстеръ Аркадiй Павловичъ Ярлыковъ, и лѣсничiй Кургановскiй Эрастъ Евграфовичъ — Колода, и Анна Саввиновна Шверина, и Катерина Владимировна Торопцова — Лизабудка, и Прасковья Ивановна Боброва, слѣдовательша, и самъ Иванъ Никанорычъ Торопцовъ, успевши усидеть, если и не всѣ девятнадцать, то ужъ во всякомъ случаѣ, не меньше дюжины.

Всѣхъ занимала последняя новость: земскiй начальникъ Крупкинъ, застрѣлившiй жену, какъ зайца. И эта новость даже заслонила Бѣлозеровсюй скандалъ съ Василисой Прекрасной.

Крупкинъ, наезжая въ Студенецъ, всегда бывадъ желаннымъ гостемъ. Не молодой ужъ, но крѣпкiй, съ военной выправкой, сманилъ онъ своимъ птичьимъ глазомъ жену у Салтановскаго-Законника, а главное, славился своей охотой, — страстный охотникъ, держалъ онъ девять борзыхъ и пользовался первой порошей, чтобы травить зайцевъ. И такъ его всѣ боялись, что никто не осмѣливался бить зайцевъ. А сталось вотъ что: въ Урюпино къ старостѣ изъ Петербурга прiѣхалъ сынъ солдатъ, привезъ съ собой ружье и началъ нещадно бить зайцевъ. Узналъ Крупкинъ и засудилъ солдата: присудилъ къ двадцатипяти рублямъ штрафа, да еще и на высидку. Солдатъ подалъ въ съѣздъ, а съѣздъ смягчилъ приговоръ по закону. Заплатилъ солдатъ штрафъ и снова принялся за зайца. А за нимъ и другiе. Взбеленился Крупкинъ, засыпалъ всѣхъ штрафами. А тѣ — въ съѣздъ. Тутъ еще и губернское присутствiе вмешалось, бумага за бумагой, чуть до дисциплинарки не дошло по жалобѣ съѣзда.

— Крупкинъ остервенѣлъ, — разсказывалъ Петруша, — знай штрафуетъ за каждаго зайца по четвертной, а зайцы прыгали у него ужъ вотъ гдѣ! А ночью и сна нѣть, такъ изъ угловъ и лѣзутъ, грудой сидятъ бѣлые, сѣрые, всякiе. И померещилось ему ночью, прыгнулъ на кровать къ нему заяцъ, онъ за ружье, нацелилъ, да какъ вдаритъ... А чиркнулъ спичку, по кровати кровь, — весь зарядъ всадилъ въ жену.

Дамы охали и ахали.

А Петруша и тутъ не удержался и, обращаясь больше къ дамамъ, къ слѣдовательшѣ въ особенности, пустился разсказывать о какой-то заячьей шерсткѣ, которая будто бы можетъ погубить вѣрнѣе всякаго зайца.

Въ воздухѣ густѣло.

Разговоръ изсякалъ, — дурацкая минута, — пора заняться Бобровымъ.

Конечно, слѣдовательская ошибка съ поджигателемъ взята была на зубокъ. Чистымъ елеемъ — небеснымъ муромъ возлiялась на душу заветная мысль, что слѣдователю ужъ конецъ, дастъ Богъ, уберутъ изъ Студенца.

И какимъ злотворцемъ — хищникомъ, волкомъ, губителемъ вставалъ въ разгоряченномъ воображенiи Бобровъ.

— Ишь ты, маху, нашъ голубчикъ, далъ!

— Скапустился!

— На шишу остался!

— Зададутъ ему феферу съ фернопиксомъ!

— Такъ и надо!

— Такъ и ему и надо! — подхватили хоромъ прiятели.

Кто-то предложилъ выпить за Бобровскую ошибку.

Появился милефоль и кричали ура.

И все было хорошо, а чего-то не хватало. Ну, чего же?

* * *

Въ Колпакахъ, въ чайной у Двигалки на тѣсной хозяйской половинѣ сидѣли за самоваромъ сама хозяйка Двигалка, Геннашка да Тихвинская монашенка мать Асенефа.

Геннашка пилъ съ двѣнадцати ключей волшебную воду, прикусывая вмѣсто сахара Богородицынъ хлѣбецъ. Всятй Божiй день пилъ Геннашка по восьми чашекъ. Двигалка сама приготовляла ему воду: — двѣнадцать ключей отъ комодовъ, шкаповъ и сундуковъ, мыломъ вымытые начисто, клались въ воду, вода съ ключами нагрѣвалась до тѣхъ поръ, пока не закипала ключомъ, и тогда готово, а вкусъ противный, ржавый. Пилъ Геннашка эту воду, а мучился по-старому.

Мать Асенефа пила чай съ принудкой, и ужъ второй самоваръ ставили для гостьи. Мать Асенефа разсказывала о чудотворной лампадке, что чудодействуетъ и целебы даруетъ.

Главная святыня въ монастырѣ — чудотворный образъ Тихвинской Божьей Матери. Къ иконѣ ставятъ свѣчки и теплится много лампадокъ, и есть одна неугасимая царская лампадка.

Прiѣхалъ въ монастырь на богомолье Бабахина предводителя небельмейстеръ и усердiя ради поставилъ свѣчку въ двадцать копеекъ. А мать Асенефа при иконѣ стоитъ, за порядкомъ наблюдаетъ, вотъ и рѣшила монашка, чѣмъ масло жечь, оставитъ она небельмейстерскую свѣчку на ночь горѣть, а неугасимую лампадку потушитъ.

— Потушила я„ матушка, лампадку, — разсказывала мать Асенефа, — заперла соборъ и пошла за всенощную въ теплую церковь. Стою я, матушка, за всенощной и взяло меня раздумье: «Какъ же такъ, думаю себѣ, лампадка царская негасимая, а я поскупилась, загасила?» И такъ себѣ раздумалась, молитва не идетъ на умъ, не молится. «Не хорошо, думаю, я такъ сдѣлала!» Да скорѣе въ соборъ. Отперла я соборъ, гляжу, а лампадочка горитъ. Царица Небесная сама дала осiянiе — седмiусный пламень! А меня опять грѣхъ: «Дай, думаю испытаю,» — взяла, да и затушила. Затушила я лампадку, заперла соборъ, и пошла къ себѣ въ келью. Прихожу на утро, а лампадочка горитъ...

А Двигалка, поддакивая монашенкѣ, довольная, что запугала Геннашку на вѣки вѣчные, отвадила мужика отъ работницы, знай, свое хвастала:

— Мнѣ, матушка, родить, ... .... ..... ! — и такому уподобляла дѣянiю, отчего мать Асенефа только благочестиво кашляла.

А Геннашка пилъ свою ключевую воду и все думалъ и думалъ — кого ему напередъ порушить, Васиху работницу или жену Двигалку, да не прихватить ли за одно и чудотворную мать Асенефу?

* * *

Противъ бѣлаго каменнаго острога, противъ оконъ рѣшетчатыхъ, у забора стояли три женщины, тѣ, что сами приходятъ. Студеный былъ день, а ночь начиналась холодная и звѣздная съ вѣтромъ. А онѣ все стояли, не уходили, и подъ осеннимъ упорнымъ вѣтромъ.

Въ верхнемъ окнѣ за желѣзной рѣшеткой тускло свѣтила тюремная желтая лампа. Тамъ за рѣшеткой трое сидѣло: осужденный за поджогъ Суховъ, поджигатель Балякинъ и старецъ Шапаевъ, — и разобрать было трудно, кто изъ нихъ старецъ, кто поджигатель, кто осужденный.

Женщины стояли истомно.

Вылъ вѣтеръ, звѣзды въ ночи мерцали — Божьи свѣтильники, осеннiя звезды, холодныя, какъ сама ночь.

Кто ихъ измолитъ, кто поведетъ путемъ спасеннымъ, кто избавить, кто изметъ отъ Судiи страшнаго отвѣта, муки вѣчныя и грозныя?

Седмерыми смертоносными грѣхами онѣ согрѣшили, онѣ согрешили отъ начала и до конца, оть земли до небесъ, отъ земли до бездны, отъ юга до сѣвера, отъ востока до запада, и грѣховъ ихъ больше, чѣмъ звѣздъ нощныхъ и листа древеснаго больше, чѣмъ травы земной и песка морского, и камней, и деревъ, и звѣря, и скота, и птицъ, и рыбъ, и больше, чѣмъ въ морѣ волнъ и капель дождевыхъ и человѣкъ и всей твари отъ начала вѣка и до конца: алчнаго не накормили, жаждущаго не напоили, путника страннаго не ввели въ домъ, нагого не прiодѣли, больного не посѣтили, въ темницу къ сидящему не пришли.

И неисходно онѣ молились въ долгую ночь подъ холодными звездами.

И имъ видѣлся старецъ, любивый и любимый, вѣдущiй тайная сердецъ ихъ, недоступно въ самосiянномъ свѣтѣ превышняго третьяго неба беззвѣзднаго — неба небесе скорбно стоялъ въ воздухѣ старецъ.

— Господи, защити и помилуй! Господи, покажи милость! Господи, согрѣй сердце! Господи, да Ты слышишь ли?

А за бълымъ каменнымъ острогомъ на старомъ кладбищѣ вѣтеръ гулялъ. Вѣялъ вѣтеръ, вылъ, вился вкругъ крестовъ гнилыхъ, и, какъ въ полѣ зрѣлый отягченный колосъ, преклонялись кресты, и одинъ лишь крѣпко стоялъ, какъ поставили, стоялъ, не воротилъ головы тяжелый памятникъ студенецкаго купца Максима Иванова:

Подъ камнемъ симъ

Лежитъ купецъ Ивановъ Максимъ...

Имъ бы жить да наслаждаться,

А они изволили скончаться.

Нюша Крутикова дремала у аппарата и подъ выстукиванiя его дремалось сладко. И вдругъ подпрыгнула Нюша, словно Вася Кабанчикъ кольнулъ ее. Лента шла и крутилась, какъ и всегда, но слова выходили невсегдашнiя: телеграмма изъ Лыкова исправнику Антонову шифрованная!.. Ласточкой метнулась Нюша передать новость сосѣду, а соѣуда нѣтъ.

Вышелъ Вася Кабанчикъ проветриться — звѣздная ночь — сталъ Кабанчикъ, да такъ и залюбовался собой.

Подушечка, подушечка,

Подушечка пуховая...

— тихо пѣли бобровскiя барышни: Паша, Анюта, Катя и Зина подблюдную пѣсню подушечку, поютъ ее на дѣвичникахъ, да на вечерахъ, когда къ невѣстѣ прiѣзжаетъ женихъ, тихо пѣли барышни, и голоса ихъ томились.

Кого люблю, кого люблю, поцѣлую,

Тебя, моя подушечка, подарю я.

Въ форменномъ тяжеломъ сюртукѣ, въ каменныхъ воротничкахъ, — въ игольчатомъ жгучемъ парамантѣ лежалъ на диванѣ Бобровъ.

Онъ, какъ поднялся къ себѣ, какъ прилегъ на диванъ, такъ и лежалъ.

На столѣ горѣла свѣча. Пламя ея колебалось — вѣтеръ гулялъ за окномъ.

Не открывая глазъ, лежалъ Бобровъ. Ознобъ обжигалъ его. И хотѣлось встать, закутаться потеплѣе и попить, — хоть бы одинъ глотокъ, — но онъ лежалъ и не могь позвать.

Мысли шли по своей волѣ, сердце стучало и замирало по своей волѣ, а его воля была самой последнѣй.

И изъ послѣдней воли своей онъ не хотѣлъ никого звать.

Въ памяти его подымались завѣсы: такое далекое и забытое, случайное, проходило передъ нимъ, но такое кровное и съ болью утраты невозвратной.

Почему-то вспомнился ему протоколъ, писалъ онъ этотъ протоколъ незадолго до женитьбы своей, будучи лыковскимъ кандидатомъ: на лыковской станцiи въ багажномъ отдѣленiи найдена была корзина, въ корзинѣ оказалась убитая женщина.

Слово въ слово выжигались слова:

«Убитая довольно полная женщина, на видъ ей лѣтъ тридцать пять. Лежитъ съ повернутой головой, На ней черная кофточка моднаго покроя, двѣ юбки. На ногахъ модные ботинки со шнурками. Когда была поднята лѣвая рука убитой, по корзинѣ поползли громадныя черви...»

И вдругъ ему стало ясно, что убитая въ корзинѣ — это жена его, Прасковья Ивановна, Паша.

Какъ это просто, — подумалъ онъ, — перстная земля, какъ всѣ, какъ я, а я то...

Но ужъ память другую подымала завѣсу, не давая ему ни перевести духа, ни одуматься, ни сообразить. Кто-то выше его воли, сильнѣе и крѣпче, не спрашиваясь, хочетъ онъ или не хочетъ, распоряжался надъ нимъ по-своему.

Какъ это давно было! Онъ сидитъ въ трамваѣ, къ Смольному ѣдетъ, а противъ него женщина въ черной плисовой кофтѣ: лицо, какъ морковь, и носъ, какъ морковь, красная вся, вспухлая отъ слезъ, въ рукахъ икона — Божiя Матерь, да, да, Божiя Матерь — Величитъ душа моя Господа, крѣпко обѣими руками она держитъ ее, прижимаеть ее къ груди, а сама все покачивается, какъ пьяная, и глаза опущены въ землю на дырявыя полусапожки. И вдругъ кричитъ: «Берите меня, куда хотите!»

— Берите меня куда хотите! — кричитъ она послѣднимъ голосомъ послѣдняго отчаянiя.

— А вамъ куда надо? Куда ѣдете?

— На Петербургскую.

— Эка, на Петербургскую!

— Да ты не въ ту сторону, совсѣмъ не въ ту сторону.

Кого люблю, кого люблю, поцѣлую,

Тебя, моя подушечка, подарю я.

— стонутъ голоса: бобровскiя барышни за стеной поютъ — томились голоса ихъ.

— Берите меня, куда хотите! — на крикъ кричитъ женщина и вотъ подняла глаза изъ муки, измученныя, какъ у матери, качается, какъ пьяная, Василиса Прекрасная.

И вдругъ Боброву совсѣмъ ясно, что не мать, не Василиса Прекрасная, нѣтъ, совсѣмъ нѣтъ, это онъ стонетъ... И его послѣдняя воля собираетъ послѣднiя силы, чтобы было совсѣмъ неслышно, совсѣмъ тихо...

— Папа, тебѣ плохо? — Катя, третья дочь его, прокурорская, — вошла въ комнату.

— Ничего, — Бобровъ поднялъ глаза, — Катя, я... ничего! — и повернулся лицомъ къ стѣнѣ и ужъ все будто повернулось въ немъ.

Онъ въ камерѣ у судьи. Онъ, Бобровъ, стоитъ передъ судьей. Налимовъ судья судить его. Но изъ того, что говорить судья, плохо что понимаетъ онъ: Налимовъ, хоть и по-русски говорить, да какъ-то по-своему, трудно разобрать. И одно только ясно ему, что его, судебнаго слѣдователя, статскаго совѣтника Боброва судятъ. Да, онъ виновенъ, онъ ошибся. И вотъ судили. Какъ! За одну ошибку и такъ жестоко? И онъ хочетъ что-то сказать въ свое оправданiе, хочетъ оправдываться, да ужъ поздно: судья снимаетъ цѣпь. А какiе-то китайцы схватили его подъ руки...

— Одинъ бреука! — рванулся, глотнулъ Бобровъ воздухъ.

И сердце похолодѣло, стало сердце.

И тихо стало въ комнате, тише, чѣмъ всегда. Пламя колебалось — вѣтеръ гулялъ за окномъ.

Не пѣли барышни, — присмирѣло за стѣной въ ихъ горячихъ дѣвичьихъ думахъ, не томились голоса ихъ свадебной пѣснью.

Широкiй и гулкiй, нашъ разбойный вѣтеръ, вѣтровы пѣсни томились... сердце томилось, море томилось... тамъ море — море-ль мятется, тамъ знои горючи — земля изсыхаетъ, не дождятъ небеса, увядаютъ ли травы, тамъ мука — плачъ ли безмѣрный, стенанiя, крикъ непрестанный, тамъ страсть неутолима, гроза, пагуба нескончаема, вопль неутѣшимъ? — вѣтровы пѣсни томились, вѣтеръ разбойный гулкiй широко гулялъ.

— Папа! — окликнула Катя.

Но ей никто не отвѣтилъ, только пламя метнулось. И жутко такъ тишина томила.

Неслышно подошла Катя къ дивану, не дыша, наклонилась.

— Папочка! Родной! Папочка! — и отшатнулась.

Съ открытыми окаменѣлыми глазами въ форменномъ тяжеломъ сюртукѣ жалко такъ лежалъ Бобровъ, и паръ шелъ изъ его рта.

1912 г.

с. Бобровка.

43